Куда пошел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? Куда обратился возлюбленный твой? Мы поищем его с тобою.
А я ему на это скажу:
Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии… Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам… вот он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку.
Моя великая, моя нежная любовь, я слышу твои слова, твой голос звучит в моих ушах, как тогда, в нашей берлинской квартире на Грюнвальдштрассе:
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим.
Но царь Соломон писал хуже тебя. В моем исполнении его великая серенада любви зазвучала фальшиво. На деревьях на площади Стиглиц пожухла листва, без тебя Берлин превратился в пустыню, куда не стоит ходить. Когда ты их не слышишь, слова, которые я произношу, теряют всякий смысл. Каждое из них блуждает, отдает пустотой и без конца кружит вокруг себя. «Песнь песней Соломона» – лишь жалкое собрание псалмов, лишенный всякой грации романс, в котором не надо искать чего-то прекрасного, прославленного или величественного. От великого правителя Соломона остался лишь мелкий царек. Теперь король королей ты, как на земле, так и на небе.
В чемодан я сложила лишь самое необходимое, два бесполезных платья, ночную рубашку… Решила оставить почти пустым, дабы уместить воспоминания о тебе. Любовь моя, я забрала и везу с собой твои тетради. Твои труды следуют за мной в сопровождении твоей души. Милый, я помню те сумасшедшие берлинские дни, когда мы с одинаковым холодом во взгляде взирали на горевшие в железной лоханке страницы и целые тетради, которые ты больше не хотел читать. Пламя пожирало твои сочинения, а ты смотрел на них и веселился. Сколько же строк на наших глазах превратилось в дым? Любовь моя, печаль моя, как же я сегодня сожалею, что не предотвратила тогда эту катастрофу и не уберегла от огня твои рукописи. Что помешало мне остановить твою руку, разжигавшую этот костер? Надо было сказать: «Нет, принц мой, твои творения священны». Чтобы вот так созерцать, как исчезают в пламени твои тексты, мне надо было сойти с ума от любви к тебе и рабски принимать каждую твою мысль. Но клянусь тебе, милый, – все, что я сумела сохранить, переживет любые катаклизмы и пожары, которые когда-либо вспыхнут по вине человека. У меня в чемодане все, что от тебя осталось, все, что ты сочинил, многие исписанные твоей рукой страницы и тетради. Уцелев в безумном горении наших душ, они будут согревать меня каждый раз, когда я стану их читать. Взяв первую из сотен твоих страниц, я тут же услышу твой голос, почувствую твое дыхание, загляну в твою душу. Мой чемодан – футляр для гигантского бриллианта, огромного, как Гималаи, и сверкающего, как луна. Мой чемодан таит в себе частичку твоей души, которую Господь в своем благодушии соблаговолил мне оставить. Частичку души, твой взгляд на мир, твой вкус и мысли. Любимый мой, ты говорил, что там есть пьеса для театра, четыре-пять рассказов и новеллы. А страницы твоего дневника, на мой взгляд, являют собой творение величавее Библии и прекраснее «Илиады». В глубинах моего чемодана кроется весь гений Гомера и лучшая часть божественного благословения. Ты вырвал у Макса обещание сжечь все, что хранилось у него. То, что, по твоему разумению, недостойно внимания читателя. Но как ты, любовь моя, в своем безумии мог подумать, что у тебя есть хотя бы что-то, чего не должны читать люди? Да одна-единственная твоя строчка стоит всего Гоголя и Гете, Пушкина и Толстого. Милый мой, я не знаю, сдержал Макс данное тебе слово или нет. Я ничего тебе не обещала и сохраню жизнь твоему голосу, твоим мыслям. Ничто, ни люди, ни смерть, не сможет отнять у меня то, что осталось от тебя, от твоего голоса и души. Я хочу, чтобы все твои тетради положили ко мне в гроб. В музее твоей души, в который превратился мой презренный чемодан, также лежит деревянная щетка для волос, с которой ты никогда не расставался. Та самая, что была у тебя в Берлине. С помощью ее щетины я вчера долго причесывала твои виски, когда ты, покинув этот мир, нанес мне оскорбление.
Мой вечный принц, любовь моя, твои бренные останки не найдут упокоения на кладбище в Праге. То, что осталось от тебя, я сохраню на дне чемодана, обустроив в самом потайном закоулке моей души твой склеп.
Роберт
Дождь прекратился, небо прояснилось. Они едут по деревне. По обе стороны главной улицы высятся утопающие в цвету деревья, под которыми выстроились фахверковые дома с сияющими белизной фасадами. «Здесь, должно быть, хорошо жить», – думает он. За окном мелькает площадь с конной статуей какого-то офицера, который с шашкой наголо будто защищает виднеющееся чуть дальше здание церкви. В стройном ряду домов выделяется какой-то ресторан. Со вчерашнего дня у него во рту маковой росинки не было. Через несколько метров он останавливает машину и заглушает двигатель. Буквально в следующее мгновение Дора открывает глаза и поворачивает в его сторону голову. Почему они остановились? Он отвечает, что им хорошо бы чего-нибудь поесть.
– Хорошо? Кому?
– Нам, – едва слышно отвечает он, – нам хорошо бы чего-нибудь поесть.
Она говорит, что это неприлично.
– Неприлично? – переспрашивает он, ровным счетом ничего не понимая.
– Ты не находишь, что садиться за стол без Франца неприлично?
– Рано или поздно, – спокойно отвечает он, стараясь вложить в голос побольше убедительности, – нам придется научиться делать без Франца все, что только можно.
