Я подвожу черту всему[246].
Вийон взывает к смерти. В действительности же он обвиняет. Человек беспомощен перед косой.
О Смерть, как на душе темно!
Все отняла, — тебе все мало!
Теперь возлюбленной не стало,
И я погиб с ней заодно, —
Мне жить без жизни не дано.
Но чем она тебе мешала,
Смерть?
Имели сердце мы одно,
Но ты любимую украла,
И сердце биться перестало,
А без него мне все равно —
Смерть[247].
Глава XVIIIОСТАВИТЕ ЛЬ ЗДЕСЬ БЕДНОГО ВИЙОНА?
Узник Мена обвиняет судьбу» потому что не осмеливается бросить вызов Богу, но он и не помышляет винить самого себя. Да, он зол особенно на епископа Орлеанского и несколькими месяцами позже отведет ему должное место в своем «Завещании»: пусть Бог будет так же милостив к епископу Тибо д’Оссиньи, как тот был милостив к «бедняге Вийону». Не стоит объяснять далее, читателю ясно, о чем речь: это просто парафраза из молитвы «Отче наш», которую использовал здесь поэт, помышляя о возмездии: «и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим»… Вийон переиначивает парафразу — это риторическая фигура из арсенала магистра словесных наук.
И если такая инверсия означает проклятие, то кто в этом виноват? Епископ был и неприступным, и жестоким, и Вийон считает, что они квиты. Он не против того человека, который благословляет толпу, он против тюремщика. И если тюремщик — епископ, тем хуже.
Сила возмущения не оставляет места ни юмору, ни иронии. Ненависть Вийона доказывает искренность оправданной в его глазах идеи. Пожалуй, главное проявление духа Вийона в самых жестоких словах памфлета.
Мне шел тридцатый год, когда я,
Не ангел, но и не злодей,
Испил, за что и сам не знаю,
Весь стыд, все муки жизни сей…
Ту чашу подносил мне — пей! —
Сам д’Оссиньи Тибо, по сану
Епископ Мёнский; тем верней
Я почитать его не стану!
Ему не паж и не слуга я[248].
Как в ощил кур, попал в тюрьму.
И там сидел, изнемогая,
Все лето, ввергнутый во тьму.
Известно Богу одному,
Как щедр епископ благородный, —
Пожить ему бы самому
На хлебе и воде холодной?
Но чтоб никто из вас не думал,
Что за добро я злом плачу,
Что вовсе я не зря в беду, мол,
Попал и зря теперь кричу, —
Лишь об одном просить хочу:
Коль это было добрым делом,
Дай Бог святоше-палачу
Вкусить того ж душой и телом![249]
Мэтр Франсуа не собирался молиться за своего тюремщика. Если это грех, что ж, одним больше; тем хуже. Процесс над епископом Орлеанским кончается сентенцией, которая опять же восходит к юридической формуле, застрявшей в голове прежнего школяра. Только суд над ним вершит не дюжина людей, как было принято в судебных палатах. Суд вершит Бог.
А он был так жесток со мною,
Так зол и скуп — не счесть обид!
Так пусть же телом и душою
Он в серном пламени горит!
Увы, но церковь нам твердит.
Чтоб мы врагам своим прощали…
Что ж делать? Бог его простит!
Да только я прошу едва ли[250].
К концу «Большого завещания» гнев поэта нарастает. Поэт все еще рисует себя таким, каким создала его злая фортуна, — слишком рано состарившимся и износившимся, и с первых же строк, рожденных в порыве вдохновения, в стихах чувствуются горечь и ярость. За свое несчастье Вийон благодарит Бога и епископа Така Тибо. Епископ выставлен у позорного столба.
Благодаря воспоминаниям Фруассара мы знаем, что Тибо вообще-то звали Жаком, Таком его прозвал презренный люд. Он не был епископом. Он был немного известен как чулочник, но главным образом в Париже Карла VI его знали как приближенного герцога Жана Беррийского. Меценатство принца обходилось дорого, а любовь к мальчикам вызывала недоумение.
«Рядом с герцогом сидел Так Тибо, к которому чаще всего обращался любящий взор. Этот Так Тибо был слугою и чулочником, к которому герцог Беррийский прикипел душой неизвестно почему, ибо у вышеназванного слуги нет ни ума, ни разумения и чего бы то ни было полезного людям, ему важна лишь его собственная выгода. Герцог одарил его прекрасными безделушками из золота и серебра стоимостью в двести тысяч франков. А за все расплачивался бедный люд Оверни и Лангедока, который вынуждали три или четыре раза в год удовлетворять безумные прихоти герцога».
