Шагая по улицам, Роберт будто чувствовал рядом чье-то присутствие. Гул этого города и великолепие его фасадов воскрешали в памяти воспоминания о друге. Он бесцельно бродил по проспектам, шел на Вацлавскую площадь и устраивался за столиком кафе «Лувр». По вечерам порой устраивал продолжительную прогулку, которую сам называл большим обходом: проходил по Карлову мосту в Мала-Страну, оставляя в стороне суд, несколько раз прохаживался перед Шенборнским дворцом, любовался высившимся вдали собором, неспешно прогуливался по Алхимистенгассе и двигался дальше до самых Хотковых садов. И когда ступал по тротуарам, вышагивая по улицам, ему казалось, что по каждому из этих маршрутов когда-то ходил Кафка.
Но годы брали свое, и со временем на него перестало действовать очарование колоколен и дворцов. Походы к Бельведеру и прогулки по Грабену постепенно теряли в его глазах свое волшебство. Вид молчаливых, печальных волн Влтавы больше не отдавался в душе тихой грустью. По Карлову мосту он проходил, не удостаивая взглядом статуи. Никогда не задерживался на нем, чтобы дождаться заката солнца в сумерках. Город изменился. А может, это изменилась его жизнь? Когда он устремлял вдаль невидящий взор, перед глазами проходило все его прошлое. Даже беспорядочное нагромождение могил на старом еврейском кладбище, один вид которых мог раньше довести его до слез, теперь никоим образом не мог растопить в душе холод.
Однажды случай вновь столкнул его с молодой венгеркой Жизелью Дойч, с которой они были знакомы еще с детства. Она стала переводчицей. Но хотя это была любовь с первого взгляда, пожениться они смогли только в августе 1929 года, когда их положение более или менее пришло в норму.
В жизни Роберт лелеял две амбициозные мечты: стать великим хирургом, специализирующимся на болезнях грудной клетки, и вместе с женой перевести на венгерский язык «Процесс». И к той и к другой цели он стремился с чрезмерным рвением, можно сказать, доведенным до крайности, впрочем, как и во всем остальном. Каждый из этих двух проектов реализовывал с одинаковым пылом, днем изучая хирургию, а вечером практикуясь в переводе. Получив право самостоятельно проводить операции, увеличил количество дежурств в больнице. В воскресенье и по вечерам работал над произведением, которое считал величайшим из всех когда-либо написанных человеком. Переводил точно так же, как оперировал, выстраивая фразы с той же тщательностью и точностью, с какой проводил резекцию артерии. Одинаково боялся совершить врачебную ошибку и исказить смысл. С опаской подносил руку к сердцу пациента и дрожал от мысли переврать автора, тем самым его предав. Долго не мог продвинуться дальше первой фразы романа. Никак не мог определиться в выборе между: «Йозефа К. наверняка оклеветали, потому как утром он был арестован, хотя никому не причинил зла» и «Йозефа К. не иначе как оклеветали: утром он был арестован, хотя никому не причинил зла». И даже сегодня, когда они с Жизелью значительно продвинулись в своей работе, добравшись до пятой главы романа, хоть и не решили пока, как его в переводе назвать – «Палач», «Драчун» или «Буян», – он никак не мог понять, как же лучше оформить преамбулу. Как на его родном языке передать могущество, юмор и пугающую странность фразы «Jemand mufite Josef K. verleumdet haben, denn ohne dafi er etwas Boses getan hatte, wurde er eines Morgens verhaftet»? И по вечерам порой отчаивался, что ему это так никогда и не удастся.
В конечном итоге Прага утомила их обоих. Они мечтали уехать в Берлин. Несмотря на кризис, нищету, на доведенные до крайности жестокость и ненависть, сотрясавшие всю страну, этот город влек их к себе. Разве не он стал тем единственным на земле уголком, где Кафка обрел счастье и покой? В мае 1926 года Роберт ушел из Карлова университета, перевелся в мирный немецкий город Киль на берегу Балтийского моря и продолжил там учебу. А когда получил диплом, согласился работать в берлинской клинике «Шарите» в отделении хирургии грудной клетки профессора Фердинанда Зауэрбруха.
Впоследствии тот стал его наставником – Роберту будто самой судьбой было предначертано вечно оставаться в чьей-то тени, восхищаясь другими и считая это высшей добродетелью. А может, все объяснялось гораздо прозаичнее? Может, все дело лишь в том, что он в столь раннем возрасте потерял отца?
Подружившись с ним, Зауэрбрух взял его под свое крылышко. Обучал различным хирургическим приемам, показывал, как делать торакотомию – как классическую заднебоковую, так и менее распространенную боковую, – посвящал в основы стернотомии, учил рассекать легочную артерию, ушивать бронхи и ампутировать какую-то их часть, правильно определяться в выборе при необходимости сделать резекцию, лобэктомию или пневмонэктомию, определять условия, необходимые для хорошего гемостаза сосудистых педикул и выведения из организма экссудатов. Вскоре в правилах хирургии грудной клетки, самой прекрасной и благородной из всех, для него практически не осталось тайн.
В действительности его неотступно преследовала только одна навязчивая мысль: раз уж не удалось спасти друга от губительных последствий туберкулеза, то надо хотя бы изучить эту болезнь от начала и до конца.
