Гегемония капетингской королевской власти во Франции. Ее престиж на западе 1202–1270 гг
I. Анархия
Благодаря энергичным королям, которым хорошо служили, капетингская монархия в течение первых двух третей XIII в. вышла победительницей из трудного положения. На пользу французского единства и цивилизации она добилась того, что в ее домене, ставшем обширным, и даже вне ее домена, даже вне пределов ее королевства, взяли верх принципы порядка и мира. Ее бальи и сенешали совершали иногда злоупотребления, с которыми приходилось бороться; однако многие из них были превосходными администраторами. Но, хорошие или плохие, они научили бояться имени короля и вместе с юристами Curia Regis, трудились над тем, чтобы извлечь из феодального положения короля, верховного сюзерена, всю ту выгоду, которую допускали кутюмы и их толкование. Людовик Святой, воодушевленный сознанием своих обязанностей и уверенностью в своих правах короля-помазанника, пошел еще дальше этого. Преисполненный ужаса и отвращения перед междоусобными войнами, свидетелем которых он был во время регентства своей матери, он не ограничился тем, что энергично усмирял феодальные восстания. Он осмелился обнародовать и применять на деле указ, запрещающий мстить самому и браться для этого за оружие. Он первый покусился на независимость коммун, чреватую беспорядком. Своей справедливостью он довершил ассимиляцию вновь присоединенных земель. Он говорил, что война между христианами является грехом, и применял эту свою теорию на практике. К нему обращались как к третейскому судье крупные феодалы, которые ссорились между собой, иностранные сеньоры, англичане, когда они воевали со своим королем. Он придал своей династии блеск, который не померкнет в течение нескольких веков. Именно изучению всех этих фактов и будет посвящена настоящая глава.
Анархия и насилие так глубоко проникли в нравы, что этот успех монархического авторитета достался с трудом и частью даже оказался эфемерным. Средние века были эпохой жестокости. Знать считала войну нормальным условием существования благородного человека, а мир — чем-то таким, что можно терпеть на худой конец, отводя душу в кровавых турнирах и дикой охоте. Дрались, чтобы отмстить за обиду, чтобы получить наследство или жену, чтобы пограбить, дрались из-за удовольствия подраться или же для того, чтобы поддержать в распре своего сеньора или своего вассала. Самые точные предписания феодального права нарушались, если только они мешали насилию или стремились хотя бы смягчить его. Наконец, если эти предписания и связывали между собой сеньора и его «человека», то отношения между вассалами одного и того же сеньора они совершенно игнорировали: обязательства не по вертикальной, а по горизонтальной линии почти не могут существовать, когда нет государства. В начале XIII в. казалось, что из этой анархии нет выхода, так как французский барон был у себя полным хозяином. Он чувствовал себя связанным с королем почти только феодальной присягой. Он не платил ему никаких налогов, кроме тех исключительных случаев, о которых мы уже говорили. Он не пускал к себе людей короля. Он чеканил собственную монету и мог не допустить в своих владениях монеты короля. Он законодательствовал в своей баронии, даровал коммунальные хартии, творил суд, осуществлял свои, сеньориальные, права, которые часто делал жестокими и стеснительными. И не только герцоги и крупные графы пользовались такой независимостью. Было много простых владетелей замков, которым никакой сосед «не осмеливался сопротивляться».
Король не только был обязан в силу своего помазания на царство защищать угнетенных, жертв феодальной анархии, но ему приходилось и лично защищаться против нее, так как сюзерен мог получить от своего вассала вызов, и сам король не был гарантирован от того, что какой-нибудь его вассал возьмет обратно свой оммаж. Конечно, в XIII в. королю не угрожала непосредственная опасность и унижение, как какому-нибудь Людовику VI. Почти во всем своем домене и вообще в северной и восточной части своего королевства он чувствовал себя в относительной безопасности. Но везде мог пробудиться дух феодальной независимости, даже в королевской семье. Мы видели, что вплоть до 1214 г. Филиппу Августу часто изменяли его вассалы и что коалиция, устроенная человеком, которого он осыпал своими милостями, чуть не погубила его династии. В самом конце своего царствования он еще подозревал некоторых из своих баронов в заговоре. До самого того времени, когда Людовик Святой отправился в Египет, увозя с собой самых задиристых из своих баронов, непокорное и воинственное настроение знати причиняло немало беспокойств королевской власти.
Волнения других классов, общества — клириков, городских и сельских простолюдинов — не угрожали непосредственно королевскому авторитету, но они содействовали беспорядку. Капитальный документ, а именно регистр посещений архиепископом Руанским, другом Людовика Святого, Эдом Риго, подведомственных ему приходов, показывает нам, что низшее духовенство само было еще слишком грубо, чтобы убедить людей в необходимости уважать друг друга. Христианство недостаточно проникло в души во всех классах общества, сверху донизу. К тому же сама церковь была внутри терзаема свирепой враждой, которая открыто проявлялась и о которой мы не можем даже составить себе понятия с тех пор, как Реформация и свободомыслие открыли выход оппозиционным настроениям и вынудили ортодоксов скрывать свои распри. Оскорбления, насилия, кровавые беспорядки не были редкостью среди клириков. У церкви очень часто происходили острые столкновения с городской буржуазией, и она дурно обращалась со своими сервами. Было много бродяг и преступников, имевших тонзуру. Простолюдины, хотя теоретики вреде Бомануара признавали право войны только за знатью, также применяли старинный обычай мести, и случалось, что войны в маленьком масштабе происходили между семьями из-за какого-либо убийства, особенно на севере и востоке королевства. Эти распри («faides») ослаблялись лишь требуемыми обычаем перемириями и «assurements»[103], пока торжественное «примирение сторон» («раіх a partie») не клало конец вендетте.
