Единственным утешением служил тот факт, что отец умер за год до прихода немцев. Он не сгорел в синагоге, куда водил молиться детей. Вот чем она утешалась после того, как в ночь с 8 на 9 сентября 1939 года, в самые первые дни войны, немцы обратили в Бендзине в пепел всю ее семью.
Даже на этом унылом клочке земли, затерянном в Ирландском море, ей было грех жаловаться. Она сумела уехать из СССР, не дожидаясь, когда ее арестует НКВД. Вместе с дочерью бежала из Советского Союза, как когда-то из Берлина. Неужели жизнь представляет собой одно сплошное бегство?
После Севастополя она проехала весь Крым, Румынию, Сербию, Хорватию и Италию, пересаживаясь с одного поезда на другой, глядя в окно на бесконечно меняющийся пейзаж. Конечной целью для нее была Швейцария. Эта страна представляла собой гавань мира. В Швейцарии они будут в безопасности. Мать и дочь, Марианна и она. Там их бегство закончится и начнется новая жизнь – может, на Женевском озере, может, в Альпах, но они с дочерью наконец смогут сделать глоток чистого воздуха. Однако Швейцария их отвергла, и мать, и дочь. Там и без них еврейских беженцев хватало. И посоветовала ехать во Францию. Они согласились. Это государство подлинной свободы каждому давало приют. Но ее никак не отпускало ощущение, что оставаться там им не стоит. Потому что на рейх за работой уже насмотрелась и подозревала, что он раздавит и Францию. В итоге Дора повиновалась инстинкту и бросилась в Дюнкерк, планируя переправиться в Англию, усматривая в этой стране остров счастья и конечный пункт их блужданий по Европе.
Попасть из Дюнкерка в Англию она пыталась пять раз, но постоянно нарывалась на отказ. Англичане объясняли, что больше не могут принимать у себя евреев. Чрезмерное великодушие могло привести к росту популярности пронацистской партии Мосли. Так что Англия отталкивала евреев с тем, чтобы в двери ее власти не постучались профашистские силы. Тогда Дора пересекла очередную границу и оказалась в Голландии. В Амстердаме жила сестра Лутца, ее золовка. На какое-то время они остановились у нее, чтобы отдохнуть и перевести дух.
Она по-прежнему пребывала в убеждении, что из Амстердама и континента нужно бежать точно так же, как из Франции. Чувствовала, что и та, и Голландия станут для рейха легкой добычей. И боялась, что ее вместе с дочерью сожгут в главной синагоге Амстердама, как братьев и сестер в Бендзине.
А 16 марта 1939 года, через пару дней после вторжения в Прагу – в те дни ей не раз вспоминалась Оттла, – к ее огромной радости, британские иммиграционные власти после пяти бесплодных попыток разрешили им въезд на свою территорию! Она добилась успеха. Переупрямила англичан в их упрямой решимости не пускать ее к себе. А заодно оставила рейх с носом. Теперь ему ее не достать, Гитлера от нее отделял Ла-Манш, который немцам ни в жизнь не пересечь. Отныне наконец можно выдохнуть.
3 сентября с глубоким облегчением в душе Дора услышала из уст короля, что свободный мир объявил Германии войну. Все, Гитлер пропал, Франция с Англией дадут ему бой.
Но по прошествии некоторого времени после монаршей речи ее вызвали в комиссариат и сообщили, что для семидесяти пяти тысяч беженцев из Германии и Австрии, в подавляющем большинстве евреев, введен новый статус. А потом поставили в паспорт печать «враждебный иностранец».
Всех враждебных иностранцев разбили на три категории. Ее отнесли ко Второй – «нежелательные иностранцы», не столь опасные, как представители Первой, но несущие большую угрозу по сравнению с Третьей и поэтому подлежащие постоянному наблюдению.
15 мая 1940 года палата лордов ужесточила закон еще больше. В итоге «враждебных иностранцев» Первой и Второй категорий было решено отправить на остров в Ирландском море.
30 мая их с дочерью и тремя тысячами других женщин с детьми, в большинстве случаев немецких евреек, силой заставили подняться на борт парома, который вышел в разбушевавшееся море и взял курс на остров Мэн. Незадолго до этого в его южной части оборудовали женский лагерь. В три других – Хатчинсон, Ончан и Певериль, расположенных немного севернее, – отправили мужчин из Второй и Первой, более опасной категории.
Выйти за пределы лагеря Рашен беженцам не давали ряды колючей проволоки. А сколько барьеров воздвигли для того, чтобы заключенные мужского пола из Хатчинсона, Ончана и Певериля не могли забежать на огонек к узницам?
В то же время относились к ней вполне нормально. Она никоим образом не терпела какого-либо грубого обращения. Так что жаловаться было нечего, в противном случае это было бы неблагодарностью. А Дора Диамант хоть и обладала целым рядом недостатков, но неблагодарность среди них не числилась. Она никогда не упоминала, что некоторое время прожила в Москве и входила в Коммунистическую партию Германии – коммунистов здесь ненавидели почти так же, как нацистов. И говорила лишь одно: я мать семейства, бежала из Берлина, могу делать любую работу. Не более того.
