.
В голове всплывает воспоминание. Много лет назад отец сидит на кухне и читает газету. Затем спрашивает ее, что она думает о франко-чешском соглашении о взаимопомощи, подписи под которым поставили Бенеш и французское правительство. Как бы ей хотелось вернуться обратно в те времена, когда с ней говорил отец, когда еще был жив Франц. Но жизнь прошла, забрав с собой живых и сгладив из памяти их черты. Герман с Юлией пересекли последнюю черту, отделявшую их от смерти, – он терзаясь угрызениями совести, она сломленная горем. Их унесла болезнь, и покончить со всем для них было чуть ли не облегчением. В последнее время они больше ничем не интересовались, замкнувшись в своем горе. В воспоминаниях их без конца преследовал Франц, их дни проходили безрадостно, не зная ни капли нежности, одна только безымянная боль, безграничное отчаяние и ожидание смерти. С тех пор прошло много времени, а она так и не поставила на их могиле надгробие.
– Госпожа, скажите, пожалуйста…
– Слушаю тебя, Эльза.
– Ужин сегодня готовить на четверых?
– Да, Эльза, сделай милость.
– Благодарю вас, госпожа.
Когда она утром проснулась, Чехословакии больше не существовало. Ночью фюрер в Берлине сломал их пожилого президента, заставив часами торчать в приемной в ожидании приема, да еще и пригрозив физической расправой. И старик, на грани изнеможения, безоговорочно принял все выдвинутые ему условия. В половине седьмого утра германские войска пересекли границу. Вот комнату заполняет речь старого президента:
После разговора с рейхсканцлером я признал сложившееся положение вещей и поэтому решил вверить судьбу нации и чешского государства в руки лидера немецкого народа.
Так что судьба нации, ключи к ее собственному будущему и будущему ее близких теперь в руках у Гитлера. Она думает о старых венских евреях, которых немцы, придя в австрийскую столицу, подвергли страшным гонениям, заставляли драить мостовые и плевали в женщин. Когда год назад, почти день в день, германские войска вошли в город, вспыхнул колоссальный погром. Теперь пришел черед Праги, теперь уже ей самой придется драить мостовую на площади перед городской ратушей. Память вновь воскрешает картины Хрустальной ночи, последовавшей всего через полгода после захвата Вены: горящие крыши синагог и тысячи евреев, отправляющихся в концлагеря. Германские войска маршируют по Праге, а ее дочь болтается где-то на улице. Что ей там делать, когда в городе немцы? В двадцать лет творишь незнамо что. Теперь по радио передают речь Гитлера, которую тот, по словам комментатора, произнес в ноябре прошлого года во времена подписания Мюнхенского соглашения. Фюрер, которому чешский президент только что вверил ключи от города и судьбу чешской нации, бесновался в Нюрнберге перед восторженной толпой:
Теперь я скажу о Чехословакии. Это государство представляет собой демократию, то есть основано на демократических принципах. В рамках этой демократии подавляющее большинство жителей страны заставили участвовать в ее строительстве, ни о чем даже не спрашивая. В этом государстве, как и подобает чистокровной демократии, над подавляющим большинством стали издеваться и угнетать, оспаривая его основополагающие права. И к числу гонимых наций в этой стране я причисляю и три миллиона тех, в чьих жилах течет германская кровь. Но ведь немцы – они от Бога, который создал их отнюдь не для того, чтобы их передали иностранным властям в соответствии с Версальским договором. И свыше семи миллионов чехов сотворил не для того, чтобы они насиловали их и гнобили.
Все, с нее хватит, больше слушать не надо. Оттла встает и открывает окно. Как всегда, в этот час по тротуару рекой движется плотная толпа женщин и мужчин, спешащих на работу. Под ее ногами дефилируют серые костюмы, весенние платья, целая туча шляпок и котелков. Под присмотром полицейского, регулирующего движение властными жестами, дорогу слаженным строем переходят дети, сжимая в руках портфели. Все выглядит разумным, все дышит энергией, и сегодняшняя среда, 15 марта 1939 года, ничем не отличается от других дней. Глядя на улицу, Оттла не верит своим глазам: вся эта торопливо снующая публика, эти мужчины за тридцать, эти жеманные женщины, эти послушные дети, они хотя бы понимают, что их ждет впереди? Впрочем, кое-что все же изменилось. Как правило, в этот час над городом реет звучный гомон голосов. Этим же утром улица почти молчит. Все превратились в актеров немого кино. В умах поселился страх. Вот она, заря нового времени.
Оттла закрывает окно, идет через всю гостиную, хватает с буфета журнал и садится на диван. Надо проветрить мозги. Идею о том, что немцы могут сделать из нее изгоя, она отвергает, ей не придется драить мостовую перед городской ратушей под угрозой СС, она предпочитает думать, что сегодня такой же день, как и все остальные. Поэтому, как и в любой другой день, надо прочесть несколько страниц «Пржитомности»[6]. Она не пропускает ни одного номера, особенно ценит редакционные статьи Перутки, театральную критику Карела Чапека, ну и, конечно же, никогда не проходит мимо хроник Милены. Читать статьи Милены Есенской для нее означает возобновлять связь с прошлым, пусть даже наполненным страданиями и горем, и вновь слышать Франца, спрашивающего у нее, стоит ли ему ехать в Вену к девушке, по которой он скучает и тоскует до боли. Ведь у него никогда не было от нее тайн, они любили друг друга любовью, которая никогда еще не связывала брата и сестру. Читать Милену – это вновь слышать грозовые раскаты невозможной любви: «Уже поздно, Милена, день подошел к концу, да и вообще выдался пасмурный. Завтра, видимо, ты мне весточку не пришлешь; я получил твое субботнее письмо, а воскресное, скорее всего, придет уже послезавтра. Так что непосредственного влияния на день твое письмо не окажет. Даже забавно, Милена, как меня ослепляют твои письма и каким обладают могуществом: я чувствую, что своим молчанием ты пытаешься от меня что-то скрыть, но настолько верю в тебя, что не волнуюсь, а, напротив, сохраняю спокойствие. И говорю себе, что, если ты и правда от меня что-то таишь, у тебя есть на это полное право».
