ия, то ли избавления, вы, Мартин, можете называть это как хотите. Путь, о котором говорилось выше, ведет к Замку, к знанию и спасению, а не в недостижимую небесную высь. Это путь отчаянно человечный и отчаянно земной. Цель К. не в том, чтобы попасть в замок, его цель – неутомимо преодолевать препятствия, возникающие на его пути. Мы привыкли представлять Кафку человеком хрупким и терзаемым тревогой, но ведь ни один из его персонажей никогда не выказывает ни малейших признаков страха. К. и Кафка – герои гомеровские. О чем бы ни шла речь, будь то клочок грязной, заснеженной земли, представляющий для К. единственный горизонт, или блокноты, целиком вымаранные чернилами и приговоренные к огню – что нам, опять же, удостоверит господин Клопсток, – ни К., ни Кафка никогда не отказываются от своего. Не исключено, что романы Кафки не завершены из-за того, что довести их до конца означает поставить крест на жизни и надежде, отказаться от избавления и вечности. Вот по какой причине, наряду с рядом других, сегодня, в 1934 году, мы должны читать Кафку, популяризовать его труды и нести в массы их отголоски, чтобы они ширились в том жестоком мире, в котором каждый из нас вынужден жить. Давайте усматривать в Кафке и его трудах, таких простых, но грандиозных и гениальных, урок надежды, отказ пасовать и пример героизма, давайте хотя бы предпримем в этом направлении попытку, пусть даже с риском совершить ошибку. Давайте научимся у него не отрекаться от своей веры. Для него такой верой была литература, для нас – иудаизм или как минимум наше прошлое, равно как и будущее, взлелеянное в мечтах. К. в «Замке» продолжает верить и, по-видимому, надеяться. Поэтому уверяю вас, Мартин, что, как только Соломон Шокен опубликует в своем издательстве его труды, в соответствии с планами на ближайшее будущее, Кафка в обязательном порядке присоединится к когорте нежелательных еврейских писателей, а его книги окажутся под запретом и в конечном итоге сгорят в огне, особенно если властям понадобится еще одно аутодафе, в чем лично я сомневаюсь, ибо все издания сынов Израилевых и без того уже сожгли и от произведений наших соплеменников больше ничего не осталось. К тому же, глядя, как мы набились в эту квартиру, радуясь, что власть не лишила нас права собираться и часами обсуждать книги, которые больше нельзя читать, тем самым даровав огромную привилегию, надо признать, что от нас самих тоже мало что осталось. Сегодня мы под гестаповским ярмом упорно цепляемся за публикацию произведений, полагаясь на добрую волю непросвещенных варваров, хотя с младых лет посвятили свою жизнь знанию, мечтали о свободном, ученом мире, в котором человечеству будут озарять путь книга и любовь к ближнему своему, и вот теперь дожили до того, что мир марширует строевым шагом, погружается в самые мрачные глубины мысли и руководствуется гнусными законами подлости. Наших друзей пытают и убивают в застенках, а жизнь каждого из нас держится на тоненьком волоске. Поэтому, мой дорогой Мартин, не лишайте меня возможности вместе с Кафкой верить в существование высшей истины и верховной цели, обетованной земли, в которой возможна литература, называйте как угодно. Эта истина не так чудовищна по сравнению с нашей нынешней, и мы прекрасно знаем, что высший мир, о котором идет речь, для нас недостижим и увидеть его нам не дано, ведь стоит вам покинуть эту квартиру, как вы тут же превратитесь в К., только что вышедшего из гостиницы «Господский двор» в поисках крова. Мой дорогой Мартин, позвольте мне – на этот раз на пару с Йозефом К. из романа «Процесс» – до последнего вздоха считать, что я не совершил никакого преступления, что меня по ошибке приговорили гнить в лагере, будто собаку, а потом умереть, когда мне либо отрубят голову, либо подвесят на крюк мясника, как, по слухам, поступили с многими нашими друзьями в Дахау. Что до остального, Мартин, знайте: несмотря на всю притягательность крохотного лучика, блеснувшего моими стараниями в черной безысходности Кафки, я, как он и, надеюсь, вы, вполне отдаю себе отчет в том, что нас ждет впереди. И чтобы покончить на этой жизнерадостной ноте, воспользуюсь цитатой самого Кафки из его книги «Описание одной борьбы», опять же приведя ее по памяти: «По сути, мы как пни в снегу. Внешне они вроде просто неподвижно лежат, и кажется, что сдвинуть их можно, лишь слегка толкнув. Но это, оказывается, невозможно, потому как они прочно связаны с землей».
В гостиной повисла тягостная тишина. Потом ее вдруг прорезали рыдания, и Ида Мунк закрыла руками лицо. А немного погодя вытерла мокрые от слез щеки и извинилась.
– Ида, вам не за что извиняться, – произнес Велч, – вы лишь выразили то, что каждый из нас чувствует в душе в годину выпавших на нашу долю испытаний.
После долгой паузы слово взял Альфред Гроссман:
– В наши материалы, посвященные Кафке, я хотел бы включить размышления Адорно и Брехта. Мне кажется, что без марксистского взгляда на этот вопрос нам не обойтись. Добавлю, что Брехт считает Кафку марксистским писателем…
– Кафка – марксист? Чего только в этой жизни не услышишь!
