Ведь таковы слова провидца, —
«Jamjam demittitur alto».
Из женщин древности никто
Вовеки с вами не сравнится
Ни мудростью, ни красотой,
Моя владычица-царица![221]
Вид виселицы заставил поэта забыть о всякой сдержанности. Льстец и попрошайка, он осмелел, но чувствует себя не в своей тарелке. В этих стихах, взятых из поэмы в честь рождения Марии, он делает ложный шаг, утешая герцогиню, что родилась девочка, — ведь герцог ожидал мальчика, и будущий Людовик XII родится только в 1462 году, — так что вся поэма сводится к резюме: на все воля Божья, а значит, все хорошо!
А те, что истины не знают,
Уподобляются глупцам
И спорить с Господом дерзают,
Когда желают сына вам.
Но все Господь решает сам,
Его решеньям нет замены,
И все сие — во благо нам:
Дела Господни — совершенны[222].
Лучшая часть поэмы состоит, вне всякого сомнения, из этих стихов, написанных, и это очевидно, перед состязанием; здесь Вийон без всякого кривлянья возносит похвалу Марии Орлеанской, сливая ее образ с традиционными образами Девы Марии. Это смешение не навязчиво, но достигает ушей только тех слушателей, для которых такой словарь обычен. Поэт словно вспоминает молитвы своего детства, и его вдохновение сродни тому, коим проникнута баллада Деве Марии, которая в «Большом завещании» превратится в балладу, посвященную старой матери поэта; похоже, он писал ее для себя в минуту тоски и отчаяния. Прежде мудрствований и пошлостей, прежде чем поэт обнаружил в девочке мудрость тридцатишестилетней женщины, открыв в ней посланницу Иисуса Христа, прежде чем повторил в тяжеловесном рефрене «О добре должно доброе говорить», он описал (и это самая большая его удача, полет вдохновения) слияние образов двух Марий: небесной и земной, — обе спасли его от гибели.
Да будешь ты благословенна,
Небесной лилии росток,
Дар Иисуса драгоценный,
Мария, жалости исток,
Спасение от всех тревог,
Подмога и утеха сирым,
Любви и милости залог,
Что мирно правит нашим миром![223]
Напрасно Вийон, заимствуя образ у Вергилия, говорит о Золотом веке, за ним, вышедшим из тюрьмы, по пятам следует нищета. Торжество по случаю приезда принцессы Марии вновь вывело Вийона на большую дорогу, и кошелек его пуст. Освобожденный из орлеанской тюрьмы в июле 1460 года, годом позже он вновь оказался в тюрьме в Мён-сюр-Луар. И снова его хотят повесить.
Что же он натворил? Урожай 1460 года был не очень удачным, цены устраивали только продавцов. Возможно, ему вменили в вину какую-то прежнюю проделку. Но это не имеет значения. Позже пройдет молва о краже в ризнице. Что ж, возможно.
На этот раз Вийон — пленник епископа. Мён — светское владение орлеанских епископов, а задняя часть окруженного рвом укрепленного замка, куда прелаты больше не ходят, — темница, пребыванием в которой никак не мог наслаждаться человек, скучавший в деревне и насмешничавший над пастухами и пастушками короля Рене. Теперь-то он был бы рад предаться сну под дубом или под каким-нибудь цветущим кустом, высаженным в мае, чтобы водить вокруг хороводы. В отчаянной мольбе о помощи, обращенной к друзьям, нет больше ни грана иронии — в тюрьме не до веселья, — в удачу Вийон уже не верит.
Я к вам взываю: сжальтесь надо мною
Хотя бы вы, любимые друзья.
Ни свежим майским древом, ни сосною
Не осенен тот гнусный ров, где я
Теперь гнию, судьбу свою кляня[224].
Глава XVIIСМЕРТЬ, НЕ БУДЬ ТАКОЙ БЕСПОЩАДНОЙ…
Вийон и его современники не затрудняют себя тем, чтобы думать об общечеловеческой судьбе: смерть вездесуща, она расставляет вехи в семейной жизни, она элемент жизни общественной. Переступив порог детства, где смертность ужасающа, всякий может сказать, что ему повезло, но его надежда на жизнь невелика. Одна за другой косят людей эпидемии. Умирают от переохлаждения или переедания. Раненые умирают от заражения крови. Перед человеком XV века смерть маячит постоянно.