В городах беспорядок осложнялся серьезными столкновениями между богатыми и бедными. Высшая буржуазия захватывала в свои руки муниципальные должности, управляла свободными городами в своих интересах, притесняла мелкий люд, вызывала своим эгоизмом восстания, не говоря уже о войнах, которые она сама вела с местным сеньором, и о подозрительных сношениях ее с врагами короля.
Итак, победа королевской власти над анархией была почти полной к концу царствования Людовика Святого. Она была одержана при помощи силы, а также и путем юридического и административного воздействия.
II. Военные репрессии
Мы видели, что Филипп Август располагал значительным и надежным войском. Оно позволило ему разбить феодальную коалицию в 1214 г., хотя ей и оказывали могущественную поддержку император и король Англии, а также продолжать предпринятую им с самого начала своего царствования борьбу с сеньорами, крупными и мелкими, которые обирали купцов и грабили церкви. Одним из самых больших успехов его было подчинение Оверни. Граф Гюи II был бессовестным разбойником; в 1213 г. его турнельский замок, слывший неприступным, был уничтожен королевскими отрядами; в нем нашли огромную добычу, награбленную в церквах; вся она была возвращена по принадлежности. Порядок здесь стал поддерживать «коннетабль короля в Оверни».
Опасность 1214 г. возобновилась во время несовершеннолетия Людовика IX. Император на этот раз не принимал участия в деле: Фридрих II был обязан Капетингам, и обстоятельства не позволяли ему быть неблагодарным. Но молодой король Англии, Генрих III, мечтал о реванше и решил поддержать восставших баронов. Сейчас же после смерти Людовика VIII верные роялисты стали опасаться «вероломных изменников». Твердость, несколько слишком суровая, королевы-регентши Бланки Кастильской отняла у баронов всякую надежду попользоваться несовершеннолетием Людовика IX, если только они не найдут какой-нибудь повод взяться за оружие. Они не могли оспаривать законность словесного завещания, которым Людовик VIII постановлял, что его дети и его королевство будут находиться в пользовании и под опекой Бланки. Людовик VIII воспользовался в данном случае правом, которое ему предоставлялось монархическим обычаем, уже давно существовавшим. Но они заявляли, что его выбор был плох, они утверждали, что «не годится женщине управлять таким большим делом, как королевство Франция». Они упрекали Бланку в том, что она внушает своему сыну ненависть к баронам и желание окружать себя клириками. Следовало бы поручить регентство баронам, пэрам, а не иностранке, которая отправляет деньги короля в Испанию, вместо того чтобы быть щедрой к французам. Начиная с зимы 1226–1227 гг. стала организовываться коалиция. В 1230 г., когда земли графа Шампанского, ставшего союзником регентши, были разорены членами коалиции и английский король высадился в Сен-Мало с сильным войском, можно было думать, что королевство скоро распадется. Опасность была отвращена благодаря мужеству и ловкости регентши и ее советников. Этому же способствовали бездарность и непостоянство баронов. Их номинальный вождь, Филипп Юрпель, дядя короля, был человек неспособный. Самым опасным противником Бланки был другой принц из королевской семьи, Петр де Дрё, который потом получил прозвище Моклерк. Он владел графством или герцогством Бретанским в качестве «бальистра», опекуна своего малолетнего сына, и чувствовал себя совершенно неудовлетворенным этой временной властью. Этот человек, суровый и честолюбивый, не остановился перед открытой изменой и перевел свой оммаж и бретанский лен на короля Англии. Когда этому последнему надоело посылать ему помощь, Петр де Дрё взял назад свой оммаж и покорился (в 1234 г.). Один за другим участники восстания во время регентства сошли или собирались сойти со сцены[104].
Последний взрыв недовольства феодалов произошел в 1240–1243 гг. Мы видели, что в это время альбигойцы, выведенные из терпения преследованиями, подняли голову, и начались вооруженные столкновения в Лангедоке (в 1240 г.). В следующем году Альфонс, брат короля, был введен во владение своим уделом и явился в Пуату принимать ленную присягу (оммаж) от своих вассалов. Но самый могущественный из них, Гуго Лузиньян, граф Маршский, был женат на Изабелле Ангулемской, матери английского короля Генриха III. Припомним, что Изабелла в своей молодости была невестой Гуго, но на ней женился Иоанн Безземельный, чем вызвал обращение баронов Пуату с жалобой к Филиппу Августу. Эта женщина, гордая и неукротимая, не пожелала, чтобы ее муж принес ленную присягу новому графу Пуатье. Устрашенный супружеским ультиматумом, тайну которого, довольно комическую, выдал нам один современник, Гуго Лузиньян решился составить заговор. Баронам Пуату, которые были в числе главных участников волнений во время регентства, только этого и нужно было. Они стали устраивать собрания между собой, а потом с участием баронов и мэров больших городов Гаскони. «Французы, — говорили они, — хотят нас поработить; лучше уговориться с королем Англии, который далеко и не станет отнимать у нас наше достояние». Генрих III обещал явиться лично помочь своей матери. Король арагонский, бывший сеньором Монпелье, и граф Тулузский, приняли участие в игре. Но войско французского короля весной 1242 г. быстро овладело укрепленными местами Пуату. Генрих III привел с собой из Англии всего лишь триста рыцарей. Столкнувшись лицом к лицу с Людовиком IX на Тайльбургском мосту, он не решился вступить в сражение и укрылся в стенах Сента. На другой день, когда англичане и гасконцы сделали вылазку, он подал знак к бегству. Он вернулся в Англию, имея одной неудачей больше на своем счету. Пуату покорился. Мы видели, что граф Тулузский был вынужден сделать то же самое.
Против баронов, взявшихся за оружие, короли сумели защититься. Гораздо замечательнее и новее была борьба легальная, в порядке административном, которую они предприняли против анархии.