– Мартин, ну сколько можно!.. Продолжайте, Альфред.
– Ну что же, давайте тогда действительно начнем с Брехта, который заявляет, что знает труды Кафки как свои…
– А в мире вообще есть хоть что-нибудь неизвестное Брехту?
– Мартин, довольно! Говорите, Альфред…
– Ну так вот, для Брехта единственной темой произведений у Кафки является… держитесь крепче, чтобы не упасть… не что иное, как удивление.
– Удивление?
– Да, оно самое! Удивление героя перед лицом различных ситуаций, перед лицом многообразия приказов. Ведь что, как не удивление, выказывает К. в ответ на самые абсурдные распоряжения? В то же время в понимании Брехта такая реакция представляет собой лишь первый этап отказа подчиняться, лишь фундамент бунта, ожидающегося в самом ближайшем будущем, и именно поэтому он считает Кафку – сегодня еще удивляющегося, но завтра уже мятежного – по большей части большевистским писателем.
– Достоинство этих рассуждений в том, что с ними все предельно ясно. Дорогой Альфред, а не могли бы вы также сказать пару слов о размышлениях Адорно?
– С удовольствием.
Гроссман объяснил, что Адорно не считал Кафку ни пророком той или иной религии, ни воспевателем народа, тем более еврейского. Своим величием и актуальностью тот был обязан самой природе своих творений и строгости стиля, которые позволяли ему, по выражению Адорно, превосходить «омертвение языка».
Слушая, как Гроссман объяснял концепцию возраста мира, рассуждал об экстраполяции настоящего, об архаичном и диалектическом смысле, Роберт думал о том, сможет ли он, когда его спросят, столь же ясно сформулировать свою единственную гипотезу о друге и его творческом наследии. Его ведь пригласили сюда в качестве Великого Свидетеля, человека, прикоснувшегося к тунике Христа.
– Так или иначе, – сказал Мартин Блюмфельд, когда Гроссман покончил с Адорно, – но гестапо позволяет нашему журналу выходить лишь при том условии, что наши статьи будут ограничиваться еврейской критикой еврейских же произведений. Но какое произведение, заслуживающее называться «еврейским», написал Кафка? Насколько мне известно, в его романах ни разу не упоминается не только слово «еврей», но даже слово «Бог».
– Мне кажется, – ответил Велч, – что в прочитанном вам предисловии я частично уже ответил на этот вопрос, но раз вы так настаиваете, мне не составит труда развить свою мысль.
– Окажите любезность.
– Для начала я приведу фразу, которая, как представляется, красной строкой проходит через весь наш журнал: «Вы не из Замка, не из деревни, вы вообще ничто. Хотя, к сожалению, что-то собой все же представляете, вы чужак…» Разве не мы сами служим ее зримым воплощением с незапамятных времен? Затем сошлюсь на того же Вальтера Беньямина, вернувшись к мысли, которую он уже неоднократно развивал. Он объясняет, что свои романы Кафка писал, демонстрируя к сочинительству то же отношение, какое связывает Аггаду и Галаху в иудаизме. Позвольте мне прояснить этот момент… Как наверняка известно большинству присутствующих, Аггада представляет собой сборник историй и легенд, почерпнутых из раввинской литературы. Их предназначение сводится единственно к тому, чтобы объяснять иудейскую доктрину, то есть Галаху. И подобно многим Аггадам, которые можно найти в Талмуде, включая Пасхальную, самую известную из них, романы Кафки строятся на туманных, запутанных историях, утопающих в бесконечных описаниях, по всей видимости с тем, чтобы их не отождествляли с Галахой, то есть с заповедями доктрины. Беньямин придумал великолепную формулировку: «Подобно женщине на сносях, эти произведения носят под сердцем мораль, но никогда не производят ее на свет». Кроме того, Вальтер Беньямин полагает, что тема замка содержится в одной из историй Талмуда, от описания которой я в данной ситуации вас избавлю.
– Что-то сомневаюсь я, что молодчики из СС способны уловить тонкие различия между Галахой и Аггадой… Но что же тогда получается – Кафка уже не марксист, а каббалист?
– Мартин, я лишь привожу рассуждения Вальтера Беньямина, и не более того! Но… блуждания К., ставшего мишенью для ненависти окружающих, вам ничего не напоминают? Разве К., этот чужак, стучащийся в дверь, требующий для себя элементарных прав, но в ответ лишь сталкивающийся с презрением и насилием, этим вечером не находится среди нас?
– Может быть, может быть…
– А жуткое чувство вины, проглядывающее в поведении Карла Россмана из романа «Америка», заставляющее Йозефа К. смириться с вынесенным ему вердиктом, а герою «Приговора» броситься с моста, случайно, не перекликается с виной евреев, которой нам все уши прожужжали?
– Еще как!
– Самоирония, так присущая героям Кафки, головокружительный юмор, смех перед лицом варварства вам ни о чем не говорит?
– Несмотря на мои корни, еврейский юмор точно не мой конек, и вы знаете это ничуть не хуже меня.
– Знаю, Мартин, знаю… Что же касается вас, мой дорогой Клопшток, то не могли бы вы, водя личное знакомство с Кафкой, подтвердить нам, что в последние годы жизни он мечтал уехать в Палестину?