В том, что Карл Орлеанский предлагал своим гостям тему для сочинений, нет ничего необычного. В свою книгу он вписывал сочиненные строчки, а его примеру следовали и остальные. Здесь и речи не было о зрелищном состязании, даже если двор и собирался вокруг того, кто читал свою балладу или рондо. Слушатели собирались бы и в том случае, если бы темы были разные.
Возможно, что и «Баллада неправдоподобий» тоже родилась ради упражнения на тему неожиданного аргумента. Карл Орлеанский, как и король Рене, с большим уважением относился к Алену Шартье, охотно слушал этого поэта, который вдохновлял его; возможно, именно Шартье и предложил тему, сформулированную в известном сочинении:
Опасен только негодяй…
Вийон подхватывает мотив, перефразирует его и создает свою литанию.
Мы вкус находим только в сене
И отдыхаем средь забот,
Смеемся мы лишь от мучений,
И цену деньгам знает мот.
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво[213].
В то же время Вийон, чувствуя отвращение к буколическим шалостям анжуйского двора, пишет об этом стихи.
Нет большего счастья, чем жить в свое удовольствие.
И вот он в Блуа, а двор герцога Карла занят тем, как бы передать в стихах страдания неудачливого любовника и чтобы в этих стихах присутствовала привычная аллегория: человек, умирающий от жажды у источника. Но зеркало воды навевает поэту другие образы, нежели ощущение жажды и муки отверженного. Постараемся определить, какие именно.
Герцог уже упражнялся на тему родника. Около 1450 года он писал:
Несколькими годами позже, когда приехал Вийон, при дворе Блуа все говорили о воде: герцог только что приказал произвести большие работы, дабы наполнить водой колодец замка. Заговорить о воде — значило дважды похвалить его. Впрочем, он сам возобновил разговор на ту же тему в стихах, написанных по всем правилам научной риторики.
Не жажду больше, хоть иссяк родник,
Пылаю без любовной лихорадки.
И зрячим стал. Никем я не ведом…[215]
«Состязание», которое развертывалось вокруг этой темы, имело в виду лишь чистую форму и чистую лирику. Речь совершенно не шла о том, чтобы приводить новые доводы и противопоставлять их прежним. Здесь не сражались, как при Дворе Любви Карла VI, за или против идеального образа. Лирические состязания не мешали турнирам, часто сопровождая их и отвлекая от войн. Что же рисовалось воображению уставшего от войны принца в его мирной старости? Главное — игра слов, ритма, звуков, составляющих мелодию стиха. Навязчивые мысли не витали в голове герцога Карла: дело не в том, чтобы знать, можно ли умереть от жажды подле родника, и не в том, чтобы знать, чему подвластна Любовь, разуму или эмоциям, является она упованием или чувством, а Женщина — объектом этой Любви или ее повелительницей. Целью состязания для Карла Орлеанского было словесное искусство, а не искусство мыслить отлично от другого.
Результат вдохновения придворных, вовлеченных в игру, — две-три строки, но и они требовали больших усилий.
Умираю от жажды подле источника,
Довольный всем и полный желания…[216]
Другой не лучше:
От жажды я томлюсь над родником,
Чем больше ем — тем больше голод мучит…[217]
Третий того пуще:
Не жажду больше, хоть иссяк родник,
Я досыта наелся мясом знанья…[218]
Десять поэтов придумывали стихи на заданную герцогом тему. Вийон пополнил этот список. Мы никогда не узнаем, что об этом подумал Карл Орлеанский. Узрел ли он, за условностями игры, необычную глубину анализа взаимоотталкивания людей? Ибо поэт вызвал к жизни образ человека, столкнувшегося со своей судьбой, а не просто повстречавшего возлюбленную. Вийон сам выходит на сцену, полный целомудрия, воображение не уводит его далеко, а обращает к великодушию герцога.
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз — я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер — и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение — почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр и засыпаю днем.
Я по земле с опаскою ступаю.
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
И для меня полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
И сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее — час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду
Пристрастен я, с законами в ладу.
Что знаю я еще? Мне получить бы мзду[219]
Получил ли он мзду? В жалованье, сперва обещанном, ему отказали. Что ему пришлось заложить, вещи или книги? Или отдать в залог любовь?
Вийон вполне был способен совершить какую-нибудь глупость. Слова последней строки каждой строфы позволяют так думать. Как бы то ни было, он не понравился.
«Милостивый принц» — обращение необычное. Строфы начинаются чаще всего словами «Принц», определение встречается редко. Центральная строфа с подтекстом: Вийон — политик. Вероятно, ему приходилось сталкиваться с недовольными придворными. Но закон одинаков для всех. Заблудший подчиняется общему правилу, моля только о том, чтобы его простили.
Как бы то ни было, Вийон уезжает. Стихотворчество в Блуа возобновляется, другие поэты развлекают двор. Другие вписывают свои стихи в альбом герцога Карла, книжицу, которую тот со свойственной ему элегантностью минувших времен закроет, когда настанет минута простых слов прощания:
Скажите мне «прощай» все вместе!
Карл Орлеанский — а вместе с ним и его поэзия — умрет 4 января 1465 года и не узнает, что в конце века его сын станет королем Франции.
Хорошо ли, плохо ли ему платили, Вийон не из тех, кто умеет приспосабливаться.
«Изгнанный отовсюду», он пошел искать лучшую долю.
Судьба бродяги, увы, чаще приводила его в тюрьму, чем к достатку. Именно в тюрьме и застанем мы снова мэтра Франсуа: на этот раз ему грозила потеря как звания, так и жизни.
Кажется, он был уже в тюрьме, когда 17 июля 1460 года молодая принцесса Мария, дочь Карла Орлеанского и Марии Клевской, торжественно въезжала в Орлеан. Перед ней парадным маршем прошли войска, был дан бал. Заключенные были выпущены на свободу. Вийон принадлежал именно к той категории бродяг, которые по случаю торжественного въезда в город маленькой принцессы были помилованы и вернулись к своим обычным занятиям. Так как он чувствовал себя спасенным от веревки, ему показалось уместным выразить свою благодарность.
Я думал: мне спасенья нет,
Я чуял смертное томленье,
Но появились Вы на свет,
И это дивное рожденье
Мне даровало избавленье
От смерти и ее тенет[220].
Он решает вставить в оправу длинной и путаной похвалы принцессе стихи, созданные не так давно из угодливости. Тремя годами раньше Вийон приветствовал рождение Марии Орлеанской: он обогащает это сочинение балладой, где в каждой строчке проглядывает ученость школяра, а муза явно задыхается. Этот литературный опус — не самое сильное произведение поэта, он увязает в нем. Цитирует Вергилия и псевдо-Катона в одном ряду с псалмами Давида. Карлу Орлеанскому, якобы происходившему по прямой линии от Хлодви-га, внушается, что он новый Цезарь; историческая ошибка тут невольна, а образ по меньшей мере неадекватен. Что же до молодой Марии, которую родители ждали шестнадцать лет, она обозначена как «манна небесная». И каждая строка дышит подобострастием.
Не побоюсь здесь повториться:
«Nova progenies celo», —