ийон как бы возобновляет «Малое завещание» и оглашает его.
В отсутствие Вийона парижская молва превратила «Малое завещание» в действительное завещание поэта. Возможно, все поспешили представить Вийона перешедшим в мир иной. Но он высоко поднимает древко «Малого завещания», так что мало-мальски внимательный читатель понимает, что к чему.
Как всегда, вымысел у Вийона имеет двойной смысл. Несмотря на то, что его философия не особенно оригинальна, это произведение 1456 года все кому не лень представляли действительным завещанием. «Оставляю волею Господа Бога…» Однако Вийон не собирался умирать, и те, кто расценил его как завещание, глубоко заблуждались. Иначе говоря, завещание 1456 года — это игра, а кто принял ее всерьез, сам повинен в ошибке. Завещание же 1461 года — чистосердечно.
Правда, Вийон и тут подмигивает. Он не думает дарить уже подаренное: всем известно, что это чистейшая фантазия. Но он вновь возвращается к своим старым шуткам, только делает их более тонкими. И приступает к главному: речь идет о бастарде де ла Барре. Этого сержанта Шатле на самом деле зовут Перренэ Маршан, а парижане знают его больше как сутенера в борделях и служащего королевской юстиции. В «Малом завещании» ему отказывают мешок с сеном, дабы он мог заниматься любовью.
— Затем… но что мне дать Маршану?
Ему ла Барр слывет отцом,
Да, видно, согрешил он спьяну:
Маршан, увы, не стал купцом!
Дарю ему мешок с сенцом, —
На этом ложе досветла
Он может прыгать вниз лицом.
Раз нет иного ремесла[278].
«Большое завещание» вернется к этой теме, чтобы подтвердить сказанное. Вийон закладывает «всю свою землю» для выполнения завещаний былых времен. Маршан получает дополнительные дары: старые циновки. Смысл даров остается прежним: быть наготове, то есть сжимать, обнимать, душить[279]. Циновка — для любви наспех…
Ну что ж, я не лишаю дара
Тех, кто его заполучил,
И, скажем, к пащенку ла Барра
Я стал еще добрей, чем был:
Тогда ему я подарил Сенник.
Теперь же, для обновки,
Чтоб ноги он не застудил.
Добавлю старых две циновки[280].
«Завещание», своего рода школьное упражнение, призывает публику подумать, а публика уже привыкла к двусмысленностям. Когда Вийон говорит, что оставил любовные игры, он в том же самом стихе сетует на невезение и обвиняет своего неверного друга:
Другой, кто сыт и пьян,
Воспользуется этим[281].
Другой занимает его место, потому что его желудок полон. Это один смысл. Но каждый парижанин знает, что chantier — это подпорка для винной бочки, уже початой. И значит, тот, кто занял место Вийона, полон до краев вином. Тот, кто занимает место голодного, ко всему еще и пьяница.
Есть и такой смысл: некоторые толкователи считают, что стих несет в себе эротическое начало. Chantiers — это деревянные палки, которыми затыкают бочки… Не один только желудок здесь имеется в виду.
Если разделить на части слова, чему с охотой предаются толкователи текстов Вийона, то получается вот что: RAMpli sur les CHANTiers — это Маршан (MAR-CHANT). Если верить некоторым поэтам XX века, и прежде всего Тристану Цара, известному своими изысканиями в игре слов, то любителям каламбуров откроется такой смысл: Вийон уступил свое место Итье Мартану.
Подобные манипуляции позволяют прийти к новым толкованиям прежних или новых стихов поэта Вийона. И Вийон, как мы видели, окажется кокийяром, известным под именем висельника Симона Ле Дубля.
Но не следует увлекаться разного рода толкованиями: публика XV века чаще состояла из слушателей, нежели чтецов, а слушатель, понятное дело, не может вернуться к первым строкам, как читатель.
Помимо шуток и сведения счетов это также время прозрения. «Большое завещание» — экзамен на здравомыслие; Вийон пока еще не при смерти, но он знает, что конец близок. Даже если иметь в виду лишь смерть для литературы, то и тут выражаемое им сожаление вполне искренне. Подводя итоги, он оправдывает себя.
Родись он богатым, он был бы честен. Совсем как пират Диомед. И коли бы Вийон занимался науками, а не безумствовал, жил бы в собственном доме и спал бы на мягкой постели. Он расплачивался за все мудрыми изречениями Екклезиаста, забывая последнее из них.
То, что Екклезиаст святой
Велел, я выполнил давно.
Он говорил: «Ликуй душой,
Пока ты юн годами!» Но
Прибавил он еще одно, —
И это горькое признанье! —
«Что в молодости нам дано?
Одни соблазны и незнанье!»[282]
Он думает теперь о своих друзьях, врагах, о своей жизни и судьбе. Всех и вся закружило в бесконечной «Пляске смерти», Смерть за всеми следует по пятам, как на той стене кладбища Невинноубиенных младенцев.
