В этот день у Юрия с самого утра было легко на душе. Перспектива разговора с женой писателя, даже буржуазного, поднимала ему настроение. Он льстиво мнил себя заядлым читателем и страстным знатоком литературы. Подобно всем остальным, в юности жадно глотал Гоголя, Достоевского и Толстого. Мог по памяти прочесть несколько стихотворений Пушкина, любимым из которых у него была «Осень».
Сегодня его интересовал только Горький – повсюду говорили, что великий Максим больше любого другого превозносил до небес Советский Союз и его руководителя. Притом что в понимании Юрия подлинным продолжением марксистской мысли были труды Толстого. Разве этот титан не написал, что «для изучения истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров, генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами[5]»?
Вместе с тем с возрастом он читал меньше – теперь все больше ходили в кино. На прошлой неделе смотрел последний фильм Григория Александрова, главная героиня которого в исполнении красавицы Любови Орловой напомнила ему жену Ольгу в молодости. Инициатором этой первой в Советском Союзе комедии стал Сталин. Этот подлинный шедевр намного превосходил сентиментальный бред, выдаваемый на-гора капиталистами-янки. Голливуд был повержен. А скоро будет повержен и капитализм, это лишь вопрос времени.
Буржуазного, контрреволюционного Кафку Юрий не читал вообще. Из принципа, как любого другого зарубежного писателя. Ведь отдавать предпочтение иностранцу означает оскорблять русскую литературу и допускать, что русская душа не в состоянии выразить все на свете, разве нет? Когда у тебя есть Достоевский и Гоголь, какой вообще смысл тратить время на Диккенса? У иностранца никогда не будет русской души, и именно в этом заключалась абсолютная истина! Расстояние, отделявшее его от утверждений о том, что у иностранцев ее вообще нет, Юрий преодолевал весело и с задором.
Что же касается Кафки, то тот был писатель не просто зарубежный, но в первую очередь буржуазный. Так, по крайней мере, утверждали архивы. Однако даже если бы он изменил своим принципам и опустился до знакомства с иностранным автором, сделать это у него не было бы никакой возможности, потому как на русский Кафку никто не переводил. Интересно, а сами авторы статей, окрестивших творчество этого писателя «буржуазным», его вообще читали? Сказать это с уверенностью не взялся бы никто. Надо ли читать сочинителя, чтобы ухватить его идеи? Мысль буржуазного писателя надо искать не в книгах, а в его корнях.
Дора Ласк-Диамант сидела напротив него, сгорбившись и втянув голову в плечи. Осунувшееся лицо и ни намека на блеск во взгляде. С момента первого допроса, полгода назад, она будто страшно постарела. От былой дерзости не осталось и следа. Губы, в прошлый раз вроде как накрашенные, этим утром приобрели болезненный бледно-розовый оттенок. Откуда оно, это меланхоличное выражение на твоем прекрасном личике, Дора? Может, всему виной тот факт, что Лутц Ласк, как поговаривают, держит путь на Колыму? Прибереги свою печаль и лавины слез для другого случая, ибо в данный момент на кону стоит твоя собственная жизнь.
– Для начала, товарищ Дора Ласк-Диамант, я хочу задать вопрос о твоем первом муже, – в виде вступления выложил Юрий. – Мне хотелось бы знать, почему, на твой взгляд, Франца Кафку не перевели на русский язык. Почему этого до сих пор не сделали, притом что его читают во многих странах мира? Может, ты думаешь, что наш язык недостоин его трудов, что ему никогда не передать тонкость его мысли? Или, может, вся партийная номенклатура в полном составе прошла мимо творений твоего мужа? В моем распоряжении имеется целый ряд статей, где одни называют его прорицателем и пророком, другие романистом Избавления, третьи романистом Прощения, четвертые Тревоги, пятые Абсурда. Некоторые даже смеют сравнивать его с Достоевским! Ответь мне, только честно, – к какому лагерю принадлежат его персонажи, контрреволюции или Добра? Как его романы относятся к рабочему классу? Как он сам принял Октябрьскую революцию – чествовал подобающим образом или оболгал? О колхозном крестьянстве у него что-нибудь было? Кто он, твой Кафка? Реакционер без рода и племени? Писатель, отгородившийся от пролетариата? Сторонник Керенского? Меньшевик? Он восхвалял величие советского народа и доброту его руководителя? Или, как утверждают многие, был нигилистом? Его творческое наследие может воодушевить лично Сталина, надежду всех народов и светоча нашей жизни? Или он примкнул к этим бешеным псам троцкистам, к белым и кулакам? Какой смысл скрывается в его произведениях? Отвечай, ни одна крупица истины не должна остаться в тени, и тебе это прекрасно известно. Кафка стремился писать в канве литературы социалистического реализма? Иосифу Виссарионовичу Сталину его книги могли бы понравиться? А воспитанникам комсомола, сельским колхозникам, этим славным сыновьям партии, героическим матерям народа, нашим народным комиссарам, нашему доблестному прокурору Вышинскому?