III. Действия администрации. Бальи и сенешали
В этой стороне деятельности королевской власти следует отличать долю местных чиновников, сенешалей, бальи и второстепенных агентов, действовавших вдали от хозяйского глаза, и долю самого короля, правившего во главе своей курии. Местные чиновники упорно трудились над усилением королевского авторитета. Они добились того, что он всем внушал страх. Очень часто восстановлением порядка были обязаны их энергии. Нередко также они принимали по отношению к вельможам дерзкую позицию, вели агрессивную политику, которая не всегда одобрялась курией. Некоторые из них (вигье и бальи на юге, прево на севере) все еще покупали свою должность и являлись заинтересованными в своих требованиях, а также в округлении королевского домена; все хотели изображать собою важных персон. Некоторые из них дошли до того, что считали себя как бы независимыми, и если бы их вовремя не остановили, то они вновь создали бы, в особенности на юге, феодализм, феодализм чиновников.
У нас ничего не сохранилось из архивов бальяжей и сенешальств. Но мы имеем несколько жалоб, адресованных королю, на действия его чиновников, и значительные отрывки расследований, произведенных по повелению Людовика Святого. К ним следует еще присоединить документы, относящиеся к удельному княжеству Альфонса де Пуатье. Что мы узнаем из этих текстов?
По отношению к северным и западным частям домена мы имеем мало сведений о превышениях власти, допущенных бальи, сенешалями, прево и второстепенными чиновниками за счет светских и церковных сеньоров и коммун. Несомненно, однако, что они не удовлетворялись тем, что применяли королевские указы и постановления курии. Они старались увеличить свою судебную компетенцию за счет соседних сеньоров. Орлеанский епископ, например, послал Людовику IX в 1245 г. длинный список жалоб на бальи; здесь дело идет прежде всего о конфликтах по поводу юрисдикции. Около 1257 г. графиня Маршская обратилась с жалобой к Альфонсу де Пуатье: сенешаль Пуату и его чиновники вымогали деньги у людей графини, вторгались в ее юрисдикцию, по произволу привлекали к суду и арестовывали. Гонтье, ланский кастелян, около 1248 г. старался увеличить число «людей» короля в ущерб сеньорам. Что касается жалоб, представленных мелким людом следователям Людовика Святого, то они своим предметом имели грабительство сержантов, придирки лесников и церковных сторожей, лихоимство прево, стремящихся извлечь из своего откупа как можно большую выгоду. Такой-то прево или такой-то сержант, говорилось в этих жалобах, арестовывали кого попало, и предполагаемые преступники должны были их «смазывать», штрафы сыпались дождем и не соответствовали кутюмам, и их еще увеличивали, когда узнавали, что преступник имеет возможность заплатить больше; прибегали к варварским способам принуждения, чтобы добиться уплаты; тюрьмы были ужасны, и в них применяли пытку, для того чтобы исторгнуть признание; налоги увеличивались непрерывно; крестьяне, желавшие лично выполнить военную повинность, вынуждались вносить денежное возмещение этой повинности. Жуанвиль, у которого была сеньория в Шампани, нашел законный предлог не идти вторично в Крестовый поход в том, что ему надо защищать своих людей; они были «разорены и доведены до нищеты» сержантами короля и графа Шампанского, в то время когда он был с королем в Египте. Сами бальи, несмотря на свой престиж, не избегли обвинений. Некоторые из них, как Матвей де Бон в Вермандуа, были, по-видимому, несправедливо ославлены своим управляемым населением; после расследования нагроможденные против них обвинения рассеивались. Но Невелон Маршал в Артуа составил себе репутацию ужасного человека. После завоевания Нормандии Филипп Август, нуждаясь в энергичном человеке, вверил понтодемарский бальяж знаменитому атаману бродяг, Ламберту Кадоку; нельзя было, конечно, ожидать от него слишком большой деликатности. К тому же он положил себе в карман 14 200 ливров, принадлежавших королю, и Филипп Август, «разгневавшись на него», посадил его в тюрьму, из которой он вышел только в 1227 г. Но это было исключение. Вообще же бальи были верными слугами, и их можно было упрекнуть разве только в излишнем монархическом рвении. Хищения были делом прево и всякого рода сержантов.
В южных доменах, присоединенных в результате Крестового похода против альбигойцев и в землях, которые Альфонс де Пуатье унаследовал от своего тестя, графа Тулузского, злоупотребления были, конечно, гораздо значительнее). В графстве Тулузском уже существовали сенешали во время независимости графов, и эти могущественные сеньоры позволяли своим чиновникам грабить, сколько им вздумается: такова уж была традиция. Сенешали и их наместники, вигье, назначенные Людовиком VIII и Людовиком IX, были знатные люди или советники, явившиеся с Севера. Им платили мало, и они находились слишком далеко от Парижа, чтобы за ними можно было наблюдать. Они усвоили себе дурные привычки. Их прево, которых называли «bailes», большей частью местные люди, были не лучше их. Прежние злоупотребления, от которых страдало население, теперь усугублялись преследованием еретиков, придававшим видимость законности захватам, а также яростью, с которой люди короля стремились уничтожить сеньориальные и городские привилегии, даже вне пределов домена и даже королевства. Под предлогом восстановления порядка и защиты прав короля сенешали Людовика Святого разрушили большое количество замков, мешали действовать другим юрисдикциям, кроме королевской, применяли в барониях указы, имевшие силу только в королевском домене, забирали в свои руки дорожную полицию в них, старались расширить собственные земли короля до пределов своего сенешальства. После альбигойских Крестовых походов, разоривших столько семейств южан, в Жеводане и в Веле осталась знать из мелких бедных баронов, полуразбойников, группировавшихся вокруг двух могущественных домов, отступивших от альбигойства, — Пела и сеньоров д’Андюз. Бокерские сенешали вели жестокую войну с этой севеннской знатью, подорвали престиж Пеле, лишили сеньора д’Андюз части его владений. Они проникли даже в Виваре, имперскую землю, произвели там несколько аннексий, привлекли к суду епископа города Вивье. В каркассонском сенешальстве одной знатной даме, не желавшей отказаться от своего права высшего суда, угрожали заключением в оковы, а епископ Лодевский оказался лишенным права принимать оммаж за короля и права высшего суда. В Бокере было отменено консульство.