Что это, автобиография? И не являлся ли сей рассказ ярким образом, иллюстрирующим глубокие размышления о жизни и смерти? Если только это не пародия на суд, судейских чиновников и заявителей… Сводит ли Вийон счеты или разыгрывает новый фарс? Что это — смотр друзей и врагов или возведение храма, уже охваченного пламенем?
Такие интерпретации «Завещания» предлагают или предлагали толкователи его творчества, и это хорошо. Было бы ошибкой назвать истинной лишь одну, исключив все другие. Не вернее ли полагать, что поэт и фантазировал и размышлял о собственной жизни? Не ставят ли подобные размышления во главу угла собственный жизненный опыт и собственные переживания?
Наследники из «Завещания», конечно, обозначены в нем не просто так, и большинство из них не могли бы символизировать собой общество, закрытое для «бедняги Вийона». Все вместе они, несомненно, тесно связаны с правосудием, но нам хорошо известно, что в средневековом обществе окончательное решение принимал судья. Достаточно ли того факта, что епископ Орлеанский пять лет занимал место в суде с выгодой для себя, чтобы объяснить личную неприязнь Вийона? И было бы нелепо предположить, что всех наследников «Завещания» объединяет лишь то, что их имена встречаются в судебных реестрах в качестве имен судей, адвокатов или заявителей…
Если бы поэта ни с кем не связывали личные отношения, стоило ли ему в «Большом завещании» набрасываться на тех, кого за пять лет до того он избрал жертвами и в «Малом завещании»? Легко заметить, что особенно достается от него знатным людям, с которыми он вряд ли сталкивался и которые, скорее всего, никогда с ним даже не говорили. Но ведь финансист-скряга сыграл свою роль в жизни человека, который зависел от его подаяния! И разве учитель не причастен к злоключениям школяра-неудачника?
В часы раздумий все, что пережито, питает воображение. Жизненный опыт поставляет примеры из плоти и крови, как и положено по правилам такой игры — в завещание. Персонажи из «Малого завещания» появляются и здесь, и это зависит от того, какое мнение сложилось у Вийона об окружающем мире: о том мире, который он исходил вдоль и поперек и который познал.
Все это вовсе не означает, что Вийон создает собственное жизнеописание. Он поэт, не мемуарист. Из пережитого, коим он насыщает свое воображение, он без малейшего стеснения убирает то, что ущемляет образ, который создает художник. Он много страдал и много об этом говорит, но нигде не дает читателю «Большого завещания» даже намека на те ошибки, что привели его к несчастью. Он стенает из своей тюрьмы, жалуется на перенесенные пытки и близкий конец. Он забывает о священнике Сермуазе, убитом, возможно, по недоразумению, но тем не менее покоящемся в могиле. Вы не найдете ни слова, ни даже намека на дело, из-за которого беглец-школяр за несколько минут превратился в убийцу и бродягу. Этот невинный Вийон ничего не знает и об ограблении Наваррского коллежа, если не считать нескольких двойственных упоминаний о Табари, который «раздул» историю с «Чертовой тумбой», то есть возвел напраслину на людей, до той поры слывших невинными шутниками. Если верить автору «Большого завещания», то выходит, что он оказался в мёнской тюрьме ни за что ни про что. Вийон забывает и об этом, третьем по счету, своем проступке. Да, он упал; только вот обо что он споткнулся?
Вийон все время готов корить себя за то, что заигрался, от души наслаждался, но не желает остаться в глазах потомков вором и убийцей. Всему виной Судьба. «Большое завещание» — не автобиография, это документ, в котором бедняга Вийон представил себя в лучшем свете. Бродяга охотно учит жить, и сведение счетов подается под знаком высокой морали. Хоть автор и не окончательно лишен способности мыслить здраво:
Не вовсе безумец, не вовсе мудрец.
Он не из тех поэтов, которые небрежно относятся к своим трудам и не сохраняют копий. Вийон дорожит своими произведениями. Возможно, бродя по дорогам, он носил с собой собрание поэм, которые могли бы стать вступлением к «Завещанию». Лучшего Сезама для двора Рене Анжуйского или Карла Орлеанского׳», чем багаж из рондо и баллад, не найти. Сохранив его во время странствий или отыскав по возвращении, Вийон всегда имел под рукой эти стихи и использовал их в «Завещании». Совершенно естественно, что ему пришла мысль поместить старые вещи в новой поэме. Не лучшее ли это из того, что можно завещать?
«Завещание» перестает быть завещательным вымыслом. Это сам Вийон в двух тысячах стихов, со своими надеждами, крушениями и несчастьями. Раздаривая добро, он делает сотни умозаключений из истории, рассказанной стихами, которая содержит вехи его жизни.