Много говорили о временах черной чумы 1348 года и ее рецидивах. Теперь чума поутихла, но слово это склоняют на все лады. Всякая эпидемия — чума. Но есть болезни, которые стоят черной чумы. К примеру, по-прежнему свирепствует оспа. В 1418 году она косила парижан: около пятидесяти тысяч человек умерло, из них пять тысяч только в одной больнице. Оспа возвращается в 1422 году, потом в 1433-м. Наконец, в 1438-м от оспы умирают почти столько же, сколько в 1418-м, среди ее жертв много аристократов, их не спасают ни замки, ни загородные дворцы. Среди умерших — шесть советников Парламента, таких, как парижский епископ Жак дю Шателье, настолько высокомерный, что простолюдину в голову не пришло бы оплакивать его. Суды насчитывают лишь половину своего состава. Город парализован. Порт опустел. При похоронах не звонят больше колокола.
Для объятого ужасом зеваки эпидемия означает мрачные кортежи, опустевшие дома, рвы, в которых находят свой приют те, кто победнее, костры, в пламени которых сжигают одежду умерших. Она означает также отправляемые обратно обозы с провизией, блокированный в порту товар, закрытые лавки. Эпидемия — это голод и безработица.
Мелкий люд ест суп из травы, набивает себе желудок крапивой, сваренной без масла, за украденную краюху хлеба можно схлопотать веревку на шею.
Кто плохо ест, плохо сопротивляется болезни. Парижский буржуа с горечью констатирует: «Эпидемия убивает, как назло, самых сильных и самых молодых». Будущее в опасности. Буржуа считает вполне естественным, что умирают старики и слабые.
Беда возвращается в 1445-м. Франсуа де Монкорбье четырнадцать лет, и он чудом спасся — ведь чума в первую очередь охотится за детьми. Точно так же ему удается избежать и гриппа, который тоже собирает свою жатву, и коклюша, который часто поражает рожениц и малолетних детей.
Однако в его творчестве нет ни слова о чуме. Вийон и не думает обвинять болезнь, которая унесла столь многих из его сверстников. Эпидемия — дело естественное. От нее умирают, но что толку это обсуждать? Смерть, о которой говорит поэт, — это та участь, которая ожидает каждого человека. Ее приносит старость — или виселица.
Вийон не восстает против участи, ожидающей всех, он обвиняет Судьбу: на него она обрушилась, а другим позволяет процветать. Она убивает, как убивают в бою: разборчиво. И, если верить поэту, она еще и хвастается этим.
Ты вспомни-ка, мой друг, о том, что было,
Каких мужей сводила я в могилу,
Каких царей лишала я корон,
И замолчи, пока я не вспылила!
Тебе ли на Судьбу роптать, Вийон?
Бывало, гневно отвращала лик
Я от царей, которых возвышала:
Так был оставлен мной Приам-старик
И Троя грозная бесславно пала…[225]
Эгоисту Вийону нет дела до смерти, покуда он здоров. В «Малом завещании» 1456 года о смерти ничего не говорится. Зато пятью годами позже мысль о ней беспокоит автора «Большого завещания». Он по-настоящему озабочен лишь своей смертью, своей старостью, мысли о которой отвлекают от любви, своей собственной болезнью, которая тащит его к небытию. Проходят эпидемии, но каждый умирает только раз.
Огромна власть моя, несметна сила,
О, скольких я героев встарь скосила…[226]
Старость для Вийона — конец жизни. Время, говорит он вслед за пророком Иовом, исходит, как горящая нить. Ничто не вечно в этом так гнусно устроенном мире. Час удовольствий минует. Приходит печаль, и воцаряется нищета. В конце — смерть.
Жизнь в городе жестока для старца без определенных занятий. Уже в XIII веке фаблио «О разрезанной попоне» представляло нищету как естественный атрибут конца жизни буржуа. С этим согласны все: стариков отторгают, изгоняют. С легким оттенком жалости поет об этом Тайеван в «Прекрасном путешествии».
Он не прочь бы в пляс, да все прочь тотчас,
Он бы в щечку — чмок, да его — за порог[227].
Худшее в старости — это жизнь. И Вийон принимается набрасывать опус о самоубийстве. Страх ада — единственное, что останавливает старца. Но не всегда…
Ничто не вечно под луной,
Как думает стяжатель-скряга,
Дамоклов меч над головой
У каждого. Седой бродяга,
Тем утешайся! Ты с отвагой
Высмеивал, бывало, всех,
Когда был юн; теперь, бедняга,
Сам вызываешь только смех.
Был молод — всюду принят был,
А в старости — кому ты нужен?
О чем бы ни заговорил,
Ты всеми будешь обессужен;
Никто со стариком не дружен,
Смеется над тобой народ:
Мол, старый хрен умом недужен,
Мол, старый мерин вечно врет!
Пойдешь с сумою по дворам,
Гоним жестокою судьбою,
Страдая от душевных ран,
Смерть будешь призывать с тоскою,