Злоупотребления, в которых обвиняли королевских чиновников на севере и западе, умножались на юге благодаря отдалению от короля и отсутствию контроля. Сенешали взимали налоги, не оправдываемые обычаем, требовали выкуп со всего населения города в случае происшедшего в нем убийства, захватывали частную собственность, производили реквизиции, не уплачивая за них. Некоторые из них отличались нравами турецкого паши и не выносили ни малейшего сопротивления. Тот, кто позволял себе сказать, что «сенешали покровительствуют ворам» или «сенешаль будет смещен», платили большой штраф. Вигье и «bailes» были еще менее популярны, потому что они были местные люди и было известно их происхождение, часто очень скромное. Вигье следовали примеру, который показывали сенешали, или отказывались повиноваться им; один из них, которого обвиняли в произвольном аресте, отвечал, что должен же он извлекать деньги из тех, у кого они имеются, так как он дорого заплатил за свою должность вигье. «Bailes» похищали съестные припасы, заставляли отрабатывать в свою пользу барщину, которой по закону не полагалось, замучивали мелкий люд всякими придирками, обидами и ужасными унижениями, так что их жертвы иногда предпочитали убегать из своей страны.
Королевская курия время от времени осведомлялась обо всем этом и искренно желала принять строгие меры. Но ее не всегда слушали и уважали. Сенешаль Вильгельм Дез-Орм, взявший слишком большой налог с жителей Ружана, получил от них извещение о подаче жалобы королю: в ответ на это он посадил протестантов в тюрьму. Петр д’Ати, правивший при помощи террора бокерским сенешальством (с 1239 по 1241 г.), говорил: «Я охотно дал бы сто марок серебра, чтобы больше не слышать о короле и о королеве». Одной из своих жертв, взывавшей к королю, он отвечал: «Иди к…» Он преследовал владелицу Але: ей удалось получить королевскую грамоту, а он заявил, что не станет этой грамоте подчиняться.
При этих-то условиях король в 1247 г. решил учредить институт ревизоров.
IV. Ревизии и указы
Людовик Святой, думая о совершенных несправедливостях, действительно мучился угрызениями совести. Неужели накануне своего отъезда в Крестовый поход он не примет мер, чтобы их загладить? Неужели он оставит своих подданных в жертву произвола людей, которым, казалось, сам обычай обеспечивал безопасность? Он был из тех, которые способны и сами принять решение, но можно думать, что в данном случае его поощряли к этому церковные люди, у которых часто бывали поводы жаловаться на его чиновников, и даже его советники, которые должны были быть сердиты на сенешалей за их непокорность. К тому же у Капетингов было в обычае посылать своих дворцовых людей в объезды. Но принятая Людовиком IX мера имела совсем новый характер. Дело шло уже не о том, чтобы помышлять, как прежде, о выгоде короля, а, наоборот, о том, чтобы собрать все жалобы, накопившиеся против монархии, и удовлетворить их. Назначение ревизоров, заявил король в своей грамоте, написанной в январе 1247 г. будет заключаться в том, чтобы «принимать и разбирать письменные жалобы, которые можно принести на нас и на наших предков, а также устные заявления относительно несправедливостей и лихоимства, в которых провинились наши бальи, прево, лесничие, сержанты и их подчиненные». Кроме того, одного объезда не могло быть достаточно; и по возвращении из Палестины Людовик Святой приказывал устраивать их каждый год. Наконец, так как ревизия имела благочестивую цель, а именно загладить совершенные грехи, ревизорами являлись почти всегда духовные люди, в частности, францисканцы, особенно вначале. Мало-помалу в их среду вошли и советники курии, которые председательствовали в комиссиях, так как выяснилось, что монахам недоставало опыта, и часто они давали себя обманывать. Но до самого конца царствования в народе держалось убеждение, что объезды ревизоров предназначены были для того, чтобы «оказать справедливость каждому, как бедному, так и богатому». После смерти Людовика Святого эти миссии совершенно изменили свой характер и имели своей целью главным образом вымогать деньги из подданных.
Альфонс де Пуатье, который управлял своим уделом таким же образом, как и король своим доменом, также распорядился устраивать ревизии для обследования злоупотреблений своих чиновников, но так как он отличался характером властным и менее доверчивым, он предоставлял меньше свободы своим ревизорам, и заявления, зарегистрированные миссией, обычно разбирались в его курии, которая пребывала в Париже, как и королевская курия. Королевские же ревизоры имели, наоборот, самые обширные полномочия самостоятельно устранять констатированное ими зло. Они терпеливо выслушивали жалобщиков, с серьезным видом записывали самые пустячные сетования какой-нибудь старушки, расспрашивали местных сведущих людей и, если нужно было, делали распоряжение о возврате неправильно взятого. Короля, далеко не склонного противиться этому, одолевали, однако, сомнения. Он беспокоился о том, что в некоторых случаях при возвращении незаконно отобранного имущества, в частности, имущества евреев, не всегда можно установить, кто имеет право на его получение; и он просил у церкви разрешения употреблять в таких случаях деньги на дела благочестия.
