…Свежие новости от друзей: в Марселе напали на британского фотографа. Он приехал, хотел поснимать в опасных районах, все нашел, все снял, остался доволен. Сидит в ночи на остановке (молодец!), ждет автобус. Тут к нему подруливают пацаны на мопеде.
— Это что это, камера у тебя?
— Камера.
— Давай.
Забрали и уехали. Он сидит в ужасе: ладно камера, но вся съемка, весь проект, а еще — чужая свадьба, подрабатывал. В общем, расстроился, ничего еще понять толком не успел, а они возвращаются.
— А у тебя ж и телефон поди есть?
Бедняга.
«А я вот помню историю тоже страшную. Ехал из Вашингтона в Нью-Йорк, решил взять автобус. Был у меня с собой один рюкзак, но там все: документы, деньги, по мелочи. Водила, страшный такой негр, в автобусе все негры, и я один белый…»
«Почему ты говоришь “негр”»? Надо говорить “черный”!»
«Ок. Водила, черный негр, говорит: с рюкзаком в салон нельзя — клади в багажник. Я положил, что делать, поехали. Три часа в пробке стояли, мела метель, в два часа ночи приехали на Манхэттен, и все вышли, а мне в Бруклин надо было, там у друга мастерская. И вот выхожу: вокруг разруха, промзона какая-то, ни одного фонаря, и водила мне говорит: ну бери свой багаж и вали. Я открываю багажник: нет рюкзака. А на всех сиденьях же было написано: претензий по поводу пропавшего багажа не принимаем. Короче, тут я понимаю, что надо бороться. И говорю водиле: второй открывай багажник! Он открыл, недовольный уже такой, сейчас врежет. Там пусто. Третий открой, говорю, третий! Он говорит: да пошел ты, я им не пользуюсь никогда. Но я решил, не уйду отсюда, а сам боюсь уже, но продолжаю настаивать. Короче, достал я его, открыл, и там — мой рюкзак. Мы долго потом с чуваком удивлялись, мистика какая-то, он его и правда не открывал, было страшно».
«Это что, самая страшная твоя история? Вот у меня была. Иду летом, в полдень, по Новосибирску. Вдруг хватает меня мужик и пихает в машину. И говорит: сейчас я буду тебя ебать. Я испугалась, но начала уламывать его: накорми меня сначала, давай пожрем. Он согласился, пришли в кафе, пожрали, выпили, а потом я пошла по проспекту к метро, а он ехал рядом и орал, что я сука».
«А я знаю француза, который уехал жить в Новосибирск. Когда уезжал, я сказал ему: скоро на свадьбе твоей погуляем, значит, а он такой — ты чего, мол, со мной этого не случится. Приезжаю я, в общем, через три месяца, а он говорит: “Прикинь, я женюсь”. “Да ты что, — говорю, — неужели?”».
«У меня жалоба на Мальту есть. Делать там нечего. Приехал туда однажды, на самый дальний остров, а там все пьяные: отгрохали церковь в деревне с храмом Христа Спасителя, весь остров обвешали флагами бархатными с портретами пап. И вот эти папы взирают сверху на свою паству, которая пьяная в хламину валяется и блюет в кусты. Никогда не видел столько пьяных верующих сразу, во что они верят-то?»
«А я из пистолета однажды выстрелила. Пришла в гости к парню, и тот решил выпендриться, дал мне его подержать. У него отец полицейский, думали, не заряжен. Я и не собиралась нажимать, но тогда поняла эту цитату Станиславского про ружье. Я взяла его и не смогла удержаться, я нажала, и он выстрелил».
«Потому что есть в этом тоже какая-то мистика. Оружие, как и деньги, — это вода, которая не может без движения. Хотя есть и другая мистика — в том, как место тебе сообщает, что оно твое, как оно тебя тянет. Я жил на Крите полгода, был там совершенно счастлив, не хотел уезжать, но кончилась виза. А я случайно узнал о таком писателе — Никосе Казандзакисе, все там было его — улицы, площади и так далее. Он на меня бросался из всех углов. И главная книга у него такая — “Грек Зорба”. Там про Будду, и я хотел почитать. И вот приехал домой, снег, ветер, холод, все мне не мило, не нравится, пришел домой. На кровать упал и телик включил, а там фильм: угадайте? В общем, экранизация “Грека Зорбы”. Почему вдруг? И что сказать хотел? Книгу я так и не прочитал».
«А я однажды был на свадьбе в долине Луары. Там совершенно другие французы, жрут, как кони. Огромные столы накрыты, как у гномов в лесу, толстые мужики, как тролли, вгрызаются в бараньи ноги, а аперитив у них — виски или коньяк. И с XII века там, кажется, не было ни одного иностранца».
У каждого из нас своя география.
Глава четырнадцатаяКак я нашла свой дом[1]
Консультант энергетической компании Франции вбивает адрес в компьютер.
— О! — говорит она. — Живете в «Корбюзье»?
— Это вот мадам теперь живет в «Корбюзье», — отвечает хозяйка нашей квартиры Мария, бабушка примерно трехстот лет в бежевой блузке.
Консультант смотрит на меня с восхищением.
