Абсолютное существует, но оно несоизмеримо с человеческой жизнью – это утверждение составляет основу опыта Кафки. Из глубины этого опыта возникают новые изменения; в горчайшей иронии, отчаянии, самоунижении, сквозь дикий скептицизм не часто, но определенно, то здесь, то там пробивается надежда. Основной темой остается огромный риск того, что мы можем сбиться с правильного пути. «Если ты однажды последовал ложному ночному звону, ты никогда уже этого не исправишь».
Вечное непонимание между Богом и человеком побуждало Кафку снова и снова указывать на диспропорцию в существовании двух миров, которые никогда не сойдутся. Поэтому безграничное различие между бессловесными животными и людьми служит темой для его многочисленных рассказов о животных. То же самое – в изображении разобщенности отца и сына. Взгляд писателя останавливается на бесконечном сожалении по поводу всего, что выражает несоразмерность, что ведет к величайшему фатальному непониманию, краху человека перед лицом Бога.
Такое восприятие, без сомнения, является основой чувства, что в мире Абсолютного, Свободы от греха и Совершенства и существует то, что называется Богом. Это чувство «Неразрушимого» было для Кафки несомненным; и в то же время, несмотря на его острое душевное зрение, он не мог всецело охватить ни одного из бессчетного количества несчастных отступников от веры, ни один из грехов, ни одну из абсурдностей, с которой каждый человек отравляет жизнь другому, делает ее непереносимой и уводит всех дальше и дальше – прочь от источника жизни. Для нас предписана достойная жизнь, но мы не способны из-за наших заблуждений ее постичь, поэтому Божий мир находится на трансцендентной территории. Для нашего слуха желания Бога кажутся нелогичными, то есть противоположными нашей человеческой логике. Со времен Книги Иова не было такого богоборчества, как в «Процессе», «Замке» или «В исправительной колонии» Кафки. Юстиция представлена машиной, с изощренной жестокостью раздавливающей человека, почти дьявольским, бесчеловечным орудием. В Книге Иова Бог кажется также бессмысленно несправедливым к человеку. Но он кажется таким только человеку. Вывод состоит в том, что измерения, которыми пользуется человек, не идут из мира Абсолютного. Это агностицизм? Нет. Основным чувством остается то, что каким-то таинственным образом человек никогда не может быть связан с трансцендентным царством Божиим. Существует только обыденная, рациональная связь. И ужасная незаживающая рана сомнения, которую Кафка всегда остро ощущал, отражал в своих произведениях, создавал в своей причудливой фантазии, рана, нанесенная нашими моральными принципами, не могла быть вылечена пустыми фразами, ханжескими закатываниями глаз, наложениями заплат на злостные явления. Она не могла быть вылечена с помощью элементарных беллетристических приемов, ей могло помочь только огромное, непомерное чувство добра, которое отважилось бросить вызов всем этим злостным явлениям. Кафка регистрировал все негативные, страшные и ущербные стороны нашего существования без всяческого приукрашивания, и в то же время он смотрел на них из глубины своего сердца, из «Идеального мира» Платона – это была отличительная черта жизни и творчества Кафки, это была его позиция, которую он демонстрировал своим друзьям без единого сказанного слова, и некое откровение, мир и определенность в пучине страданий и неизвестности.
Возможно, были люди, которые верили глубже, сомневались меньше, чем Кафка, так же как были более скептичные люди, – не могу ничего утверждать. Но что я знаю, так это то, что в Кафке были две противоположные тенденции, составляющие синтез высшего порядка. Это можно сформулировать следующим образом: среди верующих он был самым свободным от иллюзий, а среди тех, кто видел мир таким, как он есть, без иллюзий, он был самым непоколебимым верующим.
Это все тот же старый вопрос Иова. Но Кафка твердо стоит на стороне человека. Подобно тому как это происходило в его рассказе «Перед судом». Стражник обманывает человека, требующего, чтобы его впустили, или прикидывается простачком. К., главный герой повествования, возражая против аргумента, говорит: «Это относится к глубинному универсальному принципу». Правда, это не последнее его слово. Священник спорит с ним, выражая свой протест не только словом, но и делом. Так решение высшего суда (в романе «Процесс»), возможность лучшей жизни в согласии с божественным промыслом, фактически «суд», на деле не отрицается – но эта возможность неопределенна. Все остается висеть в воздухе. Свет и тьма борются друг с другом. К какому времени относится эта «безвременная» новелла? Время – одна минута до сотворения мира. Будет ли оно успешным или нет? Ужасный страх сомнения и неопределенности наполняет сердце.
