Бессмысленно без конца вопрошать себя о галантерейной торговле, о Ренне, Сен-Женеру, Вуванте. Все это связано с одним: поэт ищет слово, образ. Ему и в голову не приходит подтверждать свой маршрут. То, что он обозначает какое-то место, еще ни о чем не говорит. «Пойти в Рюэль» означает вооруженное нападение, а не прогулку в деревню. «Монпипо» — от глагола «piper» (пипе) — «обманывать, подделывать», и можно лишь предполагать, что Вийон знает крепость с таким названием. Галантерейщик из Ренна (Рен) — «бедный малый», и название города рифмуется со словом «itgne» (рень) — королевство, государство.
Папы, короли, сыновья королей,
Зачатые во чреве королев,
Погребены, мертвые и холодные.
Руинами былого становятся их государства —
А я, бедный галантерейчик из Ренна,
Я ль не умру? Да, если Богу так угодно,
Но мне хотелось бы всем раздать подарки,
Тогда смерть не страшна[196].
Лишь бы успеть свести со всеми счеты, а там можно и умереть. Люди более значительные, чем он, не ускользают от смерти. Галантерейщик в стихах обозначен не для того, чтобы установить чью-то профессию, а Ренн упоминается не для того, чтобы определить чье-то местонахождение. «Маленькому галантерейщику — маленькая корзина», — с покорностью говорит герой современного Вийону романа Антуана де ла Саля, озаглавленного «Маленький Жан из Сентре». И этот маленький галантерейщик дважды выводит на сцену герцога Карла Орлеанского, чтобы дать жизнь персонажу из простонародья.
Я зарабатываю по одному денье,
Но мне далеко до венецианских сокровиш!
Маленькому галантерейщику — маленькая корзина…[197]
«Корзина» как таковая Вийону не нужна, но он сохраняет образ, имеющий хождение в литературном языке его времени. Однако в отличие от Карла Орлеанского или Антуана де ла Саль Франсуа Вийон толкует по-своему понятие «галантерейщик». Герцог и сеньор могут рассудить так: галантерейщик — это хорошо для людей маленьких! А бедный школяр в Париже презирает зажиточного буржуа уже за то, что он галантерейщик. В то время когда Вийон составляет свое «Завещание», его долгое путешествие завершилось. Он возвращается в Париж. Он может называть себя кем угодно, хоть бретонцем. Но галантерейщик в Париже — это человек благородный, твердо стоящий на ногах торговец, продающий и оптом, и в розницу внешние знаки буржуазной зажиточности: шелковые ленты, золотые нитки, перламутровые пуговицы, пояса с заклепками, серебряные застежки, ножи с кольцами на рукоятках, гребни из слоновой кости, алебастровые дощечки… Галантерейщик в Париже не жалуется на свою долю…
На своем пути поэт встретил других продавцов галантерейных товаров; среди них и крестьяне, и «тюконосы», таскающие на спине в «тюках» предметы торговли. Эти галантерейщики продают чепчики и вязаные носки, костяные гребни и карманные ножи. Об этих «тщедушных лоточниках», у которых никогда не будет крыши над головой, об этих горемыках думает Вийон, когда просит, чтобы его пожалели. И тогда, вместо того чтобы использовать слово «галантерейщик», он изобретает «галантерейчик» и называет себя «бедным галантерейчиком из Ренна».
Удачно продать товары с Запада — проблема. Сен-Женеру находится в Пуату (сегодня в Де-Севр), а Сен-Жюльен-де-Вувант — на границе Бретани и Анжу (сегодня в Ла Луар-Атлантик). «Возле» — это около сотни километров: несколько дней пути для «бедного галантерейчика». Вийон или ошибается, или насмешничает.
На самом деле речь идет о том, чтобы завещать кабатчику Робену Тюржи, в качестве платы за выпитое, право стать старшиной и добрый совет: пусть приходит, коли найдет жилище поэта. Если он его найдет, станет сильнее, чем любой колдун…
Две дамы из Сен-Женеру или Сен-Жюльен-де-Вувант упомянуты едва ли к месту, но поэту непременно хочется дать одно четверостишие на пуатвенском диалекте, который иногда слышат на берегах Сены, как слышат там лимузенский диалект, над которым будет потешаться Рабле. Совершенно очевидно, что во время своих скитаний Вийон немного научился пуатвенскому языку. Но где происходит событие — там или где-либо еще, — для него не имеет значения. И вот снова появляются зарифмованные имена собственные.
Они прекрасны и милы,
Живушие в Сен-Женеру,
У Сен-Жюльен-де-Вувант.
Я всех их посещал, от Бретани до Пуату,
Но не скажу вам точно,
Где они живут.
Клянусь душой, я не безумец,
Чтобы сообщать вам адреса моих любовниц[198].