– Ты хочешь сказать «жить»?
Он молчит.
– Даже не думай! Ни на секунду! – продолжает она, смотрит ему прямо в глаза и добавляет: – Знаю я вас, докторов, вечно считаете, что вам все позволено!
В знак протеста он заявляет, что считает себя не врачом, а другом Франца.
– Врач, друг, ты всегда ставишь на двух лошадей! Даже не надейся убедить меня без него жить!
– Я ни на что и не надеюсь.
– Э, нет, Роберт, надеешься, да еще как. Все время только то и делаешь, что надеешься! Ты ведь у нас заядлый оптимист. До самого конца надеялся его спасти! И убедил в этом меня. Заразил этой твоей надеждой. Даже сейчас я надеюсь пробудиться от этого кошмара и увидеть, что он по-прежнему рядом. Но нет, рядом со мной не он, а ты!
С этими словами она барабанит по его плечу кулачками.
– Мерзавец! Шел бы ты подальше с твоими надеждами!
Из ее груди рвутся рыдания.
Он не в состоянии выдавить из себя ни слова утешения. Лишь смотрит на искаженное болью лицо. Но она права, его душа и правда полнится надеждами. Ничто, ни смерть друга, ни даже ужасные обстоятельства его кончины, не в состоянии подорвать его оптимизм.
– Ты голоден? – спрашивает Дора с таким видом, будто секунду назад вместо нее бушевал совсем другой человек. – Если тебе надо восстановить силы, чтобы вести машину, это совсем другое дело.
– Да, мне действительно нужно подкрепиться, – мягко отвечает он.
– В таком случае я пойду с тобой, – продолжает она и кладет ему на руку ладонь, будто желая успокоить. – Но при условии, что ты не будешь требовать от меня чего-то поесть…
– Ты же знаешь, я бы никогда от тебя ничего не потребовал, – произносит он с видом самого искреннего человека на всем белом свете.
– Не будь так уверен в себе, – выносит вердикт она и убирает руку.
Они выходят из машины, идут по тротуару, подходят к входу в ресторан, толкают приоткрытую дверь, пересекают длинный вестибюль и попадают в огромный зал, отделанный деревянными панелями и полнящийся гулом голосов. В ярком свете металлических люстр стоят десятка два столиков. Едва они переступают порог, как повисает тишина. В устремленных на них взорах плещется враждебность. Они подходят к единственному свободному столику в центре зала на десять персон и садятся друг напротив дружки. Человек в сером переднике и с шапочкой на голове ставит перед каждым из них деревянную миску и ложку, уходит и через несколько мгновений возвращается с кастрюлей в руках. Наливает Роберту половник супа, распространяющего густой аромат капусты, но когда пытается проделать то же самое с Дорой, та останавливает его жестом.
– Госпожа ничего не желает? – растерянно спрашивает он.
– Ничего, совсем ничего!
– Если господин желает добавки, я могу оставить кастрюлю на столе.
– Благодарю вас, этого, полагаю, хватит.
– Здесь всегда просят добавки.
– Мы не здешние, – отвечает Роберт.
– Я это уже заметил.
– А это что, у нас на лбу написано? – резко спрашивает Дора.
– Мне надо возвращаться на кухню, – говорит он, не принимая брошенный ему вызов. – Госпожа точно ничего не желает? Я кладу в суп только капусту, ну и немного подбедерка для вкуса.
– Сколько раз вам повторять – я ничего не хочу!
– Вы не любите капусту… Или дело в подбедерке?
– Капусту я терпеть не могу, а мяса не ем вообще!
– В таком случае настаивать не буду.
– Ага, так я вам и поверила, вы ведь только то и делаете, что настаиваете!
– Соблаговолите соблюдать спокойствие! – гремит женский голос.
К ним направляется весьма решительного вида дама в белом переднике и с шиньоном на голове. Призвав к тишине собравшихся, возмущенно перешептывающихся после восклицаний Доры, она продолжает свою речь:
– Этому постоялому двору более пятисот лет. Сюда приходил подкрепиться Петр Великий. На том самом месте, куда вы соблаговолили примостить свои зады, своим достопочтимым седалищем сиживал император Франц-Иосиф. Его потчевали этим супом, которым вы так пренебрегаете, в то время как мы передаем его рецепт из поколения в поколение. Вы полагаете, мы и дальше будем молча смотреть, как вы попираете наши традиции, оскорбляя наших отцов и дедов? Чтобы вы знали, мы не любим здесь чужаков, отдавая предпочтение местным жителям. Чужаки понятия не имеют о том, что хорошо и что плохо, что прекрасно, а что нет. Да и откуда им это знать, ведь все хорошее и прекрасное происходит только отсюда. Разве наши предки с незапамятных времен не сражались единственно за счастье здесь жить? Разве мы столетиями не посылали наших детей погибать на войне только ради горделивого осознания того, что мы лучше, сильнее и человечнее врагов? Чужакам, всегда выступающим в роли неприятеля, этого просто не понять. Наши враги – всякие пришлые, и мы это открыто признаем. Разве чужак может постичь, почему мы гордимся тем, что родились и выросли здесь, если сам он приехал из других краев и тоже этим гордится? Посмотрите на всех наших гостей, взирающих на вас с враждебным видом. Мы привечаем вас здесь только потому, что гостеприимство у нас такая же вековая традиция, как этот капустный суп и наша ненависть к чужакам. Но наше терпение не безгра