– Не переживай, Джонни, – сказал я. – Кто-кто, а я никого не упрекну в недостаточной глубине. В истории про то, как Иисус гулял по воде, меня всегда поражала именно поверхностность.
Хайнц ушел на кухню.
– Тебе чего забабахать, умник? – крикнул он.
– Что-нибудь необычное, как обычно.
– Мне один друг из Эль-Файюма в Египте подогнал отличный рецепт.
– Почему бы нет? И воды вскипяти заодно. – Я повернулся к Йоханну. – Вот кувыркнешься с подоконника, газетчики тогда про тебя историю напишут. Про виллу, отчима и все такое. Может, даже какую-нибудь из твоих сказок напечатают.
– Не кувыркнусь. Меня не интересуют глубокие черные дыры. – Он усмехнулся. – Слишком долго висел над одной из них.
– Я просто пошутил, солнечный шар.
– Помнишь, как ты мне когда-то сказал, что талант – это только отговорка?.. Спасибо, Франц. Если бы не ты…
Я слегка щелкнул его по голове.
Хайнц вернулся из кухни. Протянул мне пластиковый пакетик.
– Только сразу много не бери, – сказал он. – Реально особая дурь. Пирамиды и те зашатаются. Говорят, погонщики верблюдов прыгают от радости в Нил и гоняются за крокодилами.
Я взял термос и пошел на кухню. Спросил, сколько времени.
– Скоро одиннадцать, – донеслось из комнаты. – На демонстрацию идешь?
– Можешь одолжить мне денег? – спросил я Йоханна, когда вернулся.
Он засмеялся.
– Забирай мою стереосистему. Мой самолет. Все, что хочешь.
Он дал мне денег.
– Когда-нибудь я тебе их верну.
– Это деньги родителей. Не мои.
– Тогда верну им.
– Лучше отправь в детский дом. Или в фонд помощи итальянским безработным.
– Вы лучше хрусты мне на хранение отдайте, пока в мусорницу не выбросили.
Йоханн прищурился и посмотрел на него с любопытством.
– Скажи-ка, Хайнц, сколько ты знаешь слов для денег?
Я заехал за Юлианом на вокзал, и мы вместе отправились в Швебис к Венесуэле, которая меняла потрепанную веревочную лестницу на детской площадке. Венесуэла, как всегда, была в полукомбинезоне и военных ботинках на шнуровке. От нее не отходил косолапый мальчик, как видно, прятавшийся от других мальчишек, которые забрались повыше и плевались из духовых трубок. К турнику был прислонен транспарант для противотанковоснарядной демонстрации перед ратушей – белая разрезанная пополам простыня, прибитая к беговым лыжам. (Прибитая! Много бы я отдал, чтобы увидеть лицо Бруно Люти-Браванда, когда на День всех святых он сунется за ними в гараж, чтобы оставить немного лыжной мази на заснеженном городском лугу.)
Юлиан рылся в песочнице, выискивая, чем наделить Венесуэлу. Нашел запанированную в песке жвачку и зеленый шнурок, который любезно предложил мне, думая, что я заявился без подарка. Но у меня был с собой термос и еще один сложенный вчетверо сюрприз в нагрудном кармане моей ковбойки – его я приберегал на потом.
Привесив лестницу, Венесуэла взяла лыжи и подошла ко мне с Юлианом. Косолапый мальчик двинулся следом.
– Спасибо, что идете со мной на демонстрацию! – крикнула она.
Я отмахнулся. Ходить на демонстрации, мол, наша гражданская обязанность. Мы, мол, только и делаем, что демонстрируем, если только к каким-нибудь выпускным экзаменам не готовимся. Демонстрации – это для братьев Обрист вроде основной работы. (Я врал как черт, и Юлиан, у которого башка так и прыгала вверх-вниз без остановок, врал, конечно, тоже, но мы делали это из любви.)
Юлиан, сияя, преподнес свои дары. Венесуэла запечатлела ему награду в щеку, и он покраснел как помидор. Я налил в стаканчик чай с лимонной мятой.
– Чай! – засмеялась она удивленно.
Для чая и впрямь было жарковато. Но я сказал, будто сделал его не из пакетика, а как полагается – в заварочном чайнике с ситечком, и это ее убедило.
Она залпом проглотила чай, повернула бейсболку козырьком назад и посоветовала косолапому мальчику пинать своих противников по голени. Потом вскочила на велосипед. Юлиан сел ко мне на багажник. Поехали.
Мы пронеслись по Бернштрассе и двинули к центру. Венесуэла ехала впереди, управляя одной рукой, а другой придерживая лыжи у себя на плече.
Мои руки спокойно лежали на руле, ногти были чистые, велосипед – блестящая, элегантная космическая ракета. Юлиан прижимался к моему заду, обхватив меня за живот, и игрался с пуговицами моей ковбойки в зеленую и белую клетку (вкус – это мой самый слабый мускул).
– Не сорви с меня одежду, – радостно крикнул я навстречу ветру, забыв на мгновение про выпускные экзамены и подстерегающую за ними пропасть.
У Штерненплатц мы свернули на Гербернгассе. К тротуару был припаркован фургон фирмы «Экспресс-стекло». Светофоры мигали желтым светом.
Минуту спустя мы остановились на Ратхаусплатц. Перед нами – ратуша, сзади – здание полиции. На площади яблоку негде было упасть. Люди размахивали транспарантами и плакатами. Весь город пришел протестовать против применения боевых снарядов в тунском гарнизоне – бледные студентки с серьезными лицами, беспокойные художники, несколько рыбаков в зеленых резиновых сапогах и с удочками, радикалисты с замаскированными лицами и пенсионеры с загорелыми, братья и сестры милосердия, крупные, тяжелые полицейские в гражданском, две субтильные туристки из Кореи, которые, очевидно, сели не в тот автобус и теперь фотографировали туземные обычаи вместо лебедей и пароходов на Тунском озере.
