– Валли, я получила весточку от Макса Брода.
– Что ж ты сразу не сказала, а? Нет, в конечном счете ты и правда сведешь меня с ума! Ему удалось сесть в поезд?
– Вчера вечером, в последний, отправившийся с вокзала Вильсона в Краков. Он думает добираться до Тель-Авива через Констанцу. Получил одну из тысячи виз, выданных британцами в Святую землю. Представляешь, только одну тысячу, в то время как соискателей, говорят, было несколько десятков тысяч! Англичане спасают нас крошечными порциями. Макс звонил из деревни недалеко от границы. Ему удалось пройти ее, пока немцы не закрыли.
– Тем лучше, тем лучше, хоть одна хорошая новость! Макс из этой передряги выбрался! Вот видишь, когда хочешь, ты всегда можешь сказать что-нибудь хорошее!.. Оттла, как думаешь, нам тоже следует поступить как Макс? Нам тоже лучше уехать?
– Откуда сегодня кому знать, что нам надо будет делать? Да и потом, будет ли вообще возможность отсюда уехать? Кому мы нужны? Англия закрыла перед нами двери не только своей страны, но и Палестины.
– Ты забываешь о Франции, лично я хочу туда! А то и еще дальше, нам надо в Америку!
– Но Америка почти не выдает виз.
– Ты только и знаешь, что каркать о катастрофе… Что же с нами будет, Оттла? Куда, по-твоему, нам ехать, если ехать, собственно, и некуда?
– Не знаю, Валли.
– Опять ты за свое, Оттла! «Не знаю, не знаю»! Все так же сводишь меня с ума! Я перезвоню тебе чуть позже. Лучше послушаю, что скажет мой муж. Он говорит, что в Прагу немцы не войдут, это невозможно. Что повернут обратно. Считает, что мир не может отдать нас им на растерзание… Оттла, почему ты больше ничего не говоришь? Не оставляй меня в неведении, в отличие от тебя я существо хрупкое и без понимания ситуации просто не могу!
Она вот уже несколько месяцев размышляет о том, как уберечь дочерей. Ее план предельно прост – развестись с мужем, который у нее не еврей, а девочек оставить ему. Она считает, что если бросит их, то они, будучи полукровками, смогут избежать уготованной евреям судьбы. Оттла бросит своих девочек и тем самым их спасет. И без конца убеждает себя, что, если полностью исключить из семьи еврейскую кровь, то есть ее саму, СС потеряет к ее близким всякий интерес и они смогут спастись. А ей будет достаточно просто исчезнуть.
Ей вспоминается Макс, вставший на путь спасения. По телефону он заверил ее, что захватил с собой все рукописи Франца. Два чемодана, битком набитых документами. Письма, с которыми они так бережно обращались, переписка с Францем, тетради, блокноты, все, что Максу удалось собрать, включая оригиналы романов… Макс больше не позволит гестапо окончательно конфисковать сокровище, часть которого из-за наивности Доры и без того уже утрачена навсегда. Брод пересек границу, и творческое наследие Франца теперь спасено. Спасена сама память о нем. Господи, как же в этот роковой день ей недостает брата! Каким избавлением для нее стало бы сейчас само его присутствие. Интересно, а как бы он поступил в сложившейся ситуации?
– Мам!
– Что тебе, Хелена?
– Вера еще не вернулась?
– Не думаю, что она сегодня где-то задержится. Не переживай, солнышко.
– Я не переживаю, но…
– Ну что же ты, говори.
– В Прагу скоро войдут немцы, да?
– Солнышко, не верь ты всем этим глупостям.
– Значит, не войдут?
– Может, и войдут, но если даже да, то что они нам сделают?
– Знаешь, о чем постоянно долдонит в школе Зигфрид?
– Я тебе уже говорила держаться от него подальше.
– Я и держусь, но он всем без конца говорит, что скоро здесь будет рейх, а с евреями немцы сделают то же самое, что в Германии. Да при этом считает, что это совершенно справедливо – с тех самых пор, когда в Праге стали верховодить евреи, притесняя здешних немцев.
