– И вы собираетесь всех выгнать?
– Всех! Ибо того требует закон, который нам что ни говори, а следует выполнять! Это первейшее условие общественного порядка.
– Но как без них клиника сможет оказывать пациентам услуги?
– Ничего, обойдемся и без вас.
– И у вас не останется ни одного еврея-врача?
– Ни единого! Закон говорит об этом без околичностей, и исключений из него мы не потерпим. Да и с какой стати? Зачем творить несправедливость, отказываясь от такого рода меры, если она направлена на спасение общества?
– А по-вашему, справедливость сводится к тому, чтобы выгнать евреев?
– Да, выгнать их – это и есть справедливость. Правосудие обязано быть справедливым, иначе это уже не правосудие. Но как я вам уже говорил, я не юрист, а профессор хирургии, поэтому не вовлекайте меня в дебри толкований правовых норм.
– Вы же сами втянули меня в этот разговор, решив выгнать из-за моего происхождения. Поэтому повторяю вопрос: вы действительно думаете, что врачебный мир без евреев возможен или как минимум желателен?
– Вопрос о том, желателен или нет мир без евреев, в компетенции единственно нашего фюрера, и, на мой взгляд, он разрешил его, написав «Майн кампф».
– Вы, видимо, хотели сказать врачебный мир без евреев…
– А разве я сказал что-то другое?
– Да, вы сказали мир без евреев.
– Послушайте, Клопшток, вы же умный человек, поэтому соблаговолите понимать меня с полуслова!
– Вот это, профессор, меня и пугает.
– Мне так думается, Клопшток, что именно на такой эффект и рассчитывали наши законодатели… Ну хорошо, поскольку с этим все, похоже, предельно ясно, я вас больше не задерживаю. Прощайте, Клопшток!
– Прощайте, профессор.
Собрав свои вещи, Роберт навсегда ушел из больницы.
Ноги вели его по улицам Берлина. Прогулки по городу стали теперь его основным занятием. Когда он ехал из одного его конца в другой, ему казалось, что перед ним больной. Садился в первый попавшийся трамвай и смотрел на разворачивавшуюся перед глазами картину. В час пик в вагонах было не продохнуть, но после обеда вполне можно было устроиться у окошка. В лицо хлестал ветер. Берлин принадлежал ему. Кольцевой бульвар, Германплац, Бальтенплац, Книпродештрассе, Шёнхаузенская аллея, Халлешес Тор. Ему больше всего нравился 68-й маршрут: Виттенау, Веддингплац, Розенталерплац, Лихтенберг. Он разглядывал толпы народа на тротуарах, любовался фасадами домов, широко открывая глаза при виде кинотеатров, вывесок и окон с флагами, окрашивающими город в новые, доселе неведомые ему цвета. На балконах реяла свастика. У окошка ему казалось, что это не трамвай, а корабль, отправившийся в великий крестовый поход. Черные рубашки эсэсовцев с теми же свастиками на поясах. Посередине толпа, мудрая и стройная, – мужчины в безупречных костюмах, женщины выряжены так, будто собрались на бал. В мае воздух почернел от пепла книг, сегодня же небо сияло безупречной синевой. Над городом полоскался на ветру нацистский стяг. Но в отличие от него сердце у Роберта, если можно так выразиться, было приспущено.
Не так давно он получил письмо от Доры, с которой они не виделись уже сто лет. В нем она сообщала ему об аресте мужа. Даже не знала, где именно он сидит. Его бесчисленные коллеги, тоже члены коммунистической партии, по большей части руководящий состав, пропали без следа. Но это была не единственная причина, побудившая ее написать: она также рассказала о невероятном счастье, которое ее постигло.
Дора родила девочку, назвав ее Марианной. В конечном итоге жизнь всегда берет верх – на небесах о каждом из них заботился Франц. «В один прекрасный день мы снова познаем в жизни счастье, поэтому береги себя, мой дорогой Роберт, самый милый моему сердцу друг».
Стояла весна 1934 года, близился вечер. Он шагал по Берлину, предчувствуя, что это в последний раз. Преодолев немыслимое количество препятствий, ему наконец удалось получить место хирурга в будапештской больнице Святого Роха, в отделении профессора Арнольда Винтерница, и таким образом вернуться на исходные позиции. Насколько это ему дозволялось, в последнее время он курсировал между двумя столицами. Сегодня его ждал у себя дома Роберт Велч, главный редактор «Юдише Рунд-хау», одного из очень немногих журналов, которые еще разрешали выпускать, хотя и на драконовских условиях. В частности, издание не могло рассчитывать на авторов из черного списка нацистского режима, который на деле включил в него большую часть еврейских писателей. А единственным вопросом, который оно могло освещать, была еврейская литература – власти решили, что жидовской журнал недостоин выражать свое мнение по поводу литературы арийской, дабы не запятнать ее своей критикой или каким другим словом.
В июньском номере за 1934 год «Юдише Рундхау» в честь десятилетия со смерти Кафки решил посвятить ему ряд материалов. Родившись в Праге, Роберт Велч бывал у Брода и знал Франца. А поскольку искал для этого номера авторов, написал Максу, который все так же жил в Праге, и тот порекомендовал ему Клопштока.
