В Сен-Марселене жизнь подчинена ритму военных событий, время от времени приносящих трагедию то в один дом, то в другой. Еврейские семьи переселяются сюда, спасаясь от преследований в оккупированной зоне, где евреев заставляют носить желтую звезду. Среди беженцев была Моника Серф, ставшая впоследствии певицей Барбарой. Барабанный бой сельских полицейских, который призывает всех дееспособных мужчин на главную площадь, страшнее облавы.
Пьер Куарэ отправляется в мэрию, чтобы узнать, что ожидает его мужской персонал. «Пусть остается на заводе, пошлите женщин», — приказывает ему обер-лейтенант, который управляет операцией. Март 1943 года. Лионский регион, как и вся территория страны, работает на нацистов. Учреждение С. О. 3. (Службы обязательной занятости) ставит проблему: как избежать снижения доходности предприятий при принудительном сокращении рабочей силы? На заводе Генеральной энергетической компании все находятся в тревожном ожидании, надеясь избежать отправки в Германию, поскольку рабочую силу этого предприятия трудно заменить.
Во время завтрака жены рабочих, запертых в цехах, приносят им еду. К половине пятого пополудни мимо завода, не останавливаясь, проезжает немецкий грузовик, наполненный молодыми людьми. «Патрон удачно выкрутился, и мы тоже», — говорит старший мастер Андре Коллено, брат которого был механиком в Мермозе. — Месье Куарэ, — продолжает он, — однажды вызвали в Лион, где офицер Вермахта потребовал у него объяснений относительно некоторых его сотрудников. “У вас работают евреи!”, — кричал фриц. Месье Бертье, один из руководителей нашей службы, присутствовавший при этой сцене, рассказывал, что он никогда не видел ни в одном человеке такой ненависти. Не выдавая своего беспокойства, месье Куарэ категорически все отрицал. “Как вы смеете говорить, что у вас нет евреев! А этот Шнайдер с завода в Понт-ан-Руан?..” Дело было серьезное. К счастью, оно не имело последствий. Самюэль Шнайдер ушел к партизанам, и, бравируя, Пьер Куарэ заменил его другим евреем, Жаном Давидом».
Для Франсуазы эти трагические годы стали большими каникулами, только немного беспокойными. «Я не слишком отдавала себе отчет в том, что происходило», — говорит она. Благодаря родителям, защищавшим ее и не терявшим в эти трудные времена чувство юмора, у нее было ощущение, что она участвует в большой игре, правила которой ей не совсем понятны. Были очень радостные моменты, как день, когда ей исполнилось шесть лет. Отец был в прекрасном расположении духа, и это объяснялось не только счастливой датой. Потом она узнала, что 22 июня 1941 года немцы начали оккупацию СССР. Было очевидно, что Гитлер встретит серьезный отпор.
Были другие яркие воспоминания. Однажды Пьер Куарэ ругал сопротивленца, который необдуманно припарковал грузовик, набитый оружием, в саду «Фюзийер». Машина, которую парашютом сбросили англичане, была срочно спрятана в маленьком лесочке, пока немцы не начали обыскивать дом.
«Когда этот парень хладнокровно вернулся за своим грузовиком, — говорит Франсуаза, — отец его чуть не поколотил. Из-за него все рисковали провалом. Я помню, как мы все стояли спиной к стене с поднятыми руками, пока солдаты Вермахта обшаривали подозрительные места».
Она вспоминает, как играла с молодыми немецкими солдатами в поезде по пути в Кажарк, к бабушке. В туалетах были расклеены петенистские листовки.
После освобождения произошел случай, который на нее сильно повлиял. Вместе с Юлией Франсуаза отправилась однажды в кинотеатр Сен-Марселена «Эден», и то, что она там увидела, повергло ее в сильнейший шок:
«Шел “Пожар в Чикаго” с Тирон Пауэр, но перед фильмом были новости. В 1946 году показывали съемки в концентрационных лагерях: метель, заметающая куски трупов. Это мое самое худшее воспоминание о войне. Я спросила у матери: “Это правда?” Она мне сказала: “К сожалению, да!” С этой секунды началась моя устойчивая ненависть к расизму[86]. Это одно из немногих убеждений, за которые я готова умереть немедля».
Она никогда не забудет стриженую женщину, которую вели по улице. Возмущенная Мари Куарэ резко высказалась в присутствии дочери.
«Как вы можете так поступать? — вскрикнула она. — Это стыдно. Вы ведете себя как немцы. Вы их стоите». Франсуаза была в глубоком недоумении от такой реакции:
«Я сказала себе: “Послушай! Все не так просто!” Сначала я поняла, что все не есть черное или белое. Мир, поделенный между Добром и Злом, заключал в себе нюансы. И в этом факте было гораздо больше двусмысленности, чем я себе представляла».
Когда американцы и Первая французская армия освободили долину Роны, Кики любовалась молодыми танкистами, готовыми покорять девичьи сердца лучезарными улыбками, плитками шоколада и жевательными резинками. В Лионе она марширует рядом с победоносной колонной солдат в сопровождении матери. «Эта атмосфера праздника, эти ребята в хаки, великолепные, загорелые, некоторые из них приходили к нам обедать домой. Все это меня очаровывало», — говорит Франсуаза Саган, которой тогда было десять лет. Она с азартом училась играть в теннис. В Сен-Марселене ей удалось однажды победить более опытную жену нотариуса. Юношеская горячность и поддержка брата Жака и Бруно Мореля, который был старше ее на пять лет, помогали ей выигрывать и у других, еще более серьезных противников.
