– Как к этому отнеслась твоя мать? – спросил я.
– Она ничего не понимает, – признался Йоханн.
– Когда ты ей сказал, что бросаешь гимназию?
– Мы как раз ехали на «бентли» моего отчима. Она любит иногда водить сама…
– И?
– Она поехала прямо через пешеходную зону в Беллице. И все время кричала: что?!
Пожалуй, мать Йоханна не так глупа, как я думал.
– Значит, она все-таки поняла, что ты это серьезно.
– Она не понимает. Кажется, ее это… ну… беспокоит. Думает, что без аттестата я угожу прямиком в тюрьму. Я пытался ей объяснить. Не уверен, что получилось. Она никак не могла оторвать ногу от педали газа.
Я постучал.
– Надеюсь, ты знаешь, куда пришел, султан. Этот дом стоит в тени замка, а не в его блеске. Тут живет больше нарков, чем в Бронксе.
– Именно это мне и нужно, – сказал Йоханн, красный от смущения. – Нижняя ступень лестницы.
Виноват был Эрйылмаз. Запудрил ему мозги со своим «делай больше, чем от тебя требуют!». Эрйылмаз верил, что Йоханн способен достичь чего-то там высокого, создать что-то экстраординарное. Вот Йоханн и взялся сочинять свою книгу. Наверно, потому, что это проще, чем играть на рояле или изобрести
подвесной мотор. Солнечный шар решил вдохнуть новую жизнь в бездушный мир. Эксперимент – мягко говоря – сомнительный.
Зато смелый.
Внезапно мне жутко захотелось узнать, что думает обо мне Йоханн. Еле удержался, чтобы не спросить. (Эй, Джонни, давай начистоту, ты же считаешь меня охламоном, верно?) Позже я задумался над этим, и мне стало порядком не по себе.
Я постучал еще раз и крикнул:
– Это я, Хайнц! Открой!
Внутри кто-то зажег сигарету, потом дверь слегка приоткрылась. Хайнц узнал меня и недоверчиво посмотрел на Йоханна.
– Кого ты мне притащил?
Он небрежно пустил облако дыма в дверную щель.
– Это Йоханн Джорджо Ферри, писатель. Он снимет у тебя комнату.
– Ты уверен?
Речь шла о новом источнике дохода. Я знал, что Хайнц не откажется.
– Может, ты нас впустишь, чтобы Джонни мог осмотреться?
– Когда он умотает? – спросил он, не открывая дверь.
Я ответил, что он пока не знает.
– Понравится – будет жить. Не понравится – уйдет.
Хайнц скептически ухмыльнулся, глядя на Йоханна.
– Он у меня все равиоли сожрет.
– Ага. И одеяло в придачу.
Хайнц неохотно отступил в сторону, дверь раскрылась. Прихожая обдала меня терпким запахом сырых кроссовок и заскорузлых привычек. Я вдруг подумал, что прошло уже шесть лет с тех пор, как Роберт Лембке отправился в лучший мир и Хайнц свернул мне во дворе гимназии мой первый джойнт. Многое изменилось. Хайнц был шустрым и смышленым парнем, закончил гимназию, а теперь живет в квартире для малоимущих, и вид у него, несмотря на ухмылку, довольно болезненный и жалкий. Когда-нибудь у меня в руках тоже будет бесполезный аттестат, которым я смогу разве что выстлать клетку хомяку Юлиана. Сначала распродам свои пиратки с Сюзанной Вегой и Джоном Скофилдом, чтобы раздобыть денег на хотдог, потом примусь таскать ящики со взрывчаткой на военном заводе и моя последняя мысль (если, конечно, такая роскошь, как последняя мысль, доступна тому, кто одновременно пытается затушить левой ногой запальный фитиль и удержать руками выскальзывающую бутылку с нитроглицерином) будет о том, почему я всегда приношу Венесуэле маргаритки, когда они уже начинают вянуть.
Я заглянул в свое будущее, и то, что увидел, определенно не подняло мне настроения.
Квартира была холодной, грязной дырой.
Хайнц принялся демонстрировать Йоханну туалетный ерш и заскорузлую щетку. Йоханн усердно кивал. Я пошел в кухню, ополоснул ржавой водой из-под крана три стакана и откупорил бутылку, которую купил Йоханн. Принес и раздал стаканы.
Мы выпили. Хайнц оттаял.
– Расскажи мальчику, какие дела мы с тобой проворачивали, Франц.
– А что вы проворачивали? – заинтересовался Йоханн.
– Не верь ни единому его слову, – посоветовал я.
– В комнате пыток, да, Франц?
– Что «да»?
– Толкали туристам ганжу.
– Угу. В ней самой. В замке.
– А для газет ты тоже пишешь, Йоханн?
Я сунул Хайнцу джойнт, чтобы он заткнулся. Хайнц сделал затяжку и протянул джойнт дальше Йоханну.
– Он не курит, – сказал я.
– Да? – Хайнц пристально уставился на Йоханна.
– Мне просто не хочется, – промямлил Йоханн. Он чувствовал себя виноватым, хотя всего-навсего отказывался от косяка.
– Да бери уже…
– Спасибо, Хайнц, я это ценю, но…
– Ну же, – Хайнц покровительственно улыбался, – расслабься!
– Черт, Хайнц, отвали! Джонни заботится о своем здоровье. Живет по принципу «что меня убивает, то делает меня слабее», ясно?