– Ты сама у нас в городе хоть одного немца притесняла, а? Или, может, думаешь, что на них устраивали гонения твой дядя Франц или дедушка Герман?
– Нет конечно же.
– А если нет, то чего тебе тогда бояться?.. Сделай одолжение, перестань уже слушать этого Зигфрида.
– Я его и не слушаю. Но все равно слышу, как он говорит всем в классе, что я лишь грязная еврейка. И что в один прекрасный день тоже получу по заслугам.
– Зигфрид – невежа и негодяй, не более того. А по заслугам, солнышко, тебе полагается самое невероятное в этом мире счастье.
– Спасибо, мам. Только мне сложно объяснять ребятам в школе, что я не грязная еврейка. За исключением, конечно же, Этель и Греты.
– Хелена, не надо никому ничего объяснять. И никогда ни в чем не оправдывайся, это пустая трата времени.
– Обещаю, мама… Скажи, а завтра я смогу пойти в школу?
– Ну конечно, сможешь. Оставить тебя дома я решила только сегодня.
– Испугалась, что в Прагу войдут немцы?
– Солнышко, нам не надо никого бояться. Не волнуйся, лучше ступай к себе в комнату и немного позанимайся. Тебе надо наверстать тот материал, который ты сегодня пропустила.
В комнату входит Эльза. Говорит, что ей надо протереть пыль. По радио передают музыку, в которой она узнает симфоническую поэму Сметаны. Передача вдруг прерывается, и в громкоговорителе звучит голос корреспондента Национального радио Франтишека Коцурека, который ведет репортаж с Вацлавской площади:
– На часах восемь тридцать пять, немцы вошли в Прагу. Все это напоминает страшный сон. Разве можно было еще неделю назад поверить, что здесь, в Праге, на Вацлавской площади может состояться такого рода марш? За солдатами вермахта движутся моторизованные соединения. Военные грузовики везут огромных размеров зенитные пушки. Колесо истории вращается, и остановить его не дано никому…
– Госпожа?
– Да, Эльза.
– Можно мне сегодня уйти немного пораньше?
– Разумеется, Эльза. День у нас сегодня особенный.
– Дело в том, что утром, перед тем как уйти, отец сказал, что немцы вошли в Чехословакию, и, на его взгляд, после обеда Гитлер может отпраздновать нашу победу. Так, по крайней мере, говорили прошлой ночью представители германской диаспоры в Праге и члены партии, членом которой состоит и мой отец. Еще он сказал, что, войдя сегодня в Прагу, Гитлер может произнести речь либо в замке, либо на Вацлавской площади. А потом добавил, что шанс увидеть фюрера выпадает не часто и мне ни за что на свете нельзя его упустить… Кроме того, я должна сообщить вам еще одну вещь…
– Я слушаю вас, Эльза.
– Мне придется от вас уйти. Утром мне так сказал отец, уходя на работу. Объяснил, что Прага скоро войдет в состав рейха, а во всей Германии немцы вот уже который год на евреев не работают. Закон мы должны соблюдать.
– Понимаю, Эльза.
– Благодарю вас, госпожа. Я могу быть свободна?
– Да, Эльза, но мне хотелось бы, чтобы вы ушли прямо сейчас.
– Вы меня увольняете?.. Но если вы выставите меня за дверь, отец будет в ярости! Так со мной еще никогда не поступали!
– Скажете отцу, что все когда-то бывает в первый раз.
– Но…
– Никаких «но», Эльза… Я вас больше не задерживаю.
Молодая женщина поворачивается и выходит из комнаты.
Франтишек Коцурек по радио объясняет, что прошлой ночью в Судетах сожгли синагогу. Оттла думает обо всех пражских иудейских храмах, о Пинкасовой синагоге, где ее брат так любил слушать веселые напевы благочестивых хасидов, о Староновой синагоге, где он вступил во взрослую жизнь после того, как над ним совершили обряд бар-мицва. Неужели их тоже сожгут?
