ам, перевозивший каждый день пролетариат в самых приятных и милых сердцу условиях. Все это был Сталин. Плод воли и трудов Отца народов!
Теперь Дора могла вновь поднять голову и вспомнить о человеческой гордости. Ей без конца хотелось обнимать прохожих, благодаря каждого из них за то здоровое общество, которое им удалось построить. «Спасибо, спасибо!» – шептала краешком губ она, видя перед собой очередное лицо, тут же хохотала от собственной экстравагантности, но уже в следующее мгновение поддаваясь соблазну благодарить еще и еще. Порой даже боялась, как бы ее не приняли за помешанную. Но в действительности оно так и было, она и правда сходила с ума от счастья и хмелела от радости, сгорая от жажды жить!
На Арбате ей только в самый последний момент удалось сдержаться и не упасть в ноги спокойно шагавшему по тротуару старику после того, как по выстроившимся в ряд на его пиджаке медалям она поняла, что перед ней герой Октябрьской революции, которому можно выразить вечную благодарность.
Вечером Дора отправлялась в театр, одеваясь соответственно случаю. Ей посоветовали две лавки – одну на Петровке, торговавшую шляпками, другую в Столешниковом переулке, там можно было приобрести платье. Она была счастлива просто их примерить, уверенная, что уже в ближайшем будущем сможет себе что-то подобное позволить. По правде говоря, ей не было никакого дела до латаных обносков, в которых приходилось ходить, ибо кто теперь вообще интересовался подобной буржуазной чепухой? Сегодня больше не было ни бедных, ни богатых. Революция не только одолела нужду, но и с корнем вырвала любое неравенство. Авангардом этой борьбы был театр, а авангардом ему самому служила Революция. Разве великий Маяковский не сказал, что «партия – рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак»?
На прошлой неделе она смотрела постановку «Кабалы святош» по пьесе Булгакова, романы которого просто обожала. И ничуть не разочаровалась. А позавчера сходила на «Леди Макбет Мценского уезда», последнюю работу Шостаковича. На следующий день не поняла, почему «Правда» устроила спектаклю разнос и по какой причине Сталин, если верить критикам, ушел, не дожидаясь конца.
В ее заявлении о приеме в ряды партии, адресованном Центральному Комитету, содержались такие слова: «Я хотела бы стать членом партии большевиков, потому что стремлюсь приносить пользу в качестве активного члена рабочего движения и вместе с ним строить социализм. Именно партии я обязана переменами в моей жизни и личной свободой».
Дора подумывала вновь выйти на подмостки, присоединившись к какой-нибудь театральной труппе. Снова окунуться с головой в свою первую страсть. Забыть на время Маркса и декламировать Шекспира. Разве борьба не закончилась? Москва давно стала городом любых свершений, в котором царят справедливость, равенство и вновь обретенный мир.
Все эти годы сражений, жертв, убитых и брошенных в тюрьму товарищей были не зря. Они оказались правы и решили все верно. Господи, как же ей хотелось бы, чтобы это увидел Франц! Того мира, который он описывал в своих романах, больше не существовало.
Вполне естественно, что за все эти достижения и невероятный успех приходилось платить строгой, эффективной организацией дела, поэтому сразу по приезде ей пришлось ответить на множество вопросов функционеров государства, внося уточнения и удовлетворяя их интерес к мельчайшим подробностям ее жизни. От их внимания не ускользнула ни одна, даже самая крохотная деталь ее биографии, ни один член семьи и ближайшего окружения, равно как и члены окружения их семей с их собственным окружением. Ее прошлое изучали с такой скрупулезностью, будто малейшее мероприятие, в котором она могла участвовать в Берлине в качестве участницы ячейки 218-го Шарлоттенбургского отделения Коммунистической партии Германии, обладало первостепенным значением. О ней хотели знать все – примерно так же присматриваются к новому другу, пытаясь разобраться в его вкусах и понять, куда он ездит отдыхать… С ней обращались как с соратницей советского народа, как с поборницей Революции, будто, раздавая время от времени на улицах Берлина листовки и устраивая собрания, она тоже внесла свой вклад в становление партии социализма. Без внимания не оставалась ни одна, даже самая незначительная деталь: написанные ею когда-либо статьи; люди, с которыми она встречалась. Власти хотели знать все. И абсолютно все, без исключений, заслуживало более подробного рассмотрения. Ей приходилось копаться в самых затаенных закоулках памяти, выуживать воспоминания о каждом активисте, встречавшемся на ее пути, о каждом произнесенном слове. Скрывать ей, к счастью, было нечего. От новой родины, которая ее спасла, у нее никогда не будет никаких секретов. Это было бы верхом неблагодарности, которая в число душевных качеств Доры Диамант как раз не входила.
Чиновнику, принявшему ее в одной из пристроек на Лубянке, она опять рассказала все, что только могла. И сразу поняла, что он и без того о ней все знает. Ей оставалось лишь в некотором роде подтвердить историю всей своей жизни. Да, она родилась в польском городе Пабьянице, сначала вышла замуж за доктора Франца Кафку, а впоследствии за Людвига Ласка, занимавшего пост главного редактора органа КПГ «Ди Роте Фане»[3] и известного берлинским однопартийцам под именем Ганса Айлера. У нее была трехлетняя дочь Марианна, в свое время подхватившая скарлатину, давшую осложнение на почки, с которым московские больницы, одни из лучших в мире, теперь упорно пытались справиться. Членом КПГ она стала в 1930 году.