С тех пор все так на меня здесь смотрят. Когда в городе, который ты никак не можешь принять и назвать своим, ты вдруг находишь свое место, место, в котором тебе по-настоящему хорошо, которое хочется назвать домом, — ты вдруг понимаешь, ради чего это было.
Жить в памятнике архитектуры хорошо: чувствуешь себя в безопасности, как большинство музейных экспонатов.
В Марселе это хорошо еще и тем, что вокруг памятника прибрано: не лежит кучами собачье дерьмо, не разлиты кривые грязные лужи, не валяются пакеты, коробки и грязные памперсы, даже минивэн с проститутками аккуратно припаркован на самом краю аккуратной парковки. Парковка — это тоже очень важно. Больше не нужно искать место на заборах и помойках и запрыгивать на тротуар: вокруг курьих ножек «Корбюзье» можно свободно парковаться, не царапая чужие бамперы и пыльные стены.
Вообще слово «свободно» — это как раз про его пространственную архитектуру, легкую, светлую и крупную форму.
В Марселе мало таких больших домов, это город мелких узких домиков, толкающих друг друга в спину, узких улочек, заставленных машинами, окон, смотрящих в чужие окна. Корбюзье все придумал так, чтобы внутри коммуны люди максимально не мешали друг другу: слышимость между квартирами практически нулевая, между входной дверью и первой комнатой есть еще одна дверь. Раньше в ней было круглое окно, как в каюте. Детская площадка (что тоже редкость для Марселя, здесь их несколько на весь город) отделена от дороги и дома соснами и кустарником. Со своего балкона не увидеть ни один (ни сбоку, ни сверху, ни снизу) другой балкон. Сами балконы можно закрыть решетками, на все окна опустить жалюзи от солнца, потому что солнце есть в доме всегда: так построен дом. Как и дети, для которых Корбюзье придумал детские комнаты, детский отдельный душ, детскую грифельную стену, дверь в стене, чтобы играть и делиться секретами, детские личные раковины в каждой комнате. Возможно, Корбюзье сам оставался ребенком — в пользу этого говорят и низкие потолки, и разноцветные панели, и детская площадка с бассейном на крыше дома, и трубы, как у большого круизного корабля, и эта идея, что у детей собственная, отдельная от родителей жизнь в другой части большой квартиры.
На взрослых Корбюзье было плевать. Он не учитывал их права на личную жизнь и на стакан вина.
Он сделал специальный ящик для свежего молока, но не сделал винного шкафа. Он сделал комнаты детей с отдельным «корабельным», совершенно космическим, душем, но не сделал родительской спальни. Он сделал магазины и детский сад, но не сделал бара. Он сделал толстые стены между квартирами, но внутри квартиры все перегородки оставил картонными, чтобы можно было шептаться ночью. Он все рассчитал с точки человека с вытянутой вверх рукой, но не учел, что человек может быть ростом больше 170. Ребенок же не может быть ростом больше 170, это понятно.
Каждое утро в «Корбюзье» начинается с похода за багетом на третью улицу. Третья улица находится на третьем этаже, просто этажи здесь называют улицами. На четвертой улице — бюро и гостиница, на пятой — кинотеатр и библиотека, на девятой — крыша. На крыше проходят праздники. Детские, конечно.
На третьей улице мишленовский ресторан «Окна архитектора» соседствует с булочной. Булочная осталась в «Корбюзье» единственным продуктовым магазином. Все остальное — маленький супермаркет сети «Казино», мясная и овощная лавки — пало после открытия в ста метрах от дома двух гипермаркетов. Булочную держат муж и жена. Каждое утро кто-то из них сидит за кассой: она, в домашнем платье, или он, в белой нижней майке, закрыв глаза. Кроме багетов и круассанов можно купить набор продуктов первой необходимости: молоко, масло, сыр, вино и помидоры. В попытке добраться за хлебом я постоянно попадаю в пробку: все три лифта дома в это время активно развозят жителей. Кого в школу на восьмой, кого во внешний мир на нулевом, как автобусы.
Несмотря на то что многое за 50 лет изменилось, дом все равно остается коммуной, единым организмом, как его и задумал Корбюзье. У дома есть свой сайт, своя ассоциация, свои кинопремьеры и свои праздники, свои выставки и свой президент. Через неделю мы, как новоприбывшие обитатели «Сияющего города», будем выступать с презентацией на совете дома, рассказывать, что мы ценные граждане этой республики ШКИД, что у нас есть культурная программа, а также мы готовы сделать небольшой фуршет, чтобы познакомиться с другими жителями.
В доме бытует легенда, что все новенькие начинают с первого этажа (как мы), потом поднимаются и самые старшие уже живут наверху, откуда видно все: дальние маяки и верхушки гор.
Пока мы завтракаем свежим багетом, за окном уже толпой собираются туристы. Они щелкают камерами, и я выхожу на балкон, делая вид, что их присутствие мне совершенно безразлично. Если бы они были знакомы между собой, то открыли бы выставку «Дом Корбюзье и какая-то тетка в окне».
Я вырвала этот дом из сердца, уезжая. Как писала Татьяна Никитична Толстая: «Какая разница, кто он был? Он мог быть человеком, зверем, вещью, (…) южным ветром, рвущим степную траву, эпизодом из моего сна, улицей чужого города…» Он мог быть Домом, и я его полюбила.