Вийон далек от того, чтобы полагать, что всяк хранит воспоминания о том подмастерье, современнике его дедушки. Читал ли он сам Фруассара? Упоминалось ли имя «Так Тибо», когда речь шла о нравах тех времен? Поэт не делает никакого хотя бы легкого намека, но его справка стоит того, чтобы быть принятой всерьез: он обвиняет Тибо д’Оссиньи в мужеложестве, или в том, что тот — вор, или и в том и в другом. Он же, Франсуа Вийон, — конченый человек. И он знает, кого ему благодарить.
Я славлю Господа везде
И д’Оссиньи-злодея тоже.
Меня на хлебе и воде,
В железах (вспомнишь — дрожь по коже)
Держал он… Но скулить негоже:
Мир и ему, et reliqua.
Так дай же, дай ему, о Боже,
Что я прошу, et cetera[251].
Вийон использует здесь классические аббревиатуры нотариуса и секретаря суда, чтобы не растекаться мыслью по древу. Это не мешает ему быть правильно понятым. Слова «так дай же, дай ему» как бы усиливают угрозу.
Впрочем, Вийон уже сказал, чего желает для епископа — смерти. Довольно церемониться! Пусть смерть не медлит. Школяр дает себе волю и смеется над своим преследователем, играя словами цитаты, хорошо известной тем, для кого он пишет. Епископ просит, чтобы за него молились? Пожалуйста! Поэт декламирует псалом.
Если он хочет узнать, что просят для него (в этой молитве),
Ясно, что всем я этого не скажу,
Поклявшись верой, которой обязан моему крещенью.
Он не будет разочарован.
Епископ не обманется в своих надеждах.
Нет такого писца, привычного к церковной службе и требнику, который бы не понял, о чем речь. Псалом «Deus laudem» поют в субботу вечером — а «малый часослов» предназначен специально для клириков, у которых есть дела поважнее, чем распевать псалмы целый день, как это делают монахи, — это псалом гнева Господня.
И когда в псалме царя Давида говорится об «общественной повинности», латынь Вулгаты, на которой написан и требник, переводит его не иначе как «episcopatum»[254]
«Пусть он уйдет осужденным, если его судили, и пусть его молитва будет ему грехом.
Пусть дни его будут сочтены, и пусть другой возьмет на себя его ношу».
Не осмеливаясь, однако, просто написать, что желает смерти епископу, Вийон эту тему постарался скрыть. С одной стороны, он произносит псалом для прелата, и это можно было бы принять всерьез, если бы тот псалом со смехом не распевали потихоньку дети в церковном хоре: «Episcopatum accipiat alter…» Всем понятно: «Пусть другой получит епископство». С другой стороны, он явно иронизирует, имея в виду классическое пожелание: «Пусть Бог дарует ему долгую жизнь!» Ну а выразить то, что он думает на самом деле, ему помогают судейские словечки. «Не доверяй этому w прочее нотариуса», — гласит пословица. И прочее Вийона проходит через весь псалом: «Пусть он сдохнет и пусть назначат другого епископа!»
Лишний раз убеждаешься, как внимательно надо вчитываться в эти строчки, прежде чем толковать тему, которую разбирает школяр, приученный к изыскам риторики и библейской символики. Вот так, в шутливых выражениях, кои можно было бы принять за безобидные, не знай мы всего «Завещания», Вийон продолжал сводить счеты с правосудием епископа Тибо д’Оссиньи.
И все же зла желать не след
Его дружкам-официалам.
Один из них на целый свет
Не зря слывет добрейшим малым.
Да и других вокруг навалом,
Но всех милей — малыш Робер.
Я их люблю с таким запалом.
Как любит Бога маловер[255].
Он ни на кого не сердится. Ни о ком не думает плохо. Но все знают, что епископский судья Орлеана, «официал», зовется Этьеном Плезаном[256], а «малыш» Робер — по всей видимости, сын и помощник орлеанского палача мэтра Робера. Палач вешает, сын пытает. С остальными Вийону не хочется возиться. Для того, кто преодолеет ненависть, остается презрение.