– Может, все же в 1929-м, а?
– Да, верно, конечно, в 1929-м, в декабре…
– На будущее, пожалуйста, говорите точнее!
Когда они по косточкам разобрали историю ее жизни, сидевший напротив человек попросил ее рассказать об уже упомянутой Лотте Клинсман, с которой они должны были встречаться на партийных собраниях. Она выдала весь запас своих знаний в этом вопросе, надо сказать, весьма и весьма скудный, ведь если откровенно, то Лотте Клинсман была ей не подруга, а, скажем, знакомая.
– Но зачем вам вообще нужна эта информация?
– Вопросы здесь задаю я!
В конечном счете Дора поняла, что об этой женщине ей было известно не так уж и мало. Она знала ее адрес, марку любимых сигарет, магазины, где та покупала одежду, время, когда возвращалась домой, и целую кучу других подробностей – вроде самых обычных, но стоило ей о чем-то таком упомянуть, как дознаватель тут же начинал ловить каждое ее слово.
Через несколько недель ее опять вызвали для разговора, но уже другой следователь. Ей пришлось отвечать уже на другие вопросы, на этот раз касавшиеся непосредственно ее. В основе имевшейся в его распоряжении информации лежали утверждения одного из руководителей берлинского отделения коммунистической партии, который выдвинул против нее весьма серьезные обвинения и выразил сомнения в том, что она искренне разделяет идеалы партии. «Сомнения в моей искренности?» Но разве на собраниях секции она не обрушивалась с лживыми нападками, подрывавшими самые основы марксизма-ленинизма, а конкретно – с упреками в адрес диктатуры пролетариата?
– Я уже не помню! – растерянно ответила она.
– Зато другие помнят! – отрубил следователь.
И в конце концов попросил еще раз описать тот путь, который Дора проделала в качестве активистки КПГ. А когда она закончила, отпустил домой, сообщив, что о дальнейших шагах в деле ее проинформируют отдельно.
– Вы имеете в виду дело Клинсман? – спросила она.
– Нет, в деле Доры Ласк-Диамант! – ответил он.
Вскоре с факультета уволили всех иностранных преподавателей, заподозрив во враждебном отношении к режиму на том основании, что до переезда в СССР они якобы одобряли идеи и поступки Троцкого. Среди тех, кто попал под запрет, оказалось очень много немецких коммунистов, по большей части евреев, которых передали обратно нацистским властям. Лутца, по совокупности оказанных властям Советского Союза услуг, оставили в стране, однако самым строжайшим образом контролировали каждый его жест и шаг.
Но как-то раз, когда едва забрезжило утро, за ним приехали. Агенты дали понять, что собираются отвезти его на Лубянку. Дора ничуть за него не испугалась, ибо полностью доверяла партии. И поскольку Лутц был ее верным членом, с ним ничего не могло случиться. У партии не могло быть к нему претензий. Партия не желала Лутцу зла. Партия лишь хотела докопаться до истины. А Лутцу Ласку нечего было от нее скрывать.
Примерно в это же время произошли события, которые «Правда» и «Известия» в своих колонках называли «Процессом пятнадцати»[4]. Речь шла о суде над самыми высокопоставленными членами партии, включая Зиновьева и Каменева. Да кому бы в голову пришло, что эти два героя Революции – которых в газетах теперь называли не иначе как подлинными фамилиями Аппельбаум и Розенфельд – могли так мерзко злоупотребить доверием советского народа, предать идеалы и подвергнуть опасности будущее социализма? По обвинению в государственной измене их приговорили к смертной казни и расстреляли 25 августа 1936 года на следующий день после вынесения решения.
Дору известие об этом, вполне естественно, повергло в уныние. С другой стороны, не исключено, что общество во главе со Сталиным имело полное право настаивать на высшей мере наказания для них, несмотря на то что Каменев возглавлял Верховный Совет, а Зиновьев твердой рукой руководил Коминтерном.
Поэтому если в голове Доры и родилась мысль переехать из Москвы в Севастополь, то движущей силой этого поступка была отнюдь не подлинная вакханалия доносов и атмосфера стукачества, охватившая столицу. Она не собиралась никуда бежать. Просто решила поселиться на берегу Черного моря и обеспечить Марианне более благодатный климат, который только и мог излечить ее почечную болезнь.
При этом она, как и весь советский народ, в полной мере сознавала, что для придания Революции нового импульса власть должна очиститься от любых враждебных элементов. Донос как таковой превратился из предосудительного поступка в некое подобие правильного ответа на поставленные вопросы. В самый обычный знак повиновения. Кроме того, стукачество позволяло установить истину. Не донести на виновного товарища, брата, жену или отца означало предать не только партию, но в определенном смысле и самого этого товарища, брата, жену и отца.