ром и Сен-Жер-мен-л’Осеруа, не пострадал в период всеобщего упадка. Жан де Руа, нотариус Шатле, автор «Хроники», именуемой «скандальной», извлек свою выгоду из усердной службы у герцога: он одновременно и парижский секретарь, и привратник дворца Бурбона.
Итак, если он отправился после своего освобождения прямо в Париж, то, никуда не сворачивая, Вийон вполне мог повстречаться со своим сеньором герцогом или найти случай постучать в ворота его пристанища.
Однако не исключено, что поэт попытался в Мулене получить то, чего в лучшие времена ему не довелось получить в Анже или Блуа. Ибо в те годы двор Жана Бурбонского имел первостепенное значение. Для всех герцог все еще был графом Клермонским. С победителем англичан при Форминьи в 1450 году, организатором последних гийеннских кампаний в 1453-м, никто не мог соперничать в славе, кроме Ришмона. Король Рене потерпел поражение, Карл Орлеанский — также, Ришмон же только что, в 1458-м, умер. И теперь именно Жан Бурбонский управлял его герцогством и держал в Мулене двор, который стоил многих других. Принц, обожавший роскошь, просвещенный меценат и поэт, был не слишком талантлив, но зато вполне благожелателен. Про него было известно, что он большой поклонник рондо. Вийон тут же рискнул обратиться к нему:
Сеньор мой и принц благородный,
Лилии цветок, королевский отпрыск,
Франсуа Вийон, укрощенный Работой,
Ее тычками позлащенными,
Умоляет вас этим скромным посланием
Дать ему милостиво вознаграждение[265].
Поэт явно лукавит. Это чувствуется по подбору слов, хоть он и употребляет формулы, целиком составленные из традиционных прошений, где главное — не отличиться оригинальностью, а задержать на мгновение взгляд герцога Бурбонского. Зато Вийон играет словами: «вознаграждение» — это вовсе не долг, который он намерен возвратить, это жалованье солдата, аванс за службу, который, конечно, никто никогда не возвращает. И Вийон предлагает — свою службу в обмен на кошелек.
Работа — страдание — укротила его с помощью многочисленных «побоев», мы бы сказали — «оплеух», от которых остаются голубые и желтые разводы. Эта Работа — на самом деле пытка. На своем тягостном пути Вийон встречал уже мёнского палача. Возможно, он имеет в виду долгие страдания, трудные дороги, грубые окрики и тумаки…
Если изучить словарь поэта, становится очевидным, что его поэтическое дыхание сбивчиво. Мы уже не на состязании в Блуа. И это уже не баллада о Любви или жалоба на Судьбу. Он говорит более естественно, ошеломляя герцога письмом с изложением обстоятельств дела, которое талант не позволил написать в прозе.
Не получил от принцев ни денье, —
Не считая вас, — ваше скромное созданье.
Шесть экю, которые вы ему пожаловали,
Пошли у него на еду,
За все расплатится сполна, честно.
И это будет сделано легко и с готовностью;
Ибо как попадаются в лесу желуди,
В окрестностях Патэ, и каштаны, которыми легко
торговать,
Точно так же тот, кому вы заплатите,
Отдаст вам все безотлагательно.
И, по существу, вы ничего не потеряете.
Надо только подождать[266].
Впрочем, стихи написаны в шутливой форме. Вийон знает, что Патэ находится на равнине и там нет ни желудей, ни каштанов. Прием не нов, уже в «Малом завещании» поэт завещал Жаку Кардону желудь с ивы…
Все это говорится лишь для того, чтобы подчеркнуть: долг не будет возвращен. И опять Вийон заимствует слова из лексикона крючкотворов: «отдаст безотлагательно»; и клянется, что герцог ничего не потеряет — «надо только подождать», то есть процентов не будет.
Вийон все тот же мечтательный попрошайка, каким был в Блуа, когда, склонившись над родником, писал: «Смеюсь сквозь слезы». Теперь его забава — попрошайничанье, и он с юмором надписывает на своем послании удивительный адрес: это четверостишие явно предпослано всему письму и должно тронуть герцога:
Стихи мои, неситесь вскачь,
Как если б волки гнались сзади,
И растолкуйте, Бога ради,
Что без гроша сижу, хоть плачь![267]
До чего доводит отсутствие денег… Он еще продолжит в том же духе. Двор Бурбона имел также ту особенность, что деловые люди там охотно изображали аристократов. Пьер де Нессон, сын суконщика, долго силился задавать тон и для этого написал «Поэму Войны», дерзко откликнувшись на «Поэму Мира» Алена Шартье. Но Нессон не смог скрыть, что был новичком в рыцарском деле, и его опусы смешили как буржуа, так и представителей древних аристократических фамилий.
