А что там сдавать?» – спросил Федя. «Откуда ж мне знать, что там сдавать?» – спросил Адмиралов. «Ты меня спросил?» – спросил Федя. «А кого?» – спросил Адмиралов. «Я не знаю откуда», – ответил Федя. Адмиралов замолк. «Дина, ты, конечно, в курсе, что Кутузов не был одноглазым?» – «Правда?» – «Исторический факт, – Федя накладывает себе селедку под шубой. – Ну а то, что Иван Грозный никогда не убивал сына, это вы, конечно, знаете?» – «Правда? – удивляется Дина. – Ты знал, Андрей?» – «Чушь», – не выдерживает Адмиралов. «А картина Репина?» – спрашивает Дина. «Вот только Репин, да еще беллетристика кой-какая, фантазии на тему и ни одного свидетельства».
Общий язык все трое только один раз нашли: когда появился президент на экране – комментировали его галстук, костюм, выражение лица, – что-то в этом почудилось Адмиралову исконно родное, повеяло традицией, вспомнилось детство. Вот в те минуты и повеселели как-то синхронно, и действительно хорошо было, когда чокались под бой курантов, а сын «ура» сказал (когда-то кричал, был маленький).
Стали подарки друг другу дарить – вынимать из-под елки. Федор получил свитер. Со своей стороны он подарил отцу и Дине по книге: Дине – сборник интервью режиссера Антониони, а отцу (этого отец и боялся) – сборник текстов режиссера Пазолини. Дина сказала: «Спасибо. Буду читать». А отец просто буркнул: «Мерси».
Пазолини он не любил.
Скорее не так: он был к нему равнодушен. Да и знал плохо.
Но сыновний престранный бзик на творчестве и личности Пазолини однажды заставил Адмиралова с этим предметом определиться: нет, не любил. Не любил и не любит.
Еще половины первого не было, а сын уже собрался «к своим». Адмиралов ощущал себя уязвленным тем, что ему не следует знать ничего о «своих» Федора. А может, и к лучшему, что не знает. Они бы ему наверняка не понравились.
Ушел.
И зачем приходил? Вообразил себя Красной Шапочкой? Только Адмиралов не бабушка. Ему не нужны пирожки. Рано, сынок.
– Что скажешь? Это знак, послание? Как мне надо воспринимать? Он прекрасно знает, что я не разделяю его заскоков, что я не люблю, не люблю Пазолини, и, однако же, нарочно дарит мне этого Пазолини, которого я терпеть не могу, лучше бы подарил домашние тапочки, лучше бы вообще ничего не дарил! Гадость какую-нибудь сказал бы, и то было бы почеловечнее!
Он сам удивился своей эскападе, а уж Дина тем более удивилась.
– Не понимаю. Образованный человек. Детские стихи пишешь. Почему тебе не нравится Пазолини?
– В огороде бузина, а в Киеве дядька! – выкрикнул Адмиралов.
– Но послушай. Он тебе подарил то, что ему самому интересно. Он надеется, что тебе это может понравиться, что у вас появится что-то общее…
– Ничего подобного! Он не этого хотел! Он хотел меня поставить на место. Я не знаю, чего он хотел, но только не того, чтобы у нас появилось что-то общее! Неужели ты думаешь, он рассчитывает на то, что мы когда-нибудь будем с ним обсуждать «Сто дней Содома» или как оно там называется?
– Фильмы Антониони я с ним обсуждала, и не один раз.
– Ты просто подлаживаешься под него. К тому ж ты внушаема. Он тебе скажет «читай астрономию!» – будешь читать астрономию!
– Неправда. Во-первых, я не внушаема. Во-вторых, я смотрела все с интересом, все, что он мне рекомендовал! Я с удовольствием прочту эту книгу.
– Ой, только без этого! – сказал Адмиралов, поморщившись. – Ты обыкновенный детектив полгода читаешь.
Не надо было морщиться, это было ошибкой, сказал бы просто – не морщась, Дина бы и не заметила даже. А так:
– Я? Полгода? Это кто говорит? Ты? Ты, который не может сходить за картошкой?
Тут Адмиралов почувствовал, что задет оголенный нерв.
– Для тебя, наверное, новость, что я вкалываю с утра до ночи, что я даже вечерами составляю аудиторские заключения и беру отчетность домой? Что живу практически без выходных? При этом умудряюсь готовить обед, чтобы ты не остался голодным!..
Адмиралов испугался, что ее сейчас понесет, он спросил почти ласково:
– Динуля, это при чем?
Голос дрогнул у нее:
– Почему… почему я не могу обсуждать вместе с ним Антониони?
– Можешь! Ты – сколько угодно. Но одно дело ты, другое – я.
– А чем ты лучше?
– Я не лучше!
– Чем хуже?
– Я не хуже! Я просто отец! – с убежденностью сказал Адмиралов. – Я же не виноват, что у меня другие вкусы, другие мнения! Я не могу, не имею права хвалить то, что мне не нравится! И потом, Антониони – это не Пазолини!
– Да чем же Пазолини хуже Антониони?
– Всем!
Он бы и про Антониони тоже самое сказал, если бы спросили, чем Антониони хуже Пазолини. Всем! Они ему все не нравились. Чем – он сам не мог объяснить. Тем, что, по его представлениям, сыну должно было нравиться что-то другое. Как-то очень это все пугающе нетипично. На сегодняшний день – чересчур нетипично. Но было бы типично, Адмиралову тоже не понравилось бы, потому что он меньше всего желал, чтобы сын его был как все.
