нично! Так что убирайтесь, или вам несдобровать!
Зал одобрительно шумит. Кое-кто хлопает в ладоши. В воздух несколько раз взлетают возгласы «Да здравствует Ольга!». Они встают, покидают под улюлюканье толпы зал и подходят к машине. Роберт включает зажигание и заводит двигатель. Вскоре деревня остается позади. Дорога идет через лес, затем змейкой огибает холм. Дора не произносит ни звука, будто без остатка погрузившись в молчание. Роберт опасается, что она до самого конца их поездки ни разу не раскроет рта. Но в конечном итоге она все же резко говорит:
– Эта толстуха… У нее на щеке…
– Бородавка… размером с луковицу? – не без некоторого удивления спрашивает он, чуть улыбаясь.
– Гигантская луковица! – подливает она масла в огонь.
– Исполинский овощ! – пробует силы он.
– Бери выше, целая плантация!
– Луковые заросли!
– Которые она поливает, когда шмыгает носом!
– Тонны лука!
– Вот чем она, Роберт Клопшток, заправила твой холодный суп.
Она заливается смехом, который захватывает ее без остатка и больше напоминает еще один способ выплеснуть из себя боль. Он тоже хохочет. Со стороны их можно принять за двух подростков, устроивших в жизни очередную шалость в виде набега на луковое поле и запасшихся провизией на три дня, ущипнули Франца-Иосифа за августейшее седалище и послали к черту Петра Великого. Затем Дора, пристально глядя на него, ледяным тоном говорит:
– Ненавижу тебя, Роберт Клопшток!
И закрывает глаза.
Через несколько дней на главной аллее пражского кладбища он протянет ей руку помощи, чтобы не дать рухнуть под весом одолевшей ее боли, в точности как в этот же час протянул ее вчера, схватив за запястье, когда она уже переступила через перила, и не дав воссоединиться с возлюбленным. Ему еще нет двадцати пяти. А он думает, что уже пережил в жизни все самые сильные эмоции. Но на очередном повороте, когда перед его глазами разворачивается феерия утопающей в зелени долины, купающейся в потоках света, его охватывает ощущение, что любую драму можно пережить, а любовь рано или поздно проходит.
Оттла
Ссутулившись и понурив голову, она приближается к кладбищу в Страшнице, где вскоре похоронят ее брата. У решетчатых ворот собралась небольшая толпа. Она еще издали узнает знакомые лица, в самом центре Макс, рядом Дора под руку с Робертом, далее Феликс Велч, Рудольф Фукс, Гуго Берман и Иоганнес Урцидиль. Их окружают другие мужчины и женщины, все в темных одеждах и с зонтами в руках в ожидании бури, которой вот-вот грозит разразиться небо.
Едва завидев Оттлу, Макс тут же идет к ней. Его примеру следуют Феликс и Рудольф, в шаге за ними Иоганнес. Ее окружают, обнимают, говорят слова утешения, причем каждый свои. Долго и крепко прижимают к себе, вкладывая в этот жест всю теплоту, и выражают соболезнования. Вспоминают радостные моменты прошлого. От этих выражений вежливости и любви ее охватывает дрожь. Она хотела бы тишины, чтобы ни одна живая душа не мешала ей пройти в погребальный зал. Но каждый раз картина повторяется, будто совершая бег по кругу: по мере того, как с губ собеседника срываются слова, его боль будто рассеивается, лицо озаряется, он словно забывает, что говорит с сестрой усопшего. Как же ей хотелось бы сейчас прекратить этот неиссякаемый поток излияний и закричать: «Хватит! Я больше не могу вас слышать! У меня нет времени, я должна побыть с братом, пока его не унесли, сказать последнее ”прощай” тому, кто был для меня всем, у меня назначено великое свидание с вечностью». Но стоит ей отделаться от одного, как на ее пути тут же встает другой. Оттле сочувствуют и пожимают руку. Подают милостыню в виде каких-то бесплотных историй и вываливают на нее воспоминания, до которых ей нет никакого дела. Она переходит от одного к другому, будто двигаясь меж теней, каждый раз являя им подобающую случаю маску и бунтуя внутри против пылкого сострадания всех этих людей. С трудом терпит слова толпы, которая говорит в один голос и что-то шепчет ей на ушко – каждый считает, что знает какую-то истину и не сомневается, что ему в какой-то степени принадлежал ее брат. Притом что Франц Кафка не принадлежит никому, разве что ей. «Замолчите!» – мысленно кричит она, только вот никто не желает узреть ее мрачный взор или услышать долгое, тягостное молчание. По очереди выпускают стрелы своих фраз:
