Для страдающего человека эти бесплотные образы отходят на второй план. Карл Орлеанский, придерживаясь законов куртуазной поэзии, пишет об одиночестве влюбленного как о «Пропасти Страдания». Для Вийона мёнская тюрьма — всего-навсего «яма».
Спор, затеянный в 1399 году Кристиной Пизанской, почти забыт в Париже 1450 года. Те, кто участвовал в нем, уже сошли со сцены. На поле боя уж нет Жерсона, сражавшегося на стороне Кристины. В противоборствующей партии отсутствуют гуманисты из лагеря Орлеанского: Жан Монтрёй, Гонтье Коли, Пьеры Коли — все самобытные умы, давшие другое, весьма преждевременное, направление французскому гуманизму, которое предвосхитило нынешнее. Никто не подхватил эстафеты. «Суд Любви», официально учрежденный королевскими грамотами Карла VI, чтобы взять под свою опеку поэтические турниры и защищать честь дам, рухнул в пучину гражданских войн, войн с иностранными державами и всяких прочих ужасов.
Современники Людовика XI, пишущие о Любви, становятся под знамена разных лагерей. Вийон предоставляет другим заниматься куртуазной поэзией, последним крупным представителем которой после Алена Шартье, умершего в 1433 году, остается Карл Орлеанский. Естественно и почти не колеблясь, он, вслед за поэтом Эсташем Дешаном, примыкает к «партии» мужского эгоизма и любовных наслаждений.
Нищета меняет психологию человека. Став женоненавистником из-за своего незавидного социального положения и человеком, одержимым жаждой мщения, поскольку его предавали, Вийон на собственном опыте постиг, как найти путь к пониманию. Жестокий с обманывавшими его мещанками, он находит в своей душе сочувствие к «шлюшкам», «девчоночкам», тем, кого Любовь выбрасывает на мостовую, как это обычно бывает, когда женщина вместе с честью теряет расположение возлюбленного. К несчастным, продающим свои улыбки, Вийон проявляет симпатию, подобную той, что испытываешь к уличному акробату, готовому за деньги на любые подвиги. Его нежность к участникам былых пирушек распространяется и на женщин, и на мужчин: жизнь сделала и тех и других такими, каковы они есть. Разве эти женщины не были «честными»? Ответ не заставляет себя долго ждать: «Они и теперь честны, если такими были прежде…» По правде говоря, не существует честных женщин, так же, как не существует и прочих…
«Прекрасная Оружейница» — свидетельство того злосчастного пути, которым суждено пройти по жизни женщине, и морализатор-холостяк, размышляя об этом, колеблется между приговором ума и оправданием сердца. Уже в «Романе о Розе» длинные рассуждения о старости вынудили автора прийти к заключению: когда женщина молода, она легкомысленна и высокомерна, когда становится старухой — сварлива и всеми презираема. Старея, женщина уже не применяет румяна и белила, нисходит до положения сводни, и нежности к ней уже никто не испытывает. А образа бабушки еще не было, по крайней мере, в городской литературе.
Любовные увлечения Вийона — это цепь разочарований, он пытается скрыть их с помощью надежного средства — обращаясь к испытанным литературным образам. За усердными упражнениями в стихотворной риторике скрывается образ любимой женщины, постепенно превращающейся в непривлекательную старуху, обделенную любовью. И тут же обрисованы превратности судьбы молодого клирика, не имеющего завтрашнего дня и не замечающего в дыму развлечений бега времени. Однако наступает день, когда галантный кавалер становится никому не нужен. Молодость ушла не попрощавшись. В тридцать лет человек стар и одинок, ему не хватает нежности и любви.
Мне жалко молодые годы,
Хоть жил я многих веселей
До незаметного прихода
Печальной старости моей;
Не медленной походкой дней,
Не рысью месяцев, — умчалась
На крыльях жизнь, и радость с ней,
И ничего мне не осталось[331].
Не будем слишком углубляться в изучение перипетий Вийоновой любви. Перемены не несут в себе раздвоенности. Хоть любовь и погибла, она была. «Смеюсь сквозь слезы» — это философия, но это и литературное клише. Раздвоенность Вийона исчезает, когда берется в расчет быстротечность времени, которое в движении изменяет мир. Между волокитой Вийоном и поэтом, отрицающим любовь, — расстояние в несколько лет, любовь нескольких женщин и несколько разочарований.