Вот его аргументы:
– Я понимаю, наши бы родители вздыхали: «Антониони!.. Антониони!» Или Бархатов, старик, он бы охал: «Пазолини!.. Пазолини!» Я бы уважал это. Даже если бы и мы с тобой вдруг прониклись: «Пазолини! Антониони!» – я бы и это уважал, потому что мы кое-что видели в жизни и у нас есть шкала ценностей… Но когда молодой человек торчит от фильмов полувековой давности и не видит ничего другого, меня это, как отца, очень и очень настораживает…
– Сам не слышишь, что говоришь. Я смотрела «Приключение», и это очень хороший фильм!
– Ты смотрела, потому что он заставил смотреть! Черно-белая тягомотина. Смотреть невозможно. Я не возражаю, пусть смотрит, если нравится, я просто не верю, что сейчас это может кому-то нравиться. И я не понимаю, что у него в голове!
Он тоже – вняв сыновним восторгам – не так давно посмотрел «Приключение», 1960, спецприз Каннского фестиваля… Куда-то плывут, лезут на какую-то гору, ищут кого-то, куда-то едут, не находят, снова куда-то едут, не находят, опять едут куда-то, и все говорят, говорят, говорят, говорят, говорят, и ничего не происходит! Он не просто не помнил, чем кончилось, он даже не помнил, досмотрел ли он до конца…
– Ты просто уснул! Мы вместе смотрели! Не понимаю, почему ты взъелся на классику?
– Я не взъелся на классику. Я не хочу сам себя обманывать! И не люблю позерства! Это то же самое, как если тебе нарочно подарить килограмм редиски! (Дина не ела редиску.) Он знал, что дарит и кому. Знал!
– Ты чего-то добиваешься? Чего ты хочешь от него? Скажи.
– Мужества! – воскликнул Адмиралов. – Естественности! Открытого взгляда на мир!
– Чего-о-о-о-о? – протянула Дина, округлив глаза.
– А что до классики… А что до классики, могу я иметь собственное мнение о ней?.. Особенно об этом… о том… как его… ну не люблю, не люблю… ну того… забыл фамилию…
Дина не стала подсказывать.
– Ну того… у которого Депардье голубых изображает все время… – он попытался изобразить лицом лицо Депардье.
– Гущин бы назвал тебя гомофобом.
– А я бы и не обиделся, – ответил Адмиралов.
18
Два паренька, современные, заджинсованные, непохожие на местных жителей, оба с длинными волосами и у каждого по серьге в ухе, но что для нас действительно важно – оба говорящие по-английски. Вел, правда, только один, его напарник так и не сел за руль – возможно, ему надлежало вести машину обратным путем, а может быть, он для того был, чтобы не уснул за рулем первый. Все двенадцать мест были заняты пассажирами, включая место рядом с водителем, – по идее, напарнику и сесть было бы негде, но он умудрился втиснуться со своим складным стульчиком между водителем и пассажиром, причем рычаг переключения передач торчал у него то между голеней, то между колен, что не мешало его товарищу уверенно переключать передачи.
По долине пронеслись быстро: ступы, монастыри. Переехали Инд по мосту с высокими фермами (Инд – это река, ты не ошиблась). Была одна остановка – у пункта проверки документов. Наш второй собрал у всех паспорта, а что до наших пермитов, они уже были при нем, потому что оформлением пропусков занималось агентство, в котором все мы заказали этот мини-бас. Без разрешений здесь невозможно. Пока он ходил на пост с нашими документами, мы окончательно перезнакомились. Уроженец Индии среди пассажиров был только один, и тот приехал туристом из США; переднее сиденье занимала итальянка, судя по всему, более чем зрелых лет, любительница острых ощущений, путешествующая по Востоку вдвоем с фотоаппаратом; еще были молодожены из Германии, две подружки-француженки, наш знакомец англичанин Джон, который подходил к нам в ресторане, преподаватель из Аргентины, ну и мы вчетвером (с тобой, я бы сказал, впятером, но тебя не понять – то ты есть, то тебя нет). Все мы надеялись добраться в течение дня до Манали, то есть преодолеть расстояние примерно в полтысячи километров, но никто не знал на тот ранний час, откроют ли сегодня засыпанный снегом перевал Ротанг (50 км не доезжая Манали), в противном случае нас довезут до Кейлонга (на что тоже еще надо надеяться) и там высадят. Те немногие, кто выезжал из Леха вчера и позавчера, надо думать, осели в Кейлонге – Ротанг Ла был закрыт.
Мы бы предпочли другой транспорт – обычный автобус, он хоть и уступает значительно в скорости (что с психологической точки зрения как посмотреть: еще и преимущество, быть может), он хоть и забит битком местными жителями с их скарбом и сидеть там, говорят, надо на головах друг у друга, но все же он и несравненно дешевле, чем транспорт, заказываемый через агентство. Беда в том, что автобусное движение прекращено из-за состояния дороги, к слову сказать, одной из самых своеобразных и небезопасных в мире.
Чуть позже, через час-другой, а еще больше ближе к вечеру, я понял, почему эта дорога доступна путешественникам только три, от силы четыре месяца в году, а некоторые утверждают, что и всего-то два.
Давно мне так не было не по себе – это я подбираю мягкие слова для своего признания.