Но разве можно в среде, славящейся своей неискренностью, быть столь прямодушным? Если ему хочется быть своим среди разбогатевших торговцев, может ли он позволить себе выказать к ним пренебрежение? Голодный поэт страшно далек от мира, где место каждого определяют деньги. «Куртуазность» здесь — всего лишь личина, и придворные Жана Бурбонского честно примеривают ее, а личное влияние герцога создает действенное равновесие между обществом и той жизнью, о которой оно грезит. Он нанимает артистов, собирает поэтов, организует праздники. Жан II Бурбонский менее склонен к роскоши, чем герцог Бургундский, ибо не так богат, к тому же он не так уж молод и не столь знаменит своими победами, как герцоги Орлеанский и Анжевенский, зато умеет объединять людей и мысли.
И снова поражение. Можно подумать, что дорога Вийона вымощена неудачами или что ему постоянно мешает собственный независимый нрав. Он не попадает на службу к герцогу Бурбонскому так же, как прежде не смог услужить герцогам Анжуйскому и Орлеанскому. И неважно, дали ему шесть экю или нет. И к концу жизни Вийон не приоденется в ливрею, не будет менестрелем, нанятым для того, дабы знатная особа в любой момент могла располагать его поэтическим даром. Все отъединяет его от этих людей — тот играет на виоле, этот искушен в шахматах. Он сам к этому времени определил свое место в жизни; Вийон перечисляет недуги, которые одолевают человека, не способного заработать даже трех су. Он пишет стихи, насмешничает, «прославляет», борется. Он придумывает фарсы, игры, наставления. Он из тех, кого хорошо принимают и чей талант оплачивают, но не из тех, кого причисляют к многослойной, но единой социальной группе, именуемой двором. Рефрен «Баллады поэтического состязания в Блуа» — четкое осознание собственной судьбы:
Я всеми принят, изгнан отовсюду[268].
Теперь с миражом покончено. Тот Вийон, который возвращается в Париж осенью 1461 года, растерял иллюзии, но возмужал от страданий. Он размышляет над своей судьбой. Это обращение к своему прошлому отражено уже в «Споре Сердца и Тела Вийона», где поэт беседует с самим собой и где в диалоге души и тела к разочарованиям примешиваются добрые воспоминания. Мы не можем с уверенностью сказать, могла ли концовка этого произведения просветить архиепископа Орлеанского, в чем действительно виновен заключенный в тюрьму бродяга. Во всяком случае, особая тональность разговора убеждает нас, что «Спор» не обычное словесное упражнение в диалоге с самим собой, приеме, которым более или менее удачно пользовалось столько риториков до и после Вийона.
Одна мысль превалирует в размышлении бедолаги, вырвавшегося из заточения: он чувствует, что конец уже близок. Он скажет об этом в «Большом завещании»: силы его на исходе. Так начинается «Спор» — с признания в своей немощи. Сухой и черный — так характеризовал он себя недавно. Теперь мужество его покидает. Он слишком хотел жить.
— Кто там стучится? — Я. — Кто это «я»?
— Я, Сердце скорбное Вийона-бедняка,
Что еле жив без пищи, без питья,
Как старый пес, скулит из уголка.
Гляжу — такая горечь и тоска!..
— Но отчего? — В страстях не знал предела!
— А ты при чем? — Я о тебе скорбело
Всю жизнь[269].
Вийон мыслит трезво. Его жизнь прожита, а ведь он мог бы жить иначе. Он сам все испортил. Он «бедняга Вийон», забившийся в угол, как старый пес. Вот и «скулит» из своего угла. Он одинок.
— Чего ты хочешь? — Сытого житья.
— Тебе за тридцать! — Не старик пока…
— И не дитя! Но до сих пор друзья
Тебя влекут к соблазнам кабака.
Что знаешь ты? — Что? Мух от молока
Я отличаю: черное на белом…[270]
Возраст не прибавляет мудрости. Все, чему научился поэт, — признавать очевидное. Винить во всем надо лишь самого себя — но если бы он был просто дураком!
— Мне горько, а тебя болезнь твоя
Измучила. Иного дурака
Безмозглого еще простило б я,
Но не пустая ж у тебя башка[271].
Покорно, даже обреченно Вийон все же корит Судьбу за свою нищету. Больше, чем в мудрость, дающую разуму власть над миром, Вийон верит в неблагоприятное расположение светил, которое предопределило его жизненный путь. Как все сложилось, так он и живет.
— Мне больно… Эта боль — судьба моя:
Гнетет Сатурна тяжкая рука
Меня всю жизнь! — Сужденье дурачья!
Всяк сам себе хозяин, жив пока,