Вот она, его последняя обитель, где они все скажут ему «прощай». Гроб ставят на гравий. В метре от нее разбиваются все мечты. Как такое может быть? Как вся необъятность, вся безбрежность, вся сила и богатство земного существования обречены найти свою кончину в такой маленькой яме? Этот зияющий кратер вот-вот поглотит его жизнь; походы в Хотковы сады; санные прогулки в замке Фридланд и лодочные по озеру Лугано; почтовые открытки из Мареинбада; книги, которые они выбирали в магазине дома 8 по Айзенгассе; альманахи, которые листали; вторые завтраки в кафе «Лувр»; наполненные смехом посиделки с Ирмой и фройляйн Вернер; старого Велча в кафе «Арко», рассказывающего истории из жизни еврейского народа в те времена, когда еще существовали гетто; кукольный домик на Алхимистенгассе с окошком на Хиршграбен, из которого доносилось единственно пение птиц; поездки в Цурау, где вся семья весело ухаживала за садом, с рвением налегая на лопаты; вечерние походы в Национальный театр, чтобы посмотреть пьесу Шницлера; пражский Бельведер, с которого так хорошо видны излучины Влтавы; раскатистый смех в кафе «Луцерна», где они закатывались хохотом, когда еврейская труппа играла «Гамлета», на корню уничтожая Шекспира; субботние встречи на Вацлавской площади – когда они смеялись, тамошние прохожие принимали их за влюбленных; молитву Кол Нидре в Староновой синагоге, трогавшей их до слез, хотя они не понимали из нее ни единого слова; шоу трансвеститов в кафе «Савой», на которых они смотрели не без стыда в душе; веселые вечеринки у Баума или Макса; и их скверные поэмы, вызывавшие на лицах улыбку. Вот какой была их жизнь, когда они приезжали в Прагу испить из ее фонтанов воды.
«Можно без труда вообразить, что каждый из нас живет в окружении уготованного ему великолепия земного существования во всей его полноте, но великолепия, запрятанного где-то очень глубоко, незримого и далекого. Однако стоит его позвать, подобрав для этого нужное слово, и оно тут же к тебе придет».
Разве без брата в жизни есть хоть какой-то смысл, чтобы ее украшать, улыбаться и называть прекрасное прекрасным?
Вокруг великанами выстроились высокие кипарисы. Раввин произносит заупокойную молитву, которую тут же подхватывают несколько человек в длинных кафтанах и в шляпах с загнутыми полями – сторонников веры, преданных ей до умопомрачения, благочестивых иудеев, пришедших с Востока, над которыми потешался их отец, хотя Франц обожал смотреть на них на подмостках еврейской сцены. Теперь их голоса взмывают ввысь в этом театре теней, в который превратился мир, где больше нет ее брата.
«Аминь», – хором отвечают собравшиеся на заупокойную молитву каддиш.
«Мы не умрем, вот в чем заключается истина, – говорил Франц. – Мы умираем еще при жизни, мы просто выжившие. В своей борьбе за жизнь мы даже не догадываемся, что в действительности боремся за смерть».
С молитвами покончено, пришло время прощаться. Те самые четверо мужчин поднимают гроб, чтобы опустить его в землю. К нему бросается Дора. Пытается обнять руками, цепляется и чуть не падает в яму. От этого ее удерживает Роберт. Они медленно опускают его вниз.
Час пробил. Каждый, кто его знал, будь то женщина или мужчина, бросают горсть земли. Она мудро ждет за спинами отца и матери.
Вот и ее очередь.
Роберт
– Вы уже решили, чем займетесь в будущем? – спросил его Макс, когда они столкнулись у решетчатых кладбищенских ворот, когда рассосалась толпа, под выстроившимися в ряд кипарисами, гнувшимися к земле на ветру. До этого Брод успел поговорить с каждым участником траурной процессии. Роберт в это время поддерживал Дору после того, как она рухнула на гроб под изумленные возгласы присутствовавших. Вместе с одним из могильщиков они унесли ее подальше от посторонних взглядов. Вскоре ему на помощь пришли Оттла с Валли, тем самым дав возможность попрощаться с другом. Когда у могилы пошел мелкий дождь, ему на ум пришли слова Франца:
«Я – моя собственная могила, без малейшего изъяна в виде сомнений или веры, любви или ненависти, тревоги или мужества. Во мне живет лишь смутная надежда, хотя жизни в ней не больше, чем в надгробных надписях».
С Бродом они виделись месяц назад, когда Франц еще не покинул этот бренный мир, и с тех пор больше не встречались. Макс поспешно отправился в санаторий в Кирлинге, ответив на мольбы Доры: «Если хочешь увидеть Франца в последний раз, не тяни». А сейчас они столкнулись у кладбищенских ворот и обсуждают будущее.
– Буду дальше жить своей жизнью, – наконец ответил Роберт.
– Будто ничего не случилось? – спросил Брод.