С Миленой ей как-то довелось столкнуться по чистой случайности практически на улице, на террасе кафе – Прага ведь, по сути, деревня. Сердечно поздоровавшись, они обменялись последними новостями. А после долгих разговоров Оттла узнала, что после смерти Франца Милена развелась с Эрнстом Поллаком и потом жила за границей с одним человеком – оригиналом, аристократом и коммунистом. После расставания с ним возвратилась в Прагу, вышла замуж за какого-то архитектора и родила дочь. Но при этом ни она, ни сама Оттла ни разу не нашли в себе сил воскресить в памяти того, кого больше не было на этом свете.
«Это был человек и творец, одаренный столь восприимчивым сознанием, что слышал там, где остальные, оглохнув, чувствовали себя в безопасности, оказавшейся фикцией», – написала Милена на смерть Франца.
Когда она листает номер «Пржитомности» от 8 марта, ей на глаза попадается материал за подписью Милены Есенской. Статья называется «Хороший совет».
После Мюнхена у нас произошло много перемен. Но теперь, по прошествии времени, это утверждение несколько набило мне оскомину.
Я с нетерпением жду того дня, когда газетным статьям больше не надо будет опираться на нашу неотвратимую реальность, когда все поймут одну простую вещь: случившегося мы не хотели, но оно все же случилось, и делать с этим теперь нечего… Вполне возможно, наступит время, когда не только мы, испытавшие Мюнхен на собственной шкуре, но и все, кто наблюдает за нами из-за рубежа, поймут, что нас постигло подлинное потрясение. От бывшей Чехословакии оторвали треть территории, и сотни тысяч наших сограждан оказались по ту сторону границы… Тем не менее у меня складывается впечатление, что мир не утратил интереса к нашей маленькой стране, на долю которой в последний месяц выпало столько несчастий…
Дочитать до конца у нее нет сил. Материал вышел на прошлой неделе, но ей кажется, что в незапамятные времена. Оттле в голову приходит мысль, что их «маленькой страны» больше не существует. Звонит телефон, она подходит к нему и снимает трубку.
На противоположном конце провода ее сестра Валли. Последние новости повергли ее в ужас. Она спрашивает, что им теперь делать.
– Куда нам теперь, а, Оттла? Ты ведь всегда все тщательно взвешиваешь, неужели этот вопрос не продумала? У тебя хоть какие-то мысли насчет этого есть? Угроза евреям со стороны нацистов, она существует в действительности или это лишь обычная пропаганда?
– Только без паники, – отвечает она совершенно спокойным голосом, удивляясь самой себе. – Мы не австрийские евреи. И не германские.
– Но все-таки евреи! – взрывается Валли. – И Гитлер своими врагами считает не кого-то, а именно евреев, и именно с ними жаждет покончить!
– Слова одно, дела – совсем другое.
– Ты так думаешь?
– Да, я так думаю.
От этой лжи ей становится немного легче.
– Тогда объясни мне, с какой стати Гитлеру, ополчившемуся сначала на германских, а потом и австрийских евреев, не трогать пражских?
– Не знаю, – отвечает она.
– Как не знаешь? Оттла, буквально минуту назад ты знала, а теперь уже нет? Ты уж как-нибудь реши, либо так, либо сяк! Иначе как, по-твоему, я могу успокоиться? Но если не успокоюсь, то сойду с ума! Обычно у тебя есть ответ на любой вопрос, но теперь ты заявляешь, что ничего не знаешь! Как ты вообще можешь этого не знать? У тебя в любом случае есть по этому вопросу какое-то мнение. Вспомни, о чем бы ни шла речь, в твоей в голове на сей счет всегда есть те или иные мысли! Ну конечно, для тебя, Оттла, все не так страшно, муж у тебя не еврей, дети только наполовину. В отношении полукровок антисемитские законы не столь суровы. Таких детей презрительно называют мишлингами. Ты, наверно, думаешь, что его придумали специально для твоих. Они ведь евреи только наполовину. Однако мы, и мой муж, и дети, и я сама, евреи на сто процентов, в наших жилах не течет кровь, которую можно спасти. Что с нами будет, Оттла? Ты можешь мне это сказать? Говоришь, что не знаешь, хотя знаешь наверняка, ведь тебе не хуже меня известно, что случилось во Франкфурте с Грумбергами. Эльзе Грумберг сообщили, что Артур, оказавшись в лагере, вскоре покончил с собой. Зачем ему было это делать, он же служил живым воплощением радости бытия! Ты все это знаешь, но мне говоришь, что нет! Это притом что среди нас всех всегда была самой храброй и сильной. Немцы вот-вот войдут в Прагу, а ты мне ничего не говоришь!