С Бруно Кики познакомилась летом 1941 года. Он был сыном Шарля Мореля, промышленника из Понт-ан-Руан, который жил на широкую ногу в нависшем над Изером замке на реке Соне. Куарэ поселились поблизости. Это был настоящий рай для детей, получивших в распоряжение бассейн, построенный немецкими военнопленными. Франсуаза предпочитает общество старших мальчиков, но и они часто не могут соперничать в прыткости с этой хрупкой девушкой с повадками озорного мальчишки. «Я вижу ее, — вспоминает Бруно Морель, — на качелях, взлетающей под самое небо. Она казалась акробаткой». Он вспоминает, как она храбро сжимала в руке деревянную саблю: «В пылу схватки я ударил ее между бровей. Она и виду не подала, что ей больно». Эта способность стойко выносить боль у нее с того дня, когда она рассекла себе губу, упав с лестницы в «Фюзийер». Раздосадованная выступившими слезами, бормоча: «Я не хочу умирать», Франсуаза поклялась себе научиться владеть своими эмоциями и прятать страдание, насколько это возможно. Совсем скоро ей пришлось пройти испытание: играя на дудочке, она поранила нёбо и на этот раз волю слезам не дала. Она сдержалась, вывихнув себе коленку, и не заплакала, поднимая окровавленную голову, когда ее сбил велосипедист. «Я та, которая себя ранит, — констатирует Франсуаза Саган, вспоминая шишки и царапины своего взбалмошного детства, и прибавляет, на этот раз намекая на что-то более важное: — Я сама — затяжной несчастный случай».
Юность
«Когда Франсуаза ходила в школу, я совсем ею не занималась», — говорит Мари Куарэ. Она перепоручила все заботы Юлии Лафон, которая выполняла обязанности гувернантки и кухарки. Ее дед, Люсьен Лафон, был мельником в Промильяне, деревне близ Керси, откуда она уехала на службу к Куарэ. «Почтальон мне сказал, что эта семья ищет работницу», — рассказывает эта самоотверженная женщина. Сначала ей поручили присматривать за Жаком и Сюзанной, четырех и семи лет.
В то время Юлия была проворной молодой девушкой. Ее стремление служить в буржуазной семье, имевшей в округе хорошую репутацию, объяснялось ее планами на будущее. Она приняла на себя заботу о большой квартире на бульваре Малешерб, «странную квартиру, напоминающую жилище “семьи Буссардель”[87], где неудачно были распределены комнаты и устраивались большие приемы», — объясняет Франсуаза[88], которая девчушкой разъезжала там на своем ослике на колесиках.
Конечно, в обязанности Юлии входило заботиться о душевном спокойствии Франсуазы. Она стала ей второй матерью, посвящала много времени малышке, невероятно упрямой, которая разговаривала с ней, взобравшись на табурет. Почти каждый день во второй половине дня они ходили в парк Монсо, а когда семья жила в Лионе, во время войны, в парк Тет д’Ор. Перед прогулкой Юлия всегда поражалась, как неряшливо одета Франсуаза. «Она совершенно не обращала внимания на свой костюм», — говорит ее мать. Что не мешало ей иногда кокетничать, как, например, в тот непогожий день, когда она захотела обновить красивую шляпку.
«По-моему, пойдет дождь, надень лучше старую шляпку», — сказала ей Юлия. «Нет, нет, я хочу новую».
«Когда мы возвращались, — рассказывает Франсуаза, — я случайно посмотрела в зеркало и обомлела — не предупредив меня, мне надели старую шляпку. Это вызвало во мне бездну негодования по отношению ко взрослым. Меня обманули, а я, думая, что на мне новая шляпка, еще лукаво посматривала на всех».
«Из детства мне запомнилась еще одна история. Чулки и косы у меня были до колен. А в моем классе некоторые девочки носили короткие и завитые волосы. Надо мной смеялись, и однажды я вернулась домой с просьбой сделать мне стрижку. Я так замучила мать, что на следующий день меня отвели в парикмахерскую.
Я была младшей, и мне шили одежду в ателье. В юности я совсем не обращала внимания на свой костюм. Впрочем, я ничем не отличалась от других девочек. Все одевались очень просто. Я помню, что у меня была черная юбка, немного длинноватая, с разрезами по бокам».
Сегодня Юлия лукаво улыбается, вспоминая об этих далеких временах. В душе она хранит образ неуправляемой малышки Франсуазы. Юлия была глубоко предана семье, с которой делила радости и горести на протяжении более полувека.
На двадцатилетие ее службы дому Пьер Куарэ купил ей в Кажарке, на Тур де Виль, домик, наследную собственность кюре. Этим он хотел выразить Юлии Лафон признательность за то, что она была ангелом-хранителем его детей, особенно Франсуазы, с которой всегда было много хлопот.
По возвращении в Париж Кики с трудом приспосабливалась к городской жизни. Привыкнув резвиться на свежем воздухе близ Дофине, она плохо переносила замкнутое пространство квартиры, пусть даже очень просторной. Поблизости была расположена школа «Луиз-де-Беттиньи», которой руководили чопорные старые девы. Классы занимали несколько небольших домов пансиона, обращенных к парку, где ученики на переменах играли в мяч. На фотографии, сделанной в 1946 или 1947 году, она, грустная и задумчивая, среди тридцати семи учеников пятого набора вокруг мадемуазель Шарезье, учительницы словесности.