Роберт назначение Гитлера на пост канцлера встретил как неизбежное зло. Бежав однажды из Будапешта от авторитарного режима Хорти и его антисемитской политики, он не собирался еще раз все бросать. Поэтому ничуть не смущался, когда видел проявления ненависти со стороны штурмовых отрядов или читал приписку «Евреям и собакам вход воспрещен», которой обычно снабжали объявление о собрании с выступлением на публике очередного бонзы нацистской партии. «Колесо вращается только в одну сторону», – думал он. Разве тот, кого он считал своим учителем, не рассказывал о бунтах, вспыхнувших в Праге в 1920 году? «Каждый день после обеда я прогуливаюсь по улицам, которые будто утопают в ненависти к евреям, – объяснял Франц. – При мне сынов Израилевых называли тараканами. Разве не естественно уехать оттуда, где тебя так ненавидят»? Я смотрел в окно: конная полиция, жандармы с примкнутыми штыками, толпа, с криками разбегающаяся у меня на глазах, и жгучий стыд оттого, что лично мне ничто не угрожало. Но всех этих речей, пары надписей на стенах да разбитых витрин было слишком мало для того, чтобы заставить Роберта отказаться от медицинских и литературных амбиций, поэтому он сознательно гнал из головы мысль, что ярость истории, как и поразившей нас болезни, может самым радикальным образом изменить течение жизни. Ничто не могло подорвать его непоколебимую веру в страну, которая приютила его и сделала тем, кем он стал сейчас, – женатым человеком, многообещающим хирургом, а в будущем и квалифицированным переводчиком.
В один солнечный день, после обеда, когда Роберт вышел из операционной, где пять часов не выпускал из рук скальпель, удаляя у больного опухоль бронха, его к себе в кабинет вызвал заведующий отделением Вольфганг Г.
– Профессор, а это не может подождать? – спросил он, не желая являться пред начальственные очи в забрызганном кровью халате и к тому же удивляясь, что тот, супротив обыкновения, не назвал его по имени.
– Нет, Клопшток, это подождать не может.
– Что-то срочное? – спросил Роберт, чувствуя, как в душе шевельнулось беспокойство.
– Можно сказать и так, Клопшток, – бросил профессор, не сводя с него глаз, в которых не было даже намека на отцовскую благожелательность.
– Ну что ж, идемте, – заинтригованно прошептал он, перво-наперво подумав, что всему виной допущенная им где-то хирургическая ошибка.
Переступив порог, он увидел, что профессор уже устроился в своем массивном кресле из черной кожи.
Не ожидая приглашения, Роберт сел напротив, что вот уже несколько месяцев ему позволял характер установившихся между ними отношений.
– На мой взгляд, вам лучше постоять, – сказал профессор, барабаня пальцами по столу из красного дерева со стоявшей на нем фотографией лабрадора в рамке и лежавшей рядом папкой, которую он тут же схватил.
Роберт тут же вскочил, смутившись собственной невежливости, и запинающимся голосом пробормотал:
– Покорно прошу меня простить, профессор.
Тот листал лежавшие перед ним в папке бумаги, предварительно нацепив очки. На каких-то фразах задерживался, другие лишь быстро пробегал глазами и переходил к следующим. А когда захлопнул ее, Роберт увидел на обложке свое имя, написанное большими красными буквами.
Профессор надолго о чем-то задумался и наконец сказал:
– Клопшток, почему вы не сказали мне о вашем еврейском происхождении?
– Вы меня ни о чем таком не спрашивали, – удивленно протянул Роберт. – И если честно, я даже не думал, что это может быть важно.
– А по-вашему, мы должны у каждого спрашивать, еврей он или нет? Сегодня так говорят только руководители СС.
– Я совсем не это имел в виду…
– К тому же, по-вашему, не так уж важно, еврей вы или нет?
– Я отвечу вам так: это касается моей личной жизни и отношений с нашей верой, но никак не затрагивает мою профессиональную деятельность.
– Подобными речами, Клопшток, вы оскорбляете не только нашего фюрера, но и всю германскую нацию! Думаете, если бы еврейский вопрос не был так важен, фюрер, его правительство и вся партия тратили бы столько времени и энергии для его урегулирования?
– Видите ли, профессор, для меня никакого еврейского вопроса не существует.
– Что вы хотите этим сказать? – ответил на это профессор, судя по виду, по-настоящему заинтригованный.
– Ну что ж… Я не вижу, каким образом моя принадлежность к еврейскому народу может представлять собой проблему, требующую того или иного решения.
– Это шутка? Я, по крайней мере, очень на это надеюсь! Если евреи для вас не проблема, то что тогда вы считаете таковой?
– Экономический кризис, вооруженные конфликты…
– В экономическом кризисе виноваты евреи-рвачи. В вооруженных конфликтах тоже они, только поджигатели войны.
– А в чем тогда, по-вашему, виноват я?
– Это могут сказать только агенты гестапо, обратитесь с этим вопросом к ним… Если же говорить обо мне, должен сказать, я не держу на вас зла за то, что вы не признались мне в своем еврейском происхождении.