Результатом ревизий в области администрации явилось обнародование указов 1254 и 1256 гг. об обязанностях бальи, сенешалей и прево. Альфонс де Пуатье, поступавший всегда согласно со своим братом, издал подобные же указы для своих доменов. Бальи или сенешаль, вступающий в исполнение своей должности, должен был поклясться на площади, что он будет судить правильно, уважать местные кутюмы, охранять права короля, не принимать никаких подарков, ни сам давать их советникам королевской курии. За этим следуют предписания, которые часто кажутся внушенными римскими законами о правителях провинции: например, в случае перемещения бальи обязан оставаться в течений пятидесяти дней на своем прежнем посту, для того чтобы те, кому он причинил какой-нибудь вред, могли взыскать с него убытки. Бальи и сенешали не имели права без разрешения жениться, ни приобретать земли в своем округе. Им запрещалось взимать налоги, не предусмотренные кутюмом, употреблять хитрости или устрашение для того, чтобы вымогать деньги в виде отступного, прибегать к пыткам в тех случаях, когда обвинителем выступает только один человек. Они должны были не допускать разврата и игры и сами должны показывать в этом пример. Наконец, как мы уже упоминали, они обязаны были устраивать собрания прюдомов, чтобы советоваться с ними о допустимости вывоза вина и хлеба. Это, впрочем, не было новшеством. По крайней мере, на юге система совещаний была в обычае. Дело шло, конечно, вовсе не о том, чтобы создавать парламент в миниатюре. В том случае, который нас сейчас интересует, король хотел воспрепятствовать своим чиновникам несвоевременно воспрещать вывоз, чтобы продавать затем купцам лицензии. Такие собрания существовали не везде; но от некоторых из них, вероятно, ведут свое начало провинциальные штаты.
Эти указы применялись не полностью и недолго. Но, по крайней мере, теми своими параграфами, которые касались администрации и за выполнением которых могли наблюдать ревизоры, они оказались полезны и содействовали доброй славе королевской власти. Это была, несомненно, удачная попытка привести местных чиновников к сознанию своего долга и заставить повсюду почувствовать сдерживающее и охраняющее справедливость воздействие курии. На юге результаты были очень заметны. Сенешалей стали оставлять на одном месте недолго, в течение года, двух, самое большее четырех. Им стали чаще присылать письменные приказы. Апелляции к курии участились и приводили к пересмотру приговоров. На местах сенешаль утратил часть своей судебной власти, переданной особому судье «juge mage» (judex major). Альфонс де Пуатье, со своей стороны, устранил злоупотребления своих агентов; запретил «bailles’ам» присуждать к штрафам. Живя, как и его брат, в Париже, он управлял издалека, но он любил быть осведомленным обо всем и вел огромную переписку; несмотря на свою алчность, медлительность, мелочную придирчивость, он все-таки содействовал восстановлению благосостояния и мира на этом юге, который обезлюдел и обнищал благодаря религиозным войнам.
В результате этих опытов, производившихся в продолжение трех четвертей века, у курии осталось недоверие к бальи и сенешалям, и уже начинает чувствоваться упадок этих важных должностей. Однако они предприняли и будут продолжать дело размельчения властей, соперничающих с королевскими. Сам Людовик Святой, как ни уважал он чужие права, все-таки использовал эту работу термитов, подтачивавших здание феодализма
V. Король — верховный сеньор
Над местными чиновниками стоят король и курия. Какую же политику ведут они, каковы методы их деятельности, каковы их намерения?
Филипп Август был человеком изворотливым, не отличавшимся слишком большой щепетильностью; Людовик VIII и Бланка Кастильская были довольно черствы и строги; Людовик Святой завещал своему наследнику следующее правило: «Будь настолько справедлив, чтобы не уклоняться ни от какого справедливого поступка, ни из-за чего, что могло бы произойти». Но все эти государи, правда, с разными оттенками, живо чувствовали, что существует «лишь один король во Франции», и прежде всего они хотели извлечь из своей прерогативы «dominus superior», «сюзерена над всеми», те выгоды, которые в ней заключались. Монархия осталась феодальной, но это обстоятельство являлось теперь для нее источником силы, так как сюзерен, имеющий деньги, большой домен и надежное войско, мог многого потребовать от исполняющих свой долг вассалов.
У могущественного феодального короля должна была явиться мысль зафиксировать в письменном виде, если нужно, то в результате обследований, все обязанности своих вассалов. Это именно и сделал Генрих II в Англии. Эго же сделал и Филипп Август во второй половине своего царствования. Регистр Сокровищницы хартий, начатый в 1220 г. его вице-канцлером Гереном, содержит в себе копии ста тридцати двух обследований, произведенных за время с 1195 по 1220 г., «согласно распоряжения сеньора короля по разным предметам»; многие из них посвящены правам короля на различные земли в отношении суда, доходов, регалии, охоты и т. д. К тому же периоду относятся и данные феодальной статистики, которые современная наука если не изучила, то, по крайней мере, подготовила к изучению, и которые она окрестила именем «Scripta de feodis». Это ряд неполных и к тому же довольно бессвязных сведений, доставленных главными бальи Филиппа Августа о феодальных обязанностях знати их округа. В них имеется также перечисление епископств, расположенных в домене, и лежащих на некоторых из них постойной и военной повинностей, список королевских замков и крепостей, список герцогов и графов (в числе тридцати двух), список баронов, т. е. сеньоров, хотя и более низкого ранга, но обладающих суверенными правами (всего 60), семидесяти пяти владетелей замков, тридцати девяти коммун, рыцарей, «имеющих знамя», рыцарей, имеющих 60 ливров дохода, вдов, владеющих сеньорией, и, наконец, список сержантов, лошадей и телег, которые должны быть доставлены королю в случае войны. Это великое статистическое усилие, очевидно, внушенное англо-нормандскими обследованиями, свидетельствует об определенной заботе иметь информацию, не проявлявшейся еще у капетингской монархии.