Ну конечно же нет. Случилось нечто из ряда вон выходящее, событие, которым отныне будет отмечена вся его жизнь. Он был растерян. Его и до этого нельзя было назвать решительным молодым человеком, который точно знает, куда идет, и изучает медицину, с планом сделать университетскую карьеру либо же стать достойным продолжателем потомственной врачебной практики. Он всегда плыл по воле событий. Но после встречи с Францем в Матлярских горах понял, что обрел под ногами опору и определил для себя свой горизонт.
– …который затмевает собой все остальные горизонты? – предположил Брод.
Но и открывает множество других. Близкое общение с таким столпом мысли пошатнуло все его верования. Да и как иначе могло подействовать столкновение с такой глыбой гуманизма и ума? Память об этом человеке и отголоски его творческого наследия, вполне естественно, будут влиять на каждую его мысль. Единственное, теперь у него была надежда в них разобраться. Когда тебе еще нет и двадцати пяти, время для этого, пожалуй, еще есть…
– Двадцать пять лет! – воскликнул Брод, благосклонно пожав плечами. – Чтобы во всем разобраться, у вас впереди вся жизнь! И вы наверняка правы. Быть рядом с Кафкой, даже в таких обстоятельствах, – привилегия, которая будет озарять вас своим светом до скончания дней.
Как только речь заходила о Франце, Брод превращался в читающего проповедь священника.
– Может быть… Я, по крайней мере, на это очень надеюсь.
В действительности же Роберт ни во что такое не верил и в глубине души полагал, что жизнь теперь потускнеет и лишится страсти, сведясь к банальной серости. Вскоре ему придется вернуться к учебе, вновь зажить рутинной жизнью студента медицинского факультета и подчиниться установленному порядку, довольствуясь посещением больниц в маскарадных белых халатах, серенадами профессоров, нескончаемыми ночами дежурств, книгами по анатомии и обществом пораженных той или иной болезнью тел – либо еще живых, либо уже лишенных плоти на столе для вскрытия трупов.
– А вы знаете, – с улыбкой вклинился в поток его размышлений Макс, – как Франц описал вас в письме, когда впервые рассказал о своем новом друге?
Роберт почувствовал, что его щеки залились румянцем.
– Поскольку эти строки произвели на меня неизгладимое впечатление, я процитирую их по памяти: «Молодой еврей из Будапешта, весьма амбициозный, умный, прирожденный врач, сторонник антисионизма, своими учителями считает Иисуса Христа и Достоевского».
Они расхохотались.
– А вы теперь что намерены делать? – спросил Роберт, утомившись играть роль мишени для допросов.
Брод ответил, что торопиться тоже не будет. Сначала придет в себя после этого тяжкого испытания – смерти лучшего друга на протяжении двадцати лет, само присутствие которого вдохновляло и поддерживало его в писательских начинаниях, вдохновляло и поддерживало в нем саму жизнь. Учитель, наставник и пример для подражания, в его представлении, неотделимый от его творений, служил вместилищем целого мира, с одной стороны, замкнутого на себе, с другой – открытого для бесконечности. Да, в тот прискорбный день во вселенной погасло подлинное небесное светило.
– А вы, стало быть, считаете своим долгом сделать так, чтобы от этой умершей звезды и дальше исходил свет? – не без иронии бросил Роберт.
– Да, – ответил Брод, сознательно не замечая скрытую в вопросе насмешку.
Его не покидала надежда продолжить дело, начатое много лет назад, когда с его помощью в издательстве его друга Эрнста Ровольта вышел первый сборник новелл Кафки.
– Вы с Дорой видели Франца таким, каким его уже никогда никто не будет знать, – продолжал он, – при вас он приобрел черты человека, сумевшего порвать со своим прошлым, больше не желающего со всем этим покончить и наконец страстно воспылавшего жаждой жизни. Человека, в конечном итоге примирившегося с самим собой.
Они надолго умолкли. Тишину нарушил Брод, спросив его, долго ли он намерен оставаться в Праге. А когда узнал, что Роберт взял на послезавтра билет на поезд в Будапешт, предложил на следующий день ближе к вечеру встретиться в кафе «Савой». Утром ему надо было отправиться в страховую компанию, чтобы по просьбе Германа Кафки забрать из кабинета его сына последние оставшиеся после него вещи. На том они и расстались.
Когда день уже клонится к закату, Роберт сидит в кафе и ждет Брода, которому пора бы давно появиться. Перед ним стоит кружка пива. Напрашиваться пойти вместе в страховую контору он не посмел, хотя был бы не прочь ощутить там частичку, оставшуюся от Франца. На работе он у него уже бывал, когда за несколько месяцев до этого приехал в Прагу и по просьбе Кафки отвез его начальству письмо с медицинским заключением, свидетельствовавшим о его неспособности вернуться к работе из-за обострения болезни. Тогда он на какое-то время задержался перед величественным домом 7 по улице Поржич, где друг трудился пятнадцать лет, очарованный его высоким фасадом и огромным куполом. У него и сейчас стоит перед глазами, как он нажимает кнопку звонка справа от монументальной входной двери. Открывший ему швейцар в рединготе и цилиндре спросил, по какой надобности он явился. Мимо него в здание с озабоченным видом устремлялись служащие в серых костюмах и с портфелями в руках.
– Я принес вашему начальству письмо от доктора Кафки, – ответил он.