юбимым, взявшись за руки, проходили мимо огороженных решетками загонов, из которых им вслед смотрели лани. Бабуины в клетках для обезьян при их приближении издавали радостные крики, от которых они хохотали до слез. Чуть дальше из своего водоема окидывали мрачными, жестокими взглядами крокодилы. А сегодня она сама чувствует себя зверем в клетке.
От слежки теперь никто не застрахован. Краешком глаза Дора видит типа за стойкой, заказавшего кружку пива. Сегодня, в 1936-м году, после трех лет безжалостного террора гестапо с прежним рвением преследует последних чумных, пораженных страшной болезнью под названием «свобода». Подозрительный тип расплачивается и уходит. Провожая его глазами, она думает, что рано или поздно сойдет от всего этого с ума.
Нацистский режим все туже затягивает петлю. Закон о защите германской крови и чести с недавних пор запрещает браки и внебрачные отношения между евреями и чистокровными представителями арийской расы. Для этого преступления даже придумали специальный термин: осквернение расы. Виновных в виде наказания бессрочно отправляют в концентрационные лагеря. «Мы выбираем не между миром и войной, а между уничтожением евреев и уничтожением рейха», – заявил недавно высокопоставленный нацистский чиновник.
Она допивает кофе. Роберт опаздывает. Эта привычка водится за ним с незапамятных времен. А она ему неизменно все прощает.
За ее спиной в воздухе носятся раскаты смеха, посетители кафе поднимают бокалы, но у нее нет ни малейшего желания узнать за что.
На аллейке играет девчушка. За ней, устроившись за соседним столиком, присматривает мать. Не сводя с дочери заботливого взгляда, она достает из сумки портсигар, вставляет сигарету в мундштук, зажимает его зубами, берет зажигалку, прикуривает, затягивается и грациозно выдыхает дым. Лицо окутывается голубоватым облаком. В ее облике все сияет счастьем: белокурая шевелюра, глаза, аккуратно очерченные губы и белая кожа. На шее – перламутровое жемчужное колье. Время от времени девчушка поглядывает на нее, и тогда весь вид матери выражает одобрение.
Дора думает о Марианне. Малышка болеет – врачи говорят, у нее проблема с почками. А она и не знала, что в два годика можно страдать от подобной патологии. Но теперь надеется, что в России девочка сможет получить надлежащий медицинский уход. В Советский Союз Дора верит, устремляя на него все свои надежды. Вера нужна ей как воздух, иначе не миновать пучины отчаяния. Иначе ей предстает зрелище мира, из которого ее изгнали, где ей попросту нет места, где ее никто и видеть не хочет. Она даже не может взять в толк, чего, собственно, хотят, чего добиваются с помощью всех этих законов и других мер, что им надо от евреев, до какого состояния собираются низвести это племя, и так лишенное всего и больше не обладающее никакими правами. Их и без того уже разорили, самых богатых ограбили, тем, у кого и так ничего не было, запретили работать, пересажали всех по тюрьмам и концлагерям, будто спрятав под шапкой-невидимкой. Но ведь нельзя превратить в пыль целый народ вместе с его историей. Дора никак не может уяснить, к чему власти в конечном итоге клонят. Хотят превратить евреев в нацию рабов? Нет, она этот мир покидает. Не желает больше гнить в городе, где еще немного, и ей придется выпрашивать с протянутой рукой все, что только можно, вплоть до права дышать. Ей так хочется верить, что на этой земле есть уголок, где ее никто не посчитает нежелательным элементом. И называется этот уголок Москвой.
На украшенной декоративными фонариками эстраде в парке оркестр заиграл вальс. Публика, мужчины и женщины, в такт музыке качает головами. Когда мимо в ногу проходят два человека в одинаковых серых пальто и со шляпами борсалино на головах, полицейский в ответ на их приветствие отвечает патетическим «Хайль Гитлер!».
С Робертом они не виделись уже несколько месяцев, в последний раз столкнувшись по чистой случайности. Он выходил из трамвая, она в него садилась. Они немного поговорили, устроившись на ближайшей скамейке, но засиживаться не стали.
Сегодня же, в этот послеобеденный час, да в таком уединенном месте торопиться им будет некуда. Она сможет сообщить ему о своем отъезде. Ей наконец удалось получить визу, этот бесценный волшебный ключик, выдаваемый с такой неохотой, ожидание которого до такой степени повергало ее в отчаяние, что она вообще разуверилась в надежде когда-либо покинуть эту страну. Но на прошлой неделе получила столь долгожданный вызов и явилась в комиссариат, где чистокровный арийский чиновник нацистского режима с превеликим усердием заявил никчемной еврейской коммунистке из польского Бендзина, что вскоре она будет вольна покинуть рейх. Об этом решении он возвестил ее с гримасой отвращения на лице, даже не глядя в сторону просительницы, всем своим видом давая понять, что таким образом германская нация изыскала средство отправить ее в ад.