Самое позднее через минуту мы с Йоханном выйдем на Бургштрассе. Пасынок главы окружного управления мотнет головой, посмеется и напрочь забудет про то, как собирался стать писателем. Он возвратится в гимназию, будет учиться на шестерки и научит меня бегать по потолку.
– А здесь, вообще, здорово, – неожиданно изрек Йоханн. Он похвалил занавески на окнах и светильники. Смеясь, сказал Хайнцу: – В это время года нужно жить в тени замка. Тут прохладнее.
Хайнц сказал, что они с Йоханном могли бы вместе толкать рекрутам травку. Я сказал, что с этим лучше пока подождать.
Дыра в системе
Через неделю я получил вызов из управления образования для личной беседы. Это значило, что мое письмо произвело не такое уж дурацкое впечатление. Из ста пятидесяти аргументов, которые перечислили мы с Йоханном, к рассмотрению были приняты два.
Я направил свой велосипед в Берн. Я ехал вдоль берега Аре мимо Кизена, Мюнзингена и Мури, и передо мной разворачивалась панорама позднего лета. Щетинистое жнивье. Кукурузные поля. Небольшие деревца. Ясное небо надо мной. Птицы и воронье. Собака-карлик, подстерегавшая велосипед и пытавшаяся ухватить его за колесо. Через тридцать километров я пристегнул велосипед к пожарному гидранту у главного таможенного управления и отправился в квартал Монбижу искать управление образования.
Перед зданием я познакомился со скелетоподобным беспокойным созданием лет сорока по имени Ян Пульфер. После поездки у меня от ветра капало из носу, и Ян Пульфер подал мне «клинекс». Мы вошли в здание, и я совершил ошибку, спросив его, на каком этаже находится кабинет HG4b. Оказалось, что Ян Пульфер «педагогический сотрудник» управления и он не только будет присутствовать на собеседовании со мной, но и прекрасно информирован о моем деле. («Вас обвинили в пропусках по неуважительной причине, в то время как вы навещали больного. Боже мой, неужели такое возможно?») На лестнице мне понадобилась еще одна салфетка «клинекс», и Пульфер начал рассуждать о паразитологии. Я тоже вставил пару реплик. Так случилось, что как раз в паразитологии я немного разбирался. Помимо арабских сказок и медицинских энциклопедий, это была одна из немногих областей, по которым имелись книги в квартире Эрйылмаза на Оберматтвег. Йоханн перевез их все ко мне и читал вслух, когда я часами неподвижно лежал на кровати, чтобы моей ключице было легче срастаться. Когда Йоханн читал мне «Диагностику паразитарных заболеваний человека» или «Иммунохимические методы анализа», я всегда представлял перед собой старого метельщика – как он прикладывался к бутылке из-под минералки, чтобы прикончить бацилл у себя в организме. (Уверен, что сам он этих книг никогда не читал; только рассматривал картинки и увеличенные изображения инфицированных тканей, а в остальном полагался на интуицию.) Теперь знаниям не сиделось спокойно у меня в башке. Ян Пульфер перепутал пару деталей, и я подсказал ему дату рождения Роберта Коха, год, когда он открыл туберкулезную палочку, и вдобавок кратко обрисовал значение этого открытия.
Для педагога это было уж слишком. Теперь он считал меня непризнанным интеллектуалом. В кабинете HG4b он с порога начал сокрушаться перед комиссией о «несправедливости нашей школьной системы». Пульфера было не остановить. За все собеседование мне не пришлось сказать ни слова.
У матери на ночном столике стоят фотографии, на которых мы с Юлианом играем в футбол на городском лугу. Мне пять или шесть лет. Юлиан мастерски бросает кожаный мяч, и он попадает мне прямо в лицо. Фотографии запечатлели меня перед броском – я стою с вытянутыми руками, во время броска – мяч ломает мне нос, и после броска – я, зареванный, лежу на траве. Мне казалось, перед внутренним взором Пульфера было что-то похожее на эти фотографии, когда он давал мне отпущение грехов. Он точно знал, кто, как и почему виноват в моих неудачах. Объявил, что я страдаю от множества вещей, созданных тем самым обществом, которое теперь бросило меня на произвол судьбы. Откуда-то ему было известно, что куча дерьма под моей задницей не имеет ко мне никакого отношения. У этой кучи совсем другой источник. Дыра в системе, дыра в общественном устройстве, дыра в управлении образования и еще много всяких дыр. Все эти дыры постоянно гадят, подсовывают дерьмо мне и радуются, когда я на нем поскальзываюсь и вываливаюсь из поезда. Конечно, это была полная мура. Никакие дыры тут ни при чем. Но что я мог поделать? Как я мог переубедить этого сумасшедшего не выставлять меня безвинной овечкой? Это было мое дерьмо. Никакое «общество» и никакая «система» мне не пакостили – я и сам неплохо с этим справлялся. Так уж повелось. Вдохновенная выходка на пасхальном спектакле, падение в могилу… – тут чувствовался собственный стиль. Я был мастером захлопывать дверь у себя перед носом.
На том ночном столике есть еще четвертая фотография – я, с повязкой на носу, как у солдата Первой мировой, сижу на коленях у ласковой матери.
– Я не допущу, чтобы Франц Обрист оказался в канаве! – с материнской заботой возгласил Пульфер.
Мне хотелось вскочить и крикнуть на весь зал: «Не позволяйте этому педагогу себя дурачить!»
Седовласый господин со скучающим видом спросил, не желаю ли я что-то добавить к сказанному Пульфером.