Из репродукторов раздался энергичный голос. Обладатель голоса качался на золотистой пластмассовой корове, держал в руке микрофон и орал в него главным образом: «Нет! Нет! Нет!»
Оккупировавшие площадь демонстранты переминались с ноги на ногу, болтали, прислонялись к ограждениям. За ограждениями стояли одетые в черное мужчины с рациями и полицейские в шлемах с забралами.
– Атмосфера что надо, – одобрила Венесуэла и стала разворачивать транспарант. Она уткнула в небо одну лыжу, а я другую. Простыня натянулась. «Stop the army» – огромными красными буквами. С черепашьей скоростью мы двинулись по площади. Юлиан с довольным видом шел вразвалку за Венесуэлой. Мы пробирались, протискивались через толпу к ратуше – не собираясь устраивать беспорядки, а с вполне кроткой целью, объединившей сегодня нас всех, – выступить за мир, в котором меньше поводов для страха. Меньше боеприпасов в Туне и, если уж на то пошло, меньше атомных боеголовок на Муруроа, и никто не бомбит Сараево. На самом деле ни в градо-, ни в космополитике я, конечно, ничего не смыслил. В Туне за политику и справедливость отвечала Венесуэла. Я же был из тех камикадзе, которые верят, что чуточку несправедливости только укрепляет хребет. Кроме Венесуэлы, среди моих знакомых не было никого, кто бы мог похвастаться тем, что забирался в знак протеста на градирню, а все сведения о политике я вычитывал в ежедневной тунской газете, прежде чем свернуть бумажную шляпу для Юлиана или зажечь камин. Пегги не ошиблась: я был жутко неразвитый. Меня вполне устраивало идти рядом с Венесуэлой, украдкой смотреть на нее и нести с ней беговые лыжи по площади.
– Я так изнервничалась, вы не представляете! – сказала Венесуэла. – За два месяца похудела на пять кило. Я, когда нервничаю, всегда худею. Треклятая армия! Надо же – стреляют по Аре! Знаете это место? Это вообще природоохранная зона, уже фиг знает сколько лет. Сразу за Кизеном. Река там, правда, не совсем в природном виде, русло зарегулировано, но это же не значит, что можно все взорвать к чертовой бабушке! Серых цапель, камыш, лягушачью икру… Но военные думают, что им все позволено. Возьмут пару пареньков, размалюют краской, засунут в крутой танк и ну гонять их по кругу, пока у бедняг крыша не поедет и они права от лева отличить не могут. Вот те и запустили снаряд поверх жилых домов прямо в Аре. Испортили рыбам купание. Может, поскандируем?
Кореянки осаждали пластиковую корову и фотографировали оседлавшего ее крикуна, который временно молчал. Двое радикалистов осыпали солдата отборнейшими бернскими ругательствами.
– Что-то в горле першит. Не могу громко кричать, – политически нейтрально сказал я.
Потом отправил Юлиана к палатке организационного комитета, и он вернулся с двумя бутылками конопляного пива.
– Устроили настоящий погром в заповеднике, – продолжала Венесуэла. – Я прям позеленела от злости, звонила этому контуженому, коменданту гарнизона. Ну и орала же я в трубку! И письма написала – в Швейцарское общество охраны природы и в Европейский суд по правам человека. Если я до сих пор не объявила вендетту, то только из уважения к ангелам
Господним. Да, теперь я уже убедилась – один-единственный танкист опаснее всех поддатых родичей Нойеншвандера вместе взятых. А это у тебя откуда?
В толкучке Венесуэла передвинулась ближе ко мне. Транспарант провис. Мы остановились, ожидая, когда можно будет двигаться дальше к ратуше.
– А, это? – Я взялся за значок с перечеркнутой сигаретой у себя на рубашке. – Ношу дома, чтобы разрядить обстановку. А то мать психует.
Обруганный солдат озадачил радикалистов потоком цитат из Конституции. Радикалисты принялись с видом профессионалов обстукивать бульгжники на мостовой. Полицейские стояли с каменными лицами, широко расставив ноги, и пропитывали потом свои гражданские костюмы. Я не видел всего, что происходит на площади, но старался замечать как можно больше на случай, если кто-нибудь (например, Пегги) спросит меня потом, правда ли я участвовал в демонстрации – знаменитой демонстрации со слезоточивым газом, и водометами, и получасовым обзором в новостях дня. Вот это был бы прогресс!
– Ты поступила смело, когда решила начать все заново, – сказал я, чтобы поддержать разговор.
Площадь кишела людьми. Иногда мне приходилось их толкать, когда меня толкали другие.
– Не нужно много смелости, чтобы найти себе место поспокойнее. Легче начать заново на детской площадке, чем подрывать мосты, – сухо сказала Венесуэла.
С полета на воздушном шаре прошло меньше года. Вероятно, еще сейчас бывали дни, когда она лежала одна на лугу у озера, дразнила лебедей вырванными травинками и ставила себя в тупик неудобными вопросами о жизни. Вопросами, которые я, конечно, отгонял подальше. Когда я был уверен, что Венесуэла в толкотне ничего не заметит, я нагнулся и поцеловал ее в плечо. Транспарант слегка затрепетал на теплом ветру, и мы продолжили ход.