За это время печальный собрат Толстухи Марго низвергнут в ад кромешный. Это плата за любовь, за чувства, что приводят к нищете. Одна из баллад Вийона, написанная на жаргоне кокийяров, позволяет увидеть мир, где любовь — это обман и где, не разжимая объятий, крадут кошелек, словно это игра в триктрак. Любить — значит раскошеливаться.
Тут, глядя вверх, сказал один босяк.
«Башлей в помине нету, хоть ты плачь.
Она меня обчистила, да так,
Что позавидует любой щипач,
И шасть, подлюга, к своему коту,
А трахнул я ее всего разок.
Вот и терпи такую срамоту,
Вот и кляни свой тощий кошелек!»[332]
Вийону досталось. Он любил и был обманут. Что бы то ни было, Катрин де Воссель оставила молодого Франсуа ради других поклонников. Он, конечно, был несносным, вмешивался в то, что его не касалось. Его голого вытолкали за дверь и поколотили. Забавная свадьба, скажет потом поэт, который завещает двести двадцать ударов хлыстом свидетелю потасовки. Возможно, этот Ноэль Жоли и был счастливым соперником.
Несколько ночей провел под дверью Катрин злосчастный любовник, этот болтун, вынужденный вещать в пустоту. Его доверием злоупотребили так же, как любовью. Бедняга Вийон видел Катрин совсем другой, такой, какой она никогда не была, когда притворялась, что слушает его. Если б он только знал…
Его душа изранена, и дело тут не только в любви. Наткнувшись, сам того не подозревая, на «пещеру» Платона, поэт начинает сомневаться во всем на свете. Целую цепочку противоречий сплело время, когда речь зашла о Прекрасной Оружейнице. Время обезображивает, старость — не завершение, а отрицание молодости.
Что стало с этим чистым лбом?
Где медь волос? Где брови-стрелы?
Где взгляд, который жег огнем,
Сражая насмерть самых смелых?
Где маленький мой носик белый,
Где нежных ушек красота
И щеки — пара яблок спелых,
И свежесть розового рта?[333]
На эти вопросы, которые как бы задает себе женщина, стих за стихом отвечает старость.
В морщинах лоб, и взгляд погас,
Мой волос сед, бровей не стало,
Померкло пламя синих глаз,
Которым стольких завлекала.
Загнулся нос кривым кинжалом,
В ушах — седых волос кусты,
Беззубый рот глядит провалом,
И щек обвисли лоскуты…[334]
В том, как Вийон представляет себе красоту, кое-что непременно удивит волокит XX века. Широко расставленные глаза, раздвоенный подбородок скорее характерны для его стиля, нежели воссоздают реальный образ; поэту не нравятся сросшиеся брови, зато ямочки на щеках умиляют…
Зеркало времени к телу не менее сурово, чем к лицу. Вот как поэт описывает тело женщины.
Где белизна точеных рук
И плеч моих изгиб лебяжий?
Где пышных бедер полукруг,
Приподнятых в любовном раже,
Упругий зад, который даже
У старцев жар будил в крови,
И скрытый между крепких ляжек
Сад наслаждений и любви?
И еще: старость — это разложение, которое являет себя ж> всем. И только слог примиряет с ужасным портретом: в нем ощущается грусть, замаскированная иронией.
Вот доля женской красоты!
Согнулись плечи, грудь запала,
И руки скручены в жгуты,
И зад и бедра — все пропало!
И ляжки, пышные бывало,
Как пара сморщенных колбас…
А сад любви? Там все увяло,
Ничто не привлекает глаз[335].
Катрин де Воссель — женщина двуличная. Поэт оплакивает свою доверчивость, но не испытанное наслаждение: он принял пузырь за фонарь, а свинью за ветряную мельницу.
Всегда, во всем она лгала,
И я, обманутый дурак,
Поверил, что мука — зола,
Что шлем — поношенный колпак[336].
Обман питает сомнение. Здесь все наоборот, все борьба противоположностей. Не только время обман — все на свете фальшиво. Уже цитированная баллада говорит об этом без прикрас: стережет лишь заснувший, верить можно лишь отступнику, любовь проявляется только в лести… За риторикой антонимов чувствуется боль доверчивого поэта, обманутого кокеткой. «Так злоупотребили моей любовью». Вийон предвосхищает Альцеста. С горькой проницательностью логика он извлекает для себя урок:
Любовь и клятвы — лживый бред!
Меня любила только мать.
Я отдал все во цвете лет,
Мне больше нечего терять.
Влюбленные, я в вашу рать
Вступил когда-то добровольно;
Забросив лютню под кровать,
Теперь я говорю: «Довольно!»[337].