Нынешним вечером собрание решили провести у него дома, практически в подполье, ведь в числе прочих в нем участвовали и писатели из запретного списка режима, в первую очередь философ Вальтер Беньямин, которого все с нетерпением ждали. А присутствие Роберта, последнего, кто видел Кафку живым, считалось поистине бесценным.
– Я не хочу быть аттракционом на вашей вечеринке, – возразил он Велчу, когда тот ему позвонил.
– Наше собрание – не цирк, – ответил журналист. – Перво-наперво для нас представляют интерес несколько недель, проведенных вами в Кирлинге. Как Кафка, романы которого строят теории по поводу земного существования человека и его кончины, сам боролся со смертью.
– Вас ждет разочарование. Я не могу припомнить, чтобы Кафка строил какие-то теории, в чем бы они ни заключались.
– Вот как раз об этом мы с вами и поговорим. Мы вынашиваем амбициозный план в полной мере предоставить Кафке то место в немецкой литературе, которого он заслуживает. Он и по сей день остается в тени, а публика должна доподлинно оценить значимость его творений. И вы в это тоже внесете свой вклад.
– У немецкой публики больше нет права читать еврейских писателей. А книг Кафки теперь днем с огнем не сыскать.
– Но мы работаем ради будущего.
– Ради будущего евреев в Германии?
– Мы полагаем, что будущее нашего народа в Палестине. Вы прекрасно знаете, что мы – журнал сионистский.
– Вот как раз поэтому я не горю желанием…
– Да-да, Макс меня предупреждал. Но скажите мне честно: неужели вы полагаете, что сейчас время для соображений такого рода? Макс говорил мне, что Кафка был вашим другом. А вы даже не хотите поучаствовать в работе над посвященным ему номером, первом в своем роде крупном начинании в его честь, потому что его руководителям нравится видеть будущее евреев больше в Палестине, чем в германском рейхе? Да и потом, кто бы что ни говорил, а под занавес жизни Кафка и сам стал сионистом.
– В этом отношении наши с ним взгляды расходились.
– Ну так приезжайте к нам, расскажите об этих разногласиях, об интересе, который Кафка проявлял к сионизму, о его намерении отправиться вместе с подругой в Тель-Авив и открыть там ресторан. Ведь у него был такой план, разве нет?
– Да, он действительно об этом говорил, но больше как об идеале, о мечте. Прекрасно знал, что с таким здоровьем дорога туда ему заказана. Но даже если бы подобная возможность у него и была, он все равно бы ею не воспользовался.
– Это ваша личная трактовка его слов. Приезжайте и представьте нам свои аргументы. Расскажите о Кафке. Вы же уникальный свидетель. Да и потом, чем вы рискуете? Самое большее, нагрянет гестапо и бросит вас в тюрьму.
Последние слова, сказанные вроде как в шутку, убедили Роберта, которому совсем не хотелось выглядеть в глазах других трусом. Спустившись на Ораниенбургерштрассе, он зашагал к дому Роберта Велча. Темнело, уже зажгли газовые рожки, но улицы практически пустовали. Может, у еврея и вовсе нет права ходить в такой час? Ему всегда нравилось гулять в сумерках по городу, любуясь монотонностью его улиц и жителей. От баров, в которых ему еще совсем недавно так нравилось посидеть, он теперь отказался.
Вот и дом Велча – строение в пять-шесть этажей с облупившимся фасадом и узкими окнами. Он вошел в дверь и миновал вестибюль. Слева за стеклянной дверью колыхнулась занавеска и выглянула консьержка, окинув его подозрительным взглядом. Затем створка приоткрылась, и полумрак нарисовал ему невысокую, крепко сбитую даму с огроменными руками, пальцами-колбасками и бычьей шеей.
– Куда это вы собрались? – спросила она.
– К господину Велчу. Роберт Велч. Только я не знаю, на каком он живет этаже.
– Как это можно отправиться к человеку с визитом и не поинтересоваться этажом?
– Не знаю.
– Не знаете как, не знаете этажа, а что вы тогда вообще знаете?
– Я надеялся, мне кто-то поможет.
– Надеялись? В такой час?
– Я собирался спросить…
– Надо понимать, у консьержки, так?
– Ну да, у консьержки…
– Ага, кроме как у консьержки больше не у кого!
Она отошла на шаг назад и ткнула в дверь своей каморки:
– Подойдите сюда! Что здесь написано? «Армия спасения»?
Он отрицательно покачал головой.
– А что тогда?
– Госпожа Хершен.
– А ниже?
– Торговцам вразнос вход воспрещен… Но я к ним не имею ни малейшего отношения.
– Вы в этом уверены?
– Покорнейше прошу вас мне поверить.
– Наконец-то хоть одно любезное слово…
В этот момент ее взгляд упал на стеклянную дверь, на занавеске которой китайскими тенями появились два детских силуэта и к потолку взлетел звонкий детский смех.
– Ну а если бы, предположим, – уже несколько миролюбивее продолжала она, – консьержки бы не было, или бы была, но та, что ни бельмеса не знала, или она бы посчитала, что к этому Велчу с четвертого этажа – первая дверь справа, звонок по-прежнему не работает – и так уже поднялась уйма народу? Что бы тогда?