Он хочет сказать, что, где бы ни искали, его не найдут. Он не скажет и где проживают все его подружки. «Клянусь своей душой!» Но он не так уж безумен, как кажется. Одно дело — что он хочет утаить адреса «своих любовниц» и совсем другое — то, что сам прячется ото всех, и это больше похоже на правду, и разгадка кроется, скорее всего, в Париже. Главное — Вийон немного поразвлекся, «поговорив на пуатвенском наречии», то есть скрываясь от кредитора. Две дамы появились в стихах для полноты образа, а посему они «красивы и милы». Приземленности слов «горшки плохого неоплаченного вина» поэт противопоставляет возвышенность риторического цветка, настолько же условного, насколько несвойственного двум деревенским жительницам. Но не будем забывать: поэт — шутник.
От любви куртуазной к любви деревенской — всем этим переходам есть лишь одно объяснение. Пусть все увидят этого Тюржи с его долгами… Первые читатели «Завещания», друзья Вийона, тоже завсегдатаи «Сосновой шишки», поняли бы, о чем речь.
Мы были бы не правы, толкуя все буквально. Но рискнем и попробуем понять, на какие два обстоятельства намекает поэт в нескольких стихах. Первое — это когда он отказывается посвящать нас в свою жизнь. Его душа в другом месте, она с «великими мастерами», с которых Господь еще спросит, ведь у них на столах добрые пироги, яйца всмятку и огромные рыбы.
Вот каменщик и невелик сеньор,
А без подручного — ни шагу:
То подавай ему раствор,
То разливай по кружкам брагу[199].
И вот возникает образ подручного. Он носит кирпичи и черепицу на верх лесов. А когда мастера-каменщика обуревает жажда, он идет за свежим вином и подает наверх бурдюк или кувшин.
Вийон и сам зарабатывает себе на жизнь, подымаясь со ступеньки на ступеньку и поднося то вино, то балки, то черепицу. В начале одной поэмы, современной «Завещанию», он говорит, что, когда лицом к лицу встречается с Фортуной, та плохо обходится с ним, как с худшим из худших рабочих карьера.
Я прозвана Фортуною была,
А ты, Вийон, зовешь меня убийцей —
К лицу ли мне подобная хула?
И не таким, как ты, чтоб прокормиться,
Пришлось в каменоломнях потрудиться,
С какой же стати мне тебя жалеть?
Ты не один — всем суждено терпеть[200].
Но худший и лучший становятся равными на лестнице, по которой движется человечество, а саморазоблачением занялся писец, мирно сидящий за своим столом, в то время как лучшие убиваются на работе в гипсовой яме… Однако утверждать это было бы большой смелостью. Два образа свидетельствуют о том, что «бедный Вийон» — действительно «бедный» в жизни, а не в поэтическом вымысле. Тут каменщик, там — чернорабочий, тут роют, там носят груз на спине — вот действительность, с которой столкнулся поэт за пять лет бродяжничества. Примерно известно, что можно получить за такой труд: совсем немного денег и сколько угодно ломоты во всем теле.
Глава XVIНЕТ БОЛЬШЕГО СЧАСТЬЯ,ЧЕМ ЖИТЬ В СВОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ…
Он ходил от двора ко двору. Это, пожалуй, самое достоверное из того, что мы о нем знаем: он не столько искал случая украсть что-нибудь, сколько случая быть по достоинству оцененным. Неизвестный в Париже, Вийон ожидал лучшей участи на Луаре. Он не стал настоящим вором и хотел быть принятым при дворе поэтом. Но и тут его постигла неудача.
Тем временем король Рене, которого знают в Париже, имеет все, чтобы привлечь к себе поэта. Он сам и стихоплет, и художник, и меценат как из любви к искусству, так и из желания сделать свой двор роскошным, — последний из рода неапольских анжевенцев, он намерен окружить себя пышностью, победить одолевающую его скуку, ибо в политике он инертен и терпит поражение за поражением. Он друг артистических натур. Люди блестящего ума — желанные гости как в Анжере, так и в Тарасконе, — ведь король Сицилии ищет таланты.
Когда в начале 1457 года Вийон покинул Париж, король Рене проживал в Анжере. Он прибыл туда в августе 1454 года, а в апреле 1457-го уехал в Прованс. И мэтра Франсуа не было среди тех, кто сопровождал его в поездке.
Для парижанина все складывалось не слишком хорошо. В те времена правители открывали для себя буколизм не только у Вергилия, тогда — за три века до Марии-Антуанетты — принцы предавались играм в пастухов и пастушек, ибо до этого слишком долго они забавлялись войной. Бургундский летописец Жорж Шателен, отменный льстец, сочинил такую идиллическую картину:
В Сицилии счастливой
Король стал пастухом.
Жена его прельстилась
Таким же ремеслом.
На грубый плащ сменяла
Роскошный свой наряд
И на траве дремала