В чем состоит причина? Почему человек не может достичь истинного, правдивого – того, от чего он в поисках лучшего отклоняется на своем пути, как тот сельский врач, который следует «ложному зову ночного колокола»? Кафка по своей натуре был не склонен давать обещаний или предписаний для счастливой жизни. Он преклонялся перед каждым, кто мог, сам же воздерживался. При этом воздержании он ощущал в себе Абсолютное как нечто невыразимое. Но в этой неуверенности чувствуется отдаленная уверенность. Но в этой его неопределенности чувствуется отдаленная определенность, и она становится возможной и ощутимой. Я говорил уже, что эта позитивная черта, возможно, менее выражена в его работах – и именно поэтому многие читатели находят в них подавленность и депрессию, – но тогда позитивизм должен чувствоваться в его личном спокойствии и безмятежности, в его интеллигентном, серьезном, всегда неспешном образе жизни. И тот, кто внимательно читает работы Кафки, должен снова и снова увидеть сквозь грязную шелуху мимолетный отблеск чистого ядрышка или даже нежный росток. В кульминационные моменты крайней лжи и сопряженного с ней отчаяния – легкость и мимолетность деталей, «лихорадка копирования», любящая подробности, то есть реальную жизнь и ее натуралистические описания, юмор, пронизывающий лаконичные предложения, зачастую за счет эффекта «замкнутого круга», множество других стилистических трюков, – например, должники «проявили экстравагантность и устраивают званый вечер в саду гостиницы, другие ненадолго летят в Америку погулять на вечеринке», – все эти вещи, посредством только одной формы, ведут к «Неразрушимому» Кафки и к познаваемому им всеобщему человеческому бытию.
Когда Кафка читал вслух, этот юмор становился особенно заметным. Так, мы, его приятели, безудержно смеялись, когда впервые услышали, как он читал нам первую главу «Процесса». Сам он также смеялся так много, что были моменты, когда он не мог продолжать чтение. Это просто изумительно, когда думаешь о серьезности этой главы. Но это было так.
Конечно, это был не вполне хороший, утешительный смех, но в нем было и что-то от простого, веселого смеха. Я только указываю на то, о чем, как правило, забывают при изучении Кафки, – о характерной для него радости по отношению к окружающему миру и к жизни.
За что он укорял себя – так это за то, что его вера в жизнь время от времени колебалась, что сама жизнь в нем была не так сильна. Он восхищался сельской жизнью, и это восхищение было выражено еще в его ранних юношеских (неопубликованных) письмах к Оскару Поллаку. «Замечал ли ты когда-нибудь, как трава тянется навстречу корове, когда та пасется на лугу, видел ли, насколько они близки друг другу? Замечал ли ты когда-нибудь, как тяжела, богата пахотная земля, растертая кончиками твоих пальцев?» Еще более отчетливо эта тема звучала в дневнике, который он хранил в Цюрау. Там, помимо всего прочего, было сказано: «Общее впечатление от фермера: благородный человек, который нашел свое спасение в сельском труде и организовал свою работу так умно и просто, что она безоговорочно подходит ко всему остальному. Эта работа будет хранить его и беречь от всех потрясений до самого конца счастливой старости». Но его восхищение распространялось не только на сельскую жизнь. В этом же духе, 10/20/1913 г., он написал в своем дневнике об абсолютно городском авторе, уверенном в выборе своего пути: «Только что прочитал о Якобсоне. Жизненная сила, твердость в принятии решений, умение весело идти по избранному пути. Он сидит в самом себе, словно первоклассный гребец в собственной лодке, и в случае необходимости справится и с любым другим судном».
Из вышеприведенного отрывка становится понятной шкала ценностей, которой руководствовался Кафка. Он любил в людях действенную жизнеспособность, но только ту, которая служила добру и созиданию. (Двойные требования так трудно удовлетворить!) Он всегда обвинял себя в том, что никогда не мог «научиться чему-нибудь полезному». Он жаловался в своем дневнике, 10/25/1921 г., что «поток жизни никогда не подхватывает меня, и поэтому я никогда не вырвусь из Праги, никогда не займусь каким-нибудь делом или торговлей». Он часто упрекал себя за свою холодность, неприспособленность к жизни, вялость, и эти упреки часто звучали в его письмах, их также можно найти в последней главе «Процесса». Два черных мистических судебных пристава исполняют приговор, который уже был исполнен. Когда они уводят К., они образуют вместе с ним «единое целое, которое могут образовать лишь безжизненные формы». Он уже мертв, иначе говоря – мертв для реальной жизни. В этом состоит основная причина того, почему появление фрейлейн Бюрстнер произвело на него столь парализующий эффект. Он хотел ее видеть, и не потому, что ожидал от нее помощи, но «для того, чтобы не забыть о ее предостережениях». К. не был женат, оставался холостяком, реальность жизни действовала на него ужасающим образом, он не мог себя от этого защитить, и в этом была его тайная вина, которая еще задолго до вынесения приговора выбила его из жизни. «Если бы он начал сопротивляться – в этом не было бы ничего героического», – было сказано в финальном заключении. «Если бы он стал препятствовать джентльменам (судебным приставам), то лишил бы себя радости последнего проявления жизни». К. умер от жизненной слабости, он был уже мертв в начале книги – с момента ареста, который Кафка описал в состоянии некоего транса, в момент провидения, иначе откуда могли взяться тогда, в 1914 г., ладно прилегающие черные мундиры с пряжками, карманами, пуговицами и ремнями? Предположительно слабость – это относительная идея, и если перевести роман на язык автобиографии, из которой он и возник, не следует за