Оттла выключает радиоприемник и опять подходит к окну. Теперь улица практически опустела. Жители Праги разбежались в разные стороны, подобно стае воробьев, вспорхнувших с веток дерева после ружейного выстрела. Она думает о дочерях, о сестрах и их будущем, путь к которому перегородили батальоны СС на Вацлавской площади. В душе неожиданно вспыхивает унизительное облегчение оттого, что их отцу с матерью не придется разделить судьбу старых венских евреев.
Ей хотя бы на миг хочется дать себе передышку, чтобы в последний раз вдохнуть воздух свободы. Оттла думает о брате и чувствует, будто он сейчас рядом с ней. Шепчет на ушко слова утешения, орошает целительным бальзамом израненную душу. Прага вновь приобретает старые, хорошо знакомые ей черты, и все вокруг успокаивается. Брат снова с ней, как и в те времена, когда им принадлежал весь мир, когда они хохотали до слез. Не слышно ни звука. Брат заботится о ней, а раз так, то и бояться нечего. Оттле больше ничего не страшно.
Она поднимает к небу глаза и улыбается ангелам.
Дора
Ближе к вечеру, закончив работу, она любила подниматься на эту верхотуру. Устраивалась поудобнее, подстилая плед, который ей одолжили в отеле, где ей приходилось убираться, – такой латаный-перелатаный, что никто из немногочисленных постояльцев не хотел им пользоваться. Сидя на этом клочке подстриженной травы, она чувствовала, как лицо ласково треплет ветер, и любовалась волнами, с грохотом разбивавшимися о скалы.
Внизу, на главной улице Порт-Ирина элегантной вереницей выстроились небольшие домишки, благодаря которым окрестности приняли облик очаровательной недвижности.
При гаснущем свете дня холмы укутывал туман. Сквозь него пробивался горизонт, в небе проносилась крачка, затем появлялись какие-то другие крупные белые птицы, камнем падали в морскую зыбь и вновь взлетали к свету, будто их кто-то с большим трудом смог оторвать от пенных бурунов.
В такие минуты перед ее мысленным взором вновь проплывал пароход, на борту которого она сюда и прибыла. Неистовые волны и каюты третьего класса этой старой посудины, в которые они с дочерью набились вместе с сотнями других еврейских беженцев под строгим присмотром солдат Британской короны. И тогда Дора задавала себе вопрос о том, неужели все предыдущие жизни были прожиты ею только для того, чтобы закончить свои дни на этом клочке земли, затерянном в Ирландском море и обнесенном колючей проволокой.
Она в который раз мысленно проделывала свой путь из Москвы, утешая себя мыслью, что ей еще повезло, причем повезло невероятно, благодаря сказочной череде капризов судьбы. И говорила себе: такая удача, как мне, выпала не всем. Ей вспомнился Бендзин, первые дни войны, вторжение германских войск. Она слышала вещи, казавшиеся совершенно невозможными. Говорила себе, что на такие чудовищные злодейства не способны даже немцы, хотя прекрасно знала, какие они творили преступления, видя их в деле в Берлине. Но что они могут творить столь бесчеловечное зло, даже подумать не могла. Даже сегодня, два месяца спустя, когда сообщения обо всех этих немыслимых ужасах параллельно подтвердили сразу несколько источников, она никак не могла заставить себя поверить, что такое вообще возможно. Не могла поверить, что всю ее семью сожгли живьем. Не могла поверить, что через несколько дней после вступления в Бендзин, в ночь с 8 на 9 сентября 1939 года немцы согнали двести евреев в главную городскую синагогу. Там были ее братья и сестры, дети, которых отцу родила его вторая жена, – кроме нее, в этой синагоге собралась вся семья Диамант, вместе с многими-многими другими. Потом здание подожгли, и в этом огне нашли свою погибель ее близкие, от которых остались одни только угольки.