Для феодального сеньора было очень важно иметь как можно большее количество вассалов, на которых он может рассчитывать, получить от них оммажи, непосредственно связать с собой «подвассалов» (arrière-vassaux), не допускать, чтобы вассалы становились подвассалами. Король в этом отношении должен был вести такую же политику, как и какой-нибудь герцог или граф. Вначале, когда только складывались вассальные отношения, каролингский государь мог рассчитывать на верность всех своих подданных; но понятие «подданный» в XIII в. едва только начало возрождаться, и подвассал служил королю только по приказанию своего непосредственного сеньора или в силу специального договора. Филипп Август, Людовик VIII и Людовик Святой значительно увеличили число своих непосредственных вассалов во всей южной половине королевства, даже вне пределов тех доменов, которые они присоединяли. Граф Перигорский (в 1201 и в 1212 гг.), епископ Лиможский (в 1204 г.), виконт Тюреннский (в 1212 г.) и многие другие сеньоры, которым нужно было снять с себя подозрения в ереси, воспользовались случаем это сделать. Людовик Святой купил у Тибо Шампанского в 1234 г. за 40 000 турских ливров сюзеренство над графствами Шартрским, Блуаским и Сансеррским и виконтством Шатоденским, которые перестали, таким образом, быть ленами Шампанского графства. Во Фландрии короли продолжали платить пенсии, давать «денежные лены» вассалам графа, чтобы получить от них оммаж. На границе по Роне мы видели, что много имперских земель, в частности, часть графства Валентинуа, сделались ленами короля Франции. Филипп Август, воспользовавшись обстоятельствами, дошел до того, что требовал, косвенным образом, присяги на верность от всех вассалов герцога Бретанского. Петр де Дрё, в самом деле, когда получал от него это герцогство, не только принес ему ленную присягу (оммаж), но и взял на себя следующее обязательство: «Я буду получать оммаж и верность бретонцев только с оговоркой относительно верности по отношению к моему сеньору, королю Франции, таким образом, чтобы, если я не буду служить хорошо и верно, они помогали упомянутому сеньору против меня, до тех пор, пока он не получит удовлетворения по своему желанию».
Одна опасность угрожала сюзерену лена при разделе этого последнего между несколькими наследниками: один из них получал оммаж от остальных и делался их непосредственном сеньором. Филипп Август в 1209 г., по соглашению с несколькими баронами, издал указ, предписывающий, чтобы в подобном случае все наследники «держали главным образом и без всякого посредника» от того сеньора, от которого перед этим зависел данный лен.
Феодальная верность была такой шаткой, что короли искали способов утвердить ее. Мы видим вокруг Филиппа Августа «присяжных рыцарей» («chevaliers jures»). Они принесли, без сомнения, какую-то особую присягу: это был очень древний обычай. Тот же король пробовал также прибегать к угрозе отлучением. Но больше всего он пользовался системой феодального поручительства, и это оказалось так удачно, что мы можем констатировать пользование ею в течение всего XIII в. Когда вассал давал королю какие-нибудь обещания, заключал с ним мир или соглашение, получал от него надзор за крепостью, или когда он просто становился подозрительным, то король заставлял сеньоров, над которыми он имел власть, поручиться за этого вассала, или же этот последний сам должен был найти себе поручителей среди своих родственников или друзей. Поручители давали королю обещание служить ему в случае надобности против нарушившего верность или уплатить известную сумму; в некоторых случаях король мог конфисковать имущество сеньора-поручителя. Примеров этого было множество. Так, в 1212 г. многие сеньоры анжуйской области обещали уплатить Филиппу Августу по тысяче ливров каждый, если Амори де Край не сдаст по первому требованию укрепление Шантос. В 1230 году дофин, граф Овернский, и его внук Роберт заключили мир с королем и принесли ему ленную присягу (оммаж): пять сеньоров явились поручителями в том, что те выполнят свое обещание признать, в случае надобности, юрисдикцию королевской курии. В 1231 г. Фульк Пенель поручился за верность своего племянника сеньора де Фужера; если этот последний не выполнит своих обязательств, то король мог взять в залог все владения, которые Фульк Пенель держит от него. Граф и графини, правившие один за другим Фландрией, с тех пор как Ферран сделался подозрительным для Филиппа Августа, были окружены целой сетью поручительств, которые должны были дать сеньоры и города этой области (в 1212 г., 1217 г., 1226 г., 1237 г., 1245 г. и т. д.); например, когда графиня Фландрская вышла замуж за Фому Савойского в 1237 г., Людовик Святой отправил своих представителей принять залоги от восьмидесяти сеньоров и двадцати восьми городов. Заметим при этом, что уклониться было нельзя: Гуго IV, герцог Бургундский, в 1235 г. отказался поручиться за Тибо Шампанского, который, по-видимому, замышлял измену; Людовик IX заставил Гуго IV принести повинную и написать ему в следующих выражениях: «Я уплачиваю моему дражайшему сеньору Людовику, славному королю Франции, чтобы исполнить его волю, штраф до пяти тысяч марок серебра за то, что не хотел поручиться за знатного человека Тибо, графа Шампанского, по его письменному приказу». Бургундская герцогиня-мать и пять вассалов герцога должны были сами поручиться в уплате этих пяти тысяч марок; если наступят обстоятельства, когда эти деньги нужно будет уплатить, и это не будет сделано, то Гуго сам явится в Париж в качестве заложника, или же король захватит весь лен, который герцог держит от него. Письмо заканчивалось принятием обязательства в верности и повиновении королю.
Такое систематическое пользование поручительством, которому историки не уделили достаточного внимания, было, без сомнения, одним из самых могучих орудий успехов королевской власти Капетингов в XIII в.