В Москве ей наконец удастся воссоединиться с мужем. Несколько месяцев назад Лутца освободили из германской тюрьмы, разрешили уехать из рейха, и теперь он занимает должность преподавателя Московского университета. Перед ними открывается новая жизнь, всем скитаниям приходит конец, им опять позволено уповать на будущее. Живя всегда одной только надеждой, она жаждет поделиться ею с Робертом, поделиться радостью и чувством облегчения. Дора попросила Роберта принести деревянную щетку для волос, когда-то принадлежавшую Францу, которую когда-то, после обыска гестапо, передала ему на хранение, в ожидании ареста полагая, что так будет безопаснее. Кроме нее, других воспоминаний о нем у Доры больше не осталось, и сегодня, покидая рейх, она наконец может вернуть свое бесценное сокровище.
«”Дер Штурмер”! – кричит проходящий мимо уличный торговец газетами. – Покупайте ”Дер Штурмер”!» На нем – пухлощеком юнце с живым взглядом лет пятнадцати от роду – форма гитлерюгенда.
В исполнении оркестра звучат первые такты вальса «На прекрасном голубом Дунае», от которых в следующую секунду в едином порыве уже медленно колышутся бюсты. Какой-то офицер в мундире приглашает соседку на танец. Восторженные и ладные, они кружат, высокомерно поглядывая по сторонам и гордясь, что германские кровь и честь отныне находятся под защитой от любого осквернения чистоты расы. Пара свободно танцует, не встречая на своем пути никаких преград, хмельная от музыки и упоенная счастьем. Под длинным пальто женщины виднеются ноги в черных колготках. Опустив глаза, Дора видит свои, на которых ничего нет, торчащие из-под истрепанного подрубленного края вельветового платья.
Женщина рядом с ней знаком подзывает продавца газет. Когда к ней подходит юнец, его губы расплываются в улыбке. Дама сует ему в руку монетку, парень благодарит и кладет газету на стол.
Затем подходит к Доре. «Госпожа не желает приобрести ”Дер Штурмер”?» Обуянная на миг страхом, она в ужасе качает головой. «Тем хуже!» – весело восклицает юнец и шествует к другим столикам.
Интересно, а в Москве можно будет рассчитывать на прибыль с продажи книг Франца? С самой первой публикации Брод, как верный товарищ, любезно включает в каждый подписываемый с издательством договор пункт о выделении ей определенного процента с продаж, называя ее «госпожой Кафкой». Упирая на тот факт, что заведующая санаторием в Кирлинге настояла на том, чтобы они вступили в официальный брак. В качестве законной жены Дора могла и далее находиться под одной крышей с умирающим, не попирая нормы общественной морали. И если бумага никогда не обладала реальной ценой, то подпись издательства под договором придавала ей подлинную стоимость и находила свое выражение в тоненьком денежном ручейке – отчисления были столь крохотны и поступали с такой завидной нерегулярностью, что назвать их полноводной рекой у нее не поворачивался язык.
В 1925 году вышло первое немецкое издание «Процесса», а в 1936-м его опубликовали на польском языке. В 1928-м во Франции престижное «Нувель Ревю Франсез» напечатало «Превращение». В 1930-м в Нью-Йорке увидел свет «Замок». Даже здесь, в Берлине, издательский дом Шокена выкупил права на публикацию по всему миру всего творческого наследия Кафки и год назад выпустил первые четыре тома – несколько еврейских произведений, вышедших в еврейском издательстве, читать которые могли одни только евреи: стоило найти хоть одно из них у арийца, как ему неизменно грозила бы тюрьма.
Ее взгляд притягивает заголовок на первой полосе «Штурмера», лежащего на соседнем столике. В глаза бросается карикатура на человека с крючковатым носом, перерезающего горло ребенку, а под ним крупными буквами слова, выбранные газетой в качестве своего девиза: «ЕВРЕИ – НАШЕ ЗЛО».
Подняв глаза, она узнает вдали силуэт Роберта, идущего в ее сторону быстрым шагом. Он ищет ее глазами, будто до сих пор не увидел. В своем черном костюме, виднеющемся из-под расстегнутого пальто, слишком легкого для зимних холодов и широковатого ему в плечах, выглядит очень элегантным. Ей он всегда казался преисполненным шарма. Так себе внешность, кукольное лицо, покатые плечи, облысевшая голова, но как же ей нравятся его ум и взгляд. Она машет ему рукой. Он отвечает тем же, прибавляет шагу, обнимает ее, садится и просит принести ему пива. Она заказывает еще один кофе и голосом, не лишенным нотки опасения и тревоги, задает ему вопрос:
– Не забыл?
Разве он мог, зная, сколь важна была в ее глазах эта щетка и как мучительно для нее было бы с ней расстаться? Роберт достает из кармана пальто сверток из плотной, похожей на картон бумаги и кладет на стол.
Дора аккуратно его разворачивает и медленно берет щетку в руку. По ее телу пробегает дрожь. У нее подрагивают кончики пальцев. «Я любила и была любима», – думает она, сжимая в руке простенькую деревяшку со щетинками. Перед мысленным взором встает возлюбленный лик ее вечного принца с благородной шевелюрой, которую ей так нравилось причесывать.
– Спасибо, – едва слышно отвечает она, пряча щетку в сумку.
– Ваш кофе, госпожа, ваше пиво, господин, – вторгается в их разговор подошедший официант.