А поскольку жизнь порой может преподнести неожиданный сюрприз, сулящий большую удачу, где-то глубоко в душе Роберт тайком мечтал создать новый метод лечения туберкулеза. Грезил лечить и внедрять всевозможные новшества. Чтобы под занавес жизни можно было сказать: я не смог спасти Кафку, зато помог вылечить многих других моих братьев. В марте 1930 года при содействии Зауэрбруха он получил должность ассистента в клинике «Зоммерфельд» в пригороде Берлина, специализирующейся на лечении туберкулеза. Потом начал разрабатывать собственные хирургические методы лечения болезни, опираясь на клиническую картину пациентов, и когда туберкулез поражал не только легкие, но и гортань, практиковал ларингэктомию. А спустя короткое время представил в берлинском университете Фридриха Вильгельма свою диссертацию «Пневмоперитонеум как метод хирургического лечения туберкулеза кишечника», описав в ней новый подход к лечению случаев поражения болезнью пищеварительного тракта. Ученый совет поздравил его с успешной работой, а научный руководитель, рентгенолог и хирург Герман Мориц Гохт, предрек коллеге блестящее будущее. Приведенная на четвертой странице фраза «Посвящается Ф. К.», казалось, никого не заинтриговала.
Благодаря умению точно ставить диагноз, виртуозно оперировать, безошибочно выбирать верные решения и при этом относиться к пациентам с неизменным сочувствием в клинике «Зоммерфельд» он пользовался заслуженным уважением. «Здесь вас ждет блестящая карьера, – подбадривал его заведующий отделением профессор Вольфганг Г. и без промедления продолжал: – В один прекрасный день германская медицина будет чрезвычайно признательна вам за то, что вы ее выбрали».
После прихода к власти фюрера каждый свой разговор профессор Вольфганг заканчивал патетическим «Зиг Хайль!» – не из-за того, что питал какую-то симпатию к Адольфу Гитлеру, которого считал грубым неучем, а потому что приветствовал возвращение к порядку и истинным немецким ценностям. «Мы должны признать, что Гитлер правит железной рукой, – объяснял он, – которая, как и у хирурга, ничуть не дрожит, когда надо резать по живому». В глазах этого профессора порядок входил в перечень основополагающих понятий жизни общества, да и жизни вообще. Становление нации в отсутствие порядка он считал делом немыслимым, а хаос врагом рода человеческого. Неуверенный, вечно сомневающийся индивидуум возвыситься просто не мог. В действительности даже малейший беспорядок – несколько крошек на столе, двухминутное опоздание, небрежно брошенный лист бумаги, компресс, который ему во время операции протянули чуть позже, чем он ожидал, – приводил его в состояние черного бешенства. Самое незначительное нарушение жизненного ритма напрочь выбивало из колеи. За этим воинственным видом скрывался человек хрупкий – посмотри он на себя тем же взором, которым глядел на других, наверняка назвал бы себя тщедушным слабаком. В идеальной упорядоченности общества профессор Вольфганг Г. усматривал возможность утолить свои тревоги и детские страхи, увереннее смотреть в будущее и подавить в душе самые постыдные наклонности, такие как опрометчивое влечение к совсем юным еще мальчикам, особенно сыновьям его собственной сестры. Вопрос о том, что представляло собой это «Зиг Хайль!», которое он так решительно бросал миру печатью утверждения высшей власти – крик ужаса или же способ подавить прячущегося внутри монстра, – оставался открытым. Он был человек очень худой и никогда не ел досыта, убежденный, что желаниям, независимо от их природы, уступать нельзя. Еще больше его властную натуру укреплял высокий рост, около метра девяносто, благодаря которому он считал, что парит в заоблачных высях. Очень гордился не только своими руками, но и всем, что так или иначе касалось его персоны. Длинные, очень тонкие пальцы и в самом деле давали им полное право называться хрестоматийными «руками хирурга», но стоило ему прийти в ярость, как они тут же внушали страх, будто вот-вот были готовы кого-то задушить. Лицо его избороздили морщины, стали водянистыми голубые глаза. Во время операций он надевал большие очки с толстыми стеклами, притом что в любых других обстоятельствах из-за кокетства их не носил. Под воротничком рубашки неизменно красовался аккуратно завязанный темно-синий галстук в горошек, казавшийся ему верхом элегантности. В разговоре профессор никогда не смотрел собеседнику в глаза, отводя взгляд в сторону, будто ему с вами было скучно, будто он попусту терял с вами время, а на ваше мнение ему совершенно наплевать. В выражениях не стеснялся, говорил все, что было на душе, а порой нес полнейшую чушь, какая только приходила в голову. Персоналу отделения, как врачам, так и медсестрам, полагалось потакать его желаниям и считать себя его должниками до самой гробовой доски – кем бы они были в этой жизни, если бы не он? Сам профессор натравливал одних на других и даже в самом пустячном разговоре видел тайный заговор против его особы. Окружающие были для него пешки, а жизнь сплошной шахматной игрой, в которой он был непобедимый мастер и король. Да при этом еще видел себя Вагнером хирургии грудной клетки – сей музыкант был не только его любимым композитором, но и властителем дум. Поэтому, когда брался за хирургический скальпель, в операционной всегда стоял граммофон и звучала бешеная скачка из «Валькирии» в исполнении оркестра под руководством Фуртвенглера, которого он каждый год ездил слушать в Зальцбург.