Кутюмы, относящиеся к феодальному наследственному праву, позволяли королю извлекать из своих прав сюзерена значительные выгоды, территориальные или стратегические. Вместо рельефа, который сюзерен имел право требовать с совершеннолетнего наследника, он мог, по соглашению с ним, получить какую-нибудь территорию[105]. В случае перехода наследства по боковой линии Филипп Август пользовался и даже злоупотреблял своей властью для того, чтобы купить все наследство или хотя бы часть его[106]. Когда лес, зависящий непосредственно от короля, переходил к вдове сеньора, или когда наследник был несовершеннолетним, королевская власть, начиная с Филиппа Августа, накладывала на него руку самым бессовестным образом. Рауль д’Эксуден, по своей жене граф д’Э и приверженец английской партии, умер, не оставив наследника; Филипп Август потребовал от его вдовы территориальных уступок и рельеф в размере пятнадцати тысяч марок серебра, водворил в графстве одного из своих бальи в качестве соправителя до уплаты всей суммы и запретил возводить в нем какие бы то ни было новые укрепления. Само собой разумеется, что во всех таких случаях вдова должна была присягнуть королю, что не выйдет вновь замуж без его согласия, а если у нее была дочь, то дать такое же обязательство и за нее. Филипп Август получал приличный куртаж всякий раз, когда устраивал кому-нибудь из своих друзей женитьбу на богатой наследнице[107], а самые выгодные брачные союзы оставлял для своих родственников; таким именно образом Петр де Дрё женился на наследнице графства Бретанского, Филипп Юрпель — графства Булонского, Альфонс де Пуатье — графства Тулузского; во всех этих трех случаях дело шло о сеньориях, которые некому было защищать. При таких же обстоятельствах графство Шампанское попало под опеку Филиппа Августа, который оказывал существенную поддержку графине-регентше, но обращался с Шампанью, как с придатком к королевскому домену все время, пока продолжалось несовершеннолетие Тибо. В течение целого столетия, следовавшего за Бувином, графство Фландрское находилось в полном подчинении у короля: плен побежденного при Бувине Феррана, появление самозванца «лже-Балдуина», выдававшего себя за старого графа Балдуина, наконец, дорого купленное освобождение из плена Феррана, все это отдавало графиню Иоанну в полную власть Филиппа Августа, Людовика VIII и Бланки Кастильской; затем пресловутая ссора детей графини Маргариты была тоже очень на руку Людовику Святому. Феодальное обычное право допускало совладение и обмен, и Филипп Август пользовался этим для приобретения мест, господствующих над пограничной полосой домена или над большими дорогами, а также чтобы наложить свою руку на некоторые из наиболее сильных укрепленных замков того времени. Часто он заставлял своих вассалов давать обязательство сдачи того или другого замка по первому требованию.
Вассал обязан был своему сюзерену военной службой и службой посещения курии. Мы уже видели, какое развитие получили эти феодальные обязанности в XIII в. Военная служба в продолжение сорока дней была неудобна и недостаточна, но она давала, однако, королю большую силу. Это очень ясно обнаружилось в 1230 г., когда вторжение англичан дало регентше повод созвать и использовать для своей службы вассалов, которые находились в состоянии полного восстания. Обязанность вассалов оказывать помощь и совет в курии короля позволила Филиппу Августу и его преемникам опираться на своих баронов, чтобы упрочить свою политику. Из этого, наконец, возникла возможность для короля издавать общие указы, которые далеко не являлись платоническими манифестациями.
В XIII в. указы, на издание которых дали свое согласие вассалы, были орудиями управления, к которым, впрочем, прибегали, спешим это отметить, также герцоги и крупные графы в своих сеньориях; но король стоял на самой вершине и дойдет до того, что будет издавать указы для всего королевства.
Вопрос этот достаточно важен для того, чтобы указать здесь некоторые из пройденных им этапов. Постановления 1205–1206 гг., ограничивающие церковную юрисдикцию, были составлены «по соглашению между королем и баронами». Указ 1209 г., на который мы ссылались выше, относительно сюзеренства над ленами, делившимися между несколькими наследниками, содержит в себе следующие слова: «Филипп, король, Эд, герцог Бургундский, Эрве, граф Неверский, Рено, граф Булонский, Гоше, граф Сен-Поль, Гюи де Дампьер и многие другие знатные люди королевства единогласно согласились и с общего согласия установили, что начиная с 1 мая будет так относительно феодальных держаний». Но особенно следующие один за другим указы, касающиеся евреев и регулирующие или воспрещающие ростовщичество, дают возможность измерить успехи королевской власти в деле общего законодательства на протяжении царствований Филиппа Августа, Людовика VIII и Людовика IX. Филипп Август издает указы лишь для евреев своей potestas, своего домена, или же он заключает об этом соглашение с графиней Шампанской и сиром де Дампьер, которое обязывает только их одних. Людовик VIII в 1223 г. идет гораздо дальше. Он добивается того, что одиннадцать герцогов или графов и тринадцать других сеньоров утверждают присягой указ, который он издал по соглашению с ними, и по поводу одного постановления, имеющего фискальное значение: «Никто из нас не может принимать и удерживать у себя чужих евреев», — прибавлено: «Это постановление имеет силу для тех, кто утвердил присягой его издание, а также и для тех, кто его не утверждал». Граф Шампанский не присутствовал на этом собрании 1223 г., но король потребовал и от него обещания исполнять вышеупомянутый параграф; тот отказался, тогда двадцать четыре сеньора, подписавших указ, помогли королю принудить его к этому. Остальные же параграфы имели силу только в доменах короля и тех, кто присягой утвердил этот указ. Наконец в 1230 г., во время регентства Бланки Кастильской, король издает указ, запрещающий ростовщичество и задержание евреев, принадлежащих другому сеньору. Двадцать один барон его подписали или по крайней мере приложили свои печати к нему; и они принимают на себя обязательство соблюдать этот указ полностью в своих владениях и принуждать тех баронов, которые не захотели бы считаться с вышеуказанными постановлениями. Эти документы, как мы видим, представляют собой переходную ступень между указами домениальными или платоническими указами Людовика VII, с одной стороны, и с другой — имеющими общегосударственный характер указами второй половины XIII в. Такие общие указы, в которых даже не упоминается о согласии баронов, появляются, как мы это ясно видим, в конце личного правления Людовика Святого: он по собственной своей инициативе запрещает частные войны во всем своем королевстве, как это будет видно дальше, или повелевает, чтобы его монета имела хождение повсюду и чтобы во всем его королевстве такая или иная монета имела такую или иную ценность и чтобы монеты, подделанные под королевскую монету, просверливались и конфисковались, даже во владениях сеньоров, «имеющих свою собственную монету»[108]. Людовик Святой в подобных вопросах считал, что король имеет право навязывать свою волю всем, так как она с полной очевидностью согласуется с общим благом. Бомануар, несколько лет спустя, очень хорошо передаст его мысль, написав, что король может издавать какие он хочет указы для общей пользы[109]. Это идеи римского и религиозного происхождения. Но их применение стало возможным лишь потому, что предшественники Людовика Святого могли мало-помалу расширить круг действия своих указов благодаря системе феодальных совещаний.