Он умолк, вытер лоб, залпом выпил стакан воды, подумал, что для такой работы стал уже, видимо, староват, и продолжил:
– А теперь говори, ибо сейчас ты отвечаешь за Кафку перед историей и советским народом!
– Я не понимаю смысла ваших вопросов, – после некоторого молчания заявила Дора, глядя ему прямо в глаза.
Юрий сдержал порыв нахлынувшего на него гнева, вызвавший жгучее желание врезать кулаком по физиономии молодой женщины, и сказал:
– Тогда мне придется зачитать посвященную Кафке выдержку из «Литературной энциклопедии» Академии наук СССР, чтобы ты поняла, в чем первейшие литературные светила обвиняют труды твоего первого мужа.
С этими словами он схватил первую страницу лежащего перед ним дела, надел очки и прочел:
КАФКА, Франц, 1883–1926 гг.: видный представитель пражской группы немецких писателей (Макс Брод, Густав Мейринк и т. д.).
– Я прошу прощения, – нерешительно произнесла она, – но Франц умер в 1924 году.
Окинув ее мрачным взглядом, он заорал:
– Ты еще смеешь подвергать сомнению сведения из «Литературной энциклопедии» Академии наук СССР? Думаешь, знаешь больше советского академика? Если здесь написано, что Кафка умер в 1926 году, значит, умер в 1926-м. Все остальное лишь буржуазный ревизионизм. И на будущее, будь любезна меня не перебивать. Итак, я продолжу:
Кафка написал три тома романов и новелл; самые значимые из них, в той или иной степени незавершенные, вышли уже после его смерти (под редакцией Макса Брода).
Из первых произведений Кафки можно выделить «Превращение», герой которого – бесконечно одинокий человек. Впоследствии Кафка придал проблеме одиночества гораздо более конкретный характер. Так, в романе «Процесс» одиночество главного героя определяется его положением обвиняемого, в «Замке» принадлежностью к чужакам, а в «Америке», наконец, тем фактом, что автор описал его неопытным подростком, предоставленным самому себе в сложных жизненных условиях современной Америки.
Противостояние одинокого человека окружающему миру Кафка описывает таким образом, что одиночка неизменно пасует перед давлением среды.
Особенно пессимистичное отрицание реальности у Кафки проявляется в том, что невероятно одаренный персонаж погибает, а его мелкобуржуазное, ограниченное, тупое окружение одерживает над ним победу.
Кафку можно считать глашатаем психоидеологии загнивающего класса, точнее социальной прослойки, вошедшей в противоречие со своим собственным классом. Это представитель мелкобуржуазной интеллигенции.
Закончив, он аккуратно положил бумагу обратно в папку и сказал:
– Слышала вывод? «Представитель мелкобуржуазной интеллигенции». Ты отдаешь себе отчет, что за такое представление твой Кафка оказался бы в руках НКВД?
– Власти у вас много, но убить покойного даже вам не дано.
– Я тебя умоляю, не надо недооценивать НКВД!
Сидевшая напротив женщина начинала его невероятно бесить, он был уже по горло сыт всеми этими писателями, журналистами и интеллектуалами. Предпочитал ученых и врачей, которых с недавних пор стали арестовывать по самым разным поводам – оказаться в подобном месте для них всегда было такой неожиданностью, что они подписывали признания, особо не ломаясь, в то время как представители интеллигенции, поднаторевшие в дебатах и отлично разбиравшиеся в противоречиях, витийствовали без края и конца.
– Итак, что ты можешь противопоставить заявлениям Академии наук по поводу твоего первого мужа? – продолжал он.
– Мне кажется…
– Тебе кажется? У тебя уже появились сомнения? – немного машинально заметил он.
– Мне кажется, что одно и то же произведение можно трактовать по-разному.
– Ты хочешь сказать, что Академия наук СССР говорит неправду? Утверждаешь, что литературная критика, которой могут заниматься только самые почетные ее члены, не является точной наукой?
– Академия провозглашает только одну из истин, свою собственную.
– А ты, стало быть, полагаешь, что она не одна! И попутно опровергаешь заявления Академии наук, во главе которой, смею тебе напомнить, в числе прочих стоит и наш уважаемый прокурор Вышинский! Подобные слова могут обойтись тебе очень дорого, поэтому я не буду вносить их в протокол. Давай дальше, а то мы до утра будем здесь торчать. Расскажи мне вкратце содержание какой-нибудь книги твоего первого мужа, чтобы я мог составить о нем представление. Если мне не изменяет память, в подготовленной нашей Академией статье говорится о трех его романах, «Америка», «Замок» и…
– «Процесс».
Услышав это слово, он не удержался от улыбки и заинтригованно сказал:
– Ну что ж, давай тогда поговорим о «Процессе». Выкладывай, какая там история?
– Вы имеете в виду историю процесса?
– Да. Ведь каждый роман Кафки рассказывает ту или иную историю, так?
– В известной степени да, однако глубинный смысл его произведений и могущество его искусства кроются в другом.