Он умолк, будто оценивая произведенный его словами эффект, потом продолжил:
– Потому что винить в этом должен только себя!
– Вас?
– Да, только себя, и больше никого! Потому как обычно умею распознавать евреев, причем безошибочно.
– И по каким же признакам вы нас распознаете?
– Послушайте, Клопшток, не стройте из себя невинную овечку!
– Но вы же сами минуту назад признали, что до последнего времени даже не думали считать меня в чем-то виноватым.
– Это все из-за вашего обманчивого вида, только и всего! С белокурой шевелюрой, вздернутым носом и серьезным видом вы не похожи на еврея! Плюс фамилия, с помощью которой, Клопшток, вы дурачите врагов – смею напомнить, что ее носил великий германский поэт, наш знаменитый Фридрих Готлиб Клопшток, творец поэзии жизни и автор незабываемой поэмы «Мессиада»! Вы, Клопшток, будто заранее устроили маскарад и прилепили себе фальшивый нос. Но повторяю, винить в этом мне остается только себя самого. Как я мог свалять такого дурака? Как предоставил вам в своем отделении такое место, называл Робертом и относился как к сыну! Боже мой, евреи – великие самозванцы! Но на наше счастье, власти всегда начеку… Должность ассистента вы захватили – именно «захватили», ибо это слово я использую совершенно сознательно, – в окаянные времена Веймарской республики. Но сегодня все изменилось…
Он немного помолчал, потом бросил:
– Скажите, Клопшток, вы читали последние постановления?
Роберт лишь отрицательно покачал головой, следить за законодательными решениями, сменявшими друг друга бесконечной чередой, у него не было никакого желания, потому как все новые меры, направленные против евреев, в конечном итоге подорвали его моральный дух.
– А по-вашему, должен?
– Могли бы и прочесть, для вашей же пользы. Но я вызвал вас не давать советы, а сообщить одну вещь.
– Да? Какую же?
– Сообщить суть последнего постановления, которое касается непосредственно вас.
– Постановления, которое касается непосредственно меня?
– А какого тогда, по-вашему, черта вы сейчас торчите в моем кабинете? Думаете, у меня других дел нет?
– В прошлом, профессор, мы в этом самом кабинете обсуждали самые разные проблемы.
– Давайте не будем о прошлом. Оно тоже сродни обманчивой наружности. И прекратите постоянно сводить все к моей персоне, я в этом деле выступаю лишь в роли гонца. А срывать зло на гонце – это в определенном смысле отрицать реальность. С вашего позволения, я бы предпочел перейти к голым фактам.
Он вытащил из папки лист бумаги, быстро пробежал ее глазами и продолжил:
– Нынче утром администрация клиники прислала мне законодательный акт от 7 апреля 1933 года, касающийся «Возрождения государственной службы». Если в двух словах, он провозглашает увольнение всех евреев-чиновников и исключение евреев-врачей из системы оплаты больничными кассами.
– Исключение евреев-врачей? Но почему?
– Я не обязан ни комментировать, ни оправдывать приведенные здесь положения.
– Так или иначе, но исключение такого рода противоречит любому праву!
– Вы сами только что признались, что не следите за законами. Но если бы следили, то давно знали бы, что германское право изменилось и стало гораздо проще.
– И что же оно собой теперь представляет?
– Теперь законы нам диктует фюрер.
– Но это ведь тоже противоречит любому праву!
– Мне кажется, вы пропускаете мимо ушей все, что я вам говорю.
– Тогда объясните мне. Например, скажите, каким образом моя принадлежность к евреям может запретить мне оперировать?
– Нечего здесь объяснять! И законы толковать тоже не мне. К тому же разве закон должен обременять себя какими-то причинами? Все это затянуло бы нас в спор специалистов, притом что мы не юристы, ни вы, ни я. Мы врачи, занимающиеся хирургией грудной клетки. Точнее, если следовать духу и букве закона, я врач, в то время как для вас это уже в прошлом. Такая формулировка вас устраивает?
– Не уверен, что на данный момент мне есть что на это сказать.
– Стало быть, вы начинаете что-то понимать…
– Но, с вашего позволения, я по-прежнему не могу взять в толк, как мое еврейское происхождение может помешать мне практиковать. Мои корни никак не влияют на умение проводить операции. Или если я еврей, то по сравнению со мной вы оперируете как-то иначе? Иначе говоря, вас послушать, так существует некая особая еврейская манера орудовать скальпелем?
– Вот что существует точно, так это еврейская манера писать, из-за чего, собственно, и возник вопрос запрета ваших книг. Некоторые даже предлагают их сжигать. Так, по крайней мере, полагает Геббельс.
– Вы тоже придерживаетесь этого мнения?
– Убеждения Геббельса разделяют большинство немцев, и до нового приказа я в их числе.
– Но послушайте, как вы, в конце концов, будете решать нашу проблему? В вашей клинике работает много еврейских врачей!
– Я и без вас это прекрасно знаю, у нас есть их список.