«К жизни он предъявлял требования скорее завышенные, нежели заниженные. Жаждал совершенства, как в любви, так и во всем, либо идеал, либо ничего… Одной зимней ночью в Виноградах стояла настоящая стужа, а Франц был лишь в легком пальтишке. Когда Верфель набросился на него с упреками, он объяснил, что даже в холодное время года принимает ледяные ванны… Я жил в одном очень шумном доме на углу Штефансгассе и Георгенштрассе и очень страдал, никогда не зная там тишины. Никто не мог понять меня лучше, чем Франц. Сам он спасался от шума, засовывая в уши вату. Последовав его совету, я и сегодня не могу уснуть без… Он был скуп на слова, говорил кратко и порой резко. Иногда довольствовался красноречивым молчанием… Когда в издательстве Вольфа вышла его первая книжка, он сказал мне: «В магазине Андре было продано одиннадцать экземпляров. Десять из них приобрел я сам. И очень хотел бы знать, кому достался одиннадцатый…» Я его недавно видел, он так похудел и с трудом дышал. У него охрип голос… Не родись он евреем, ему никогда бы не стать Кафкой… Он был одиночка и человек ученый… «Превращение» является самым сильным произведением современной немецкой литературы… Как-то раз, когда я сказала ему, что Диккенс скучен, он прочел мне несколько страниц о первой помолвке Дэвида Копперфилда, преисполненных подлинного веселья. Читал он просто бесподобно… Одно время Франц ударился в атеизм, желая, чтобы я тоже отказался от иудейской веры. Диалектик из него был хоть куда. Дело было в аккурат накануне Пасхи и всенощного бдения, которые я из-за родителей никогда особо не любил. Мне очень хотелось устоять перед всеми его аргументами. Я все же сумел настоять на своем. Много позже он решил вернуться к вере, от которой уговаривал отказаться меня… По натуре он был человек экзальтированный, обладал буйным воображением, но умел держать свои пылкие порывы в узде и преодолевать приступы сентиментальности… Однажды, когда мы отправились к Берте Фанте на сеанс спиритизма, он сказал мне: «Если стол движется, когда его внизу толкают те, кто за ним сидит, никакого чуда в этом нет…» Вы видели в газете изумительный некролог Милены Есенской? В статье говорится, что вот уже несколько лет ждет своего издателя роман «Процесс», вы сами эту книгу читали?.. Он повсюду старался выявлять скрытую простоту вещей… Ни один писатель, с которыми мне приходилось общаться, не производил такого впечатления человека, которому совершенно безразлична материальная сторона его творений… в 1917–1918 годах я жил в Вене. Франц попросил меня подыскать ему комнату в тихой гостинице. После разговора с ним у меня возникло предчувствие, что судьба его брака будет решаться в Будапеште. В Вене он сообщил мне о разрыве с невестой. Был предельно спокоен. Мне даже показалось, что после этого ему стало легче на душе. Пошел со мной в кафе «Центр». Время было позднее, и народу там собралось немного. Ему все пришлось по вкусу… Людей он знал как дано только ясновидящим и пророкам… В последний год я видела Франца на седьмом небе от счастья. Его физическое состояние ухудшалось, что правда, то правда, но еще не настолько, чтобы внушать серьезные опасения. В Берлине с его спутницей они жили поистине идиллической жизнью. Из сына он в известной степени превратился в отца семейства».
Когда она все же сумела вырваться из круговорота этой коллективной дани уважения, изливавшейся на нее бурным потоком, от вежливых улыбок одними губами у нее свело судорогой челюсть, а в голову набились пустые, бессмысленные слова. Задержаться в погребальном зале Оттле удалось лишь самую малость. Побыть с братом наедине ей никто не дал. Свое свидание с вечностью она пропустила. А теперь уже поздно. Четверо мужчин в черном несут ее брата на руках, шагая медленным, размеренным шагом. Над кладбищем носится ветер. Она видит перед собой гроб. Под туфлями скрипит гравий. Весна прошла, и вот теперь, в июне, наступила зима. Франца больше нет. Или это больше нет самого мира, в котором он жил?
Рядом с ней идет Дора. Каждый шаг дается ей с таким трудом, что того и гляди упадет. Теряет равновесие. Или все же рассудок? «Кто не видел Дору, тот не знает, что такое любить», – сказал ей Роберт. Всю неделю, что она живет у них дома, с ее уст срываются только долгие, протяжные всхлипы.
«Слушай, Оттла, как ты умудряешься не плакать?» – без конца переживала за нее сестра Валли. Как тут объяснить, что у нее просто нет слез? Франц унес с собой в могилу все, свою боль, свою тоску. Вместе с ним умерло и его отчаяние.
Чуть впереди идет отец, замкнувшись в своем молчании. Прямой, достойный, погруженный в свои мысли, с отсутствующим взглядом. О чем он сейчас может думать, этот человек, бессменно одерживавший в вечной семейной дуэли никому не нужные победы? Может показаться, что торопится за сыном, стараясь после смерти догнать того, кому мешал жить. Отец, я не хочу тебя потерять, не хочу, чтобы ты погиб, терзаясь угрызениями совести. Прошу тебя, нам и одной беды достаточно.
Мать хоронит сына уже в третий раз. Двое других были еще детьми, маленькими и совсем юными – одному едва исполнилось три, другому пять. Тогда она с маленькими гробиками была одна, и вот теперь судьба решила отнять у нее третьего, забрав обратно подарок, который сама когда-то и преподнесла. Хотя сегодня на кладбище ее провожает целая толпа, в своем материнском горе она все равно одна. Будь их вокруг даже сто тысяч, склонившихся в молитве, после потери сына ее уже никому не утешить.
Во главе траурного шествия, конечно же, вышагивает Макс, ведет за собой остальных, кого ей даже видеть не хочется. Разве может нас ждать что-то еще печальнее в этой жизни? Когда рядом больше нет брата, мир превратился в склеп.