Да и кто вообще поверил бы ей, расскажи она всю правду? Гестапо преследовало ее за принадлежность к еврейскому народу, НКВД в качестве троцкистки, а английские солдаты по приказу правительства депортировали их вместе с дочерью и посадили за колючую проволоку, потому что как немка она представляла угрозу для Британской короны.
Недавно ей стало известно, что Эрнст Вайсс, писатель, врач и друг Франца, с которым они несколько раз пересекались в Берлине, в день вступления германских войск в Париж покончил с собой, пустив в лоб пулю, чтобы в конечном счете не попасть к ним в лапы. Руководствуясь примерно теми же соображениями, недалеко от испанской границы свел счеты с жизнью и Вальтер Беньямин. В иные дни она считала корнем проблем то, что ей довелось слишком многое узнать о жизни. Слишком острое восприятие беды не дает ладить с этим миром.
Однако новости приходили и хорошие. Несколько месяцев назад в Лондоне ей рассказали, что Роберт в полной безопасности. Ему удалось совершить невозможное и бежать в Америку.
«Роберт смог спастись», – подумала она, любуясь туманным горизонтом. Затем в голову пришла мысль об Оттле. Молва приносила из Праги самые жуткие вести. Говорили, что город стали избавлять от евреев, как до этого Берлин и Вену. Прошел слух, будто Гиммлер пообещал Гитлеру, что до конца 1941 года в этих трех великих столицах рейха их не останется ни одного. Дора в подобную чудовищность предпочитала не верить. После таких событий в живых не останется ровным счетом никого. Она отметала саму возможность подобного рода ужасов. И в этом искусственном неверии иногда доходила до того, что представляла, как ее семья, братья и сестры по-прежнему счастливо жили в Бендзине, ожидая окончания войны.
Они с дочерью остались целы и невредимы, но как две нежелательные персоны пребывали под неусыпным надзором солдат Британской короны посреди Ирландского моря. Иногда по вечерам, когда так и подмывало посетовать на судьбу, ей тихо нашептывал внутренний голос: «Лучше подумай, как тебе повезло, Дора Диамант. Осталась бы в Берлине, тебя бы депортировали. Жила бы в Бендзине, сожгли живьем. А не уехала бы из России, отправилась в Сибирь».
Она по-прежнему хранила щетку для волос, принадлежавшую когда-то Францу. Вместе с ней эта вещица совершила путешествие из Кирлинга в Берлин, из Берлина в Москву, из Москвы вплоть до самого Дюнкерка, а там пересекла Ла-Манш, оказалась в Лондоне и наконец совершила плавание по Ирландскому морю. Когда жизнь обходилась с ней особенно неласково, ее пальцы порой скользили в сумочку и нащупывали ее рукоятку – будто рядом с ней был Франц, а она брала его под руку.
– Вы разрешите мне с вами посидеть?
От женского голоса за спиной Дора подпрыгнула. Он принадлежал миссис К., хозяйке отеля, взявшего ее на работу. Она согласно кивнула, потому что очень любила эту женщину, хотя возможность поговорить им представлялась редко. В большинстве случаев эта седовласая, неопределенного возраста дама, руководившая заведением железной рукой, обращалась к ней, лишь чтобы сделать какое-то распоряжение или замечание по работе. Ее навязчивой идеей стала пыль. В ее понимании Дора никогда не справлялась с этой задачей должным образом. «Миссис Дора, посмотрите сюда! Видите? Здесь, здесь и здесь повсюду пыль. Это притом что я взяла вас именно протирать пыль, а не оставлять ее повсюду. Иными словами, у меня складывается впечатление, что после вашей уборки она везде остается, но я почему-то вам за это плачу. Да, согласна, плачу не так уж много, но ведь идет война, не так ли? А вы, что ни говори, отличаетесь от остальных моих служащих – мы ведь не просили вас сюда приезжать, и, если бы британское правительство не выделяло мне пять шиллингов в день на ваше содержание, вы бы никогда не оказались в моем отеле. Вижу, вы опять собираетесь извиниться за пыль, но должна заметить, что до ваших извинений мне нет никакого дела. Они со следами этой пыли точно не справятся. Идемте, я вам все покажу… Видите? По-вашему, это слишком трудно? Напомните-ка мне, кем вы работали?.. Ах да, были актрисой! По-вашему, это профессия? Ну что ж, госпожа актриса, позвольте тогда задать вам один вопрос. Актрисы оставляют после себя след? Никоим образом! А если все же оставляют – те, кто наделен невероятным талантом, – то просто огромный. После остальных не остается ничего! Ага, вот вы наконец улыбнулись, я застигла вас врасплох, так? Вы, видимо, считали меня старухой с претензиями, не обладающей даже крохами юмора. Да и потом, Дора, мне нравится, когда вы улыбаетесь, и мне хотелось бы видеть это чаще, хотя должна заметить, что причина вашего вынужденного пребывания здесь вряд ли может кого-то порадовать».
Вот о чем говорила миссис К. в те немногие разы, когда обращалась к Доре.
– Можно, я с вами посижу? – повторила она сегодня.
– Конечно-конечно, – смущенно пробормотала Дора и чуть подвинулась, освобождая место на пледе.
– Какой изумительный отсюда открывается вид, правда?
– Да, действительно изумительный, – согласилась Дора.
– Полагаю, вам сейчас грустно оттого, что с острова уезжает Ханна, – произнесла миссис К. – Она ведь ваша подруга, так?