Мы показали, при помощи каких органов творился суд короля, как из курии постепенно выделился парижский парламент. Это развитие монархической юстиции, происшедшее в царствование Филиппа Августа, Людовика VIII и Людовика Святого, имело самые важные последствия. Одной из самых главных обязанностей баронов в глазах этих трех королей было отзываться на приглашение в курию, «stare in curia» («предстать перед курией»). Правда, бароны, со своей стороны, могли требовать, чтобы их судили пэры. Но на практике этот принцип подвергся многим ограничениям. Уже с самого начала XIII в. компетенция королевской курии, состоящей большей частью из юристов, относительно судебного разбирательства распрей между баронами не подвергается никакому сомнению. В царствование Людовика Святого моральное обаяние короля и высокая репутация парламента вызывают наплыв судебных процессов и дел для третейского разбирательства. Из самых отдаленных частей королевства в конце этого периода взывают к суду короля. Сам Генрих III по поводу своей распри с одним крупным гасконским вассалом принимает решение третейского суда в курии Франции, причем это решение выносится его свояченицей, королевой Маргаритой.
Таким образом, феодальная юстиция, впервые во Франции, понесла серьезный урон не только со стороны бальи и сенешалей, но и со стороны Curia Regis. Она действительно сократилась. Правда, она не совсем исчезла, как это принято утверждать. Говорят о «королевских случаях», о «bourgeoisie foraine», о запрещении судебного поединка как опасного оружия в руках людей курии. Но на так называемые «королевские случаи» не смотрели как на обидное новшество. В городах, расположенных вне домена, существовали «королевские горожане» («bourgeois du rоі»), «лица под королевской юрисдикцией» («avoues du rоі»), которые могли требовать, чтобы их судил король, если только их не застали на месте преступления, а граф де Жуаньи даже был заключен в Шателе за то, что арестовал и допустил умереть в тюрьме одного из этих «горожан короля»; но их было мало, и парижский парламент, по-видимому, не часто проявлял заботу о них. Что же касается судебного поединка, то это был одновременно и способ доказательства, и путь к кассации: тяжущийся мог вызвать на поединок своего противника за ложную присягу и своего судью за несправедливый приговор. Этот обычай, несколько раз запрещавшийся церковью и в частности Латеранским собором в 1215 г., был отменен добросовестным Людовиком IX в 1258 г., но только в пределах домена и в делах, разбирающихся в королевских судах. Людовик Святой имел при этом в виду и способ доказательства, и путь к кассации: он предписал пользоваться как доказательством «свидетелями и хартиями», а в случае несправедливого приговора обращаться к парламенту. Этот знаменитый указ, который, впрочем, при его преемнике перестал исполняться, не нарушал независимости сеньоров, имеющих право суда, которые извлекали большие денежные выгоды из пользования судебным поединком. Он лишь косвенно наносил ущерб феодальным судам, поощрял апелляцию. Апелляционное производство совершенно естественно возникло из феодального обычного права, которое, по крайней мере в некоторых областях Франции, допускало обращение к сеньору, стоящему на следующей, высшей ступени феодальной иерархии. Воспрещение судебного поединка в домене содействовало популярности апелляции даже вне пределов домена: имея выбор между двумя конкурирующими процедурами, люди добросовестные и здравомыслящие склонялись скорее к апелляции, чем к тому способу, который был языческого происхождения и к которому церковь не советовала прибегать, потому что он часто оказывался гибельным для невинных. С другой стороны, следственное производство, с этих пор ставшее обычным, делало апелляцию легкой и надежной, давая возможность заново расследовать дело на месте при помощи посланных от курии. Случаи апелляции участились. Так как король был самым высоким сюзереном, то главенство парижского парламента, имевшее капитальное значение для успехов монархии, оказалось, таким образом, основанным в значительной степени на феодальном принципе.
VI. Король выше феодальной системы
Но это было не все. Капетинги XI и XII вв. или те, кто думал и действовал за них, никогда не забывали, что король стоит выше феодальной системы, а не только во главе ее даже тогда, когда они еще не были в состоянии извлечь и из своего феодального верховенства все те выгоды, которые в нем заключались в скрытом виде. Тем более Капетинги XIII в. желали — и они смогли это желание осуществить — претворить в дело присягу, приносимую во время коронации и протянуть руку за пределы феодальных рамок, чтобы защищать слабых, в каком бы месте королевства они ни находились. Мы видели, что они оказались достаточно сильными, чтобы с оружием в руках обуздать анархию и разбой. Они также обуздывали, при помощи легальных средств, насилие и несправедливость. Изречение Людовика Святого, что «во Франции только один король», имеет очень глубокий смысл, и начиная с конца царствования Филиппа Августа оно делается верным. Мысль о том, что жители королевства — подданные, в течение долгого времени бывшая неосознанной, начинает медленно выходить на свет. Все эти подданные обязаны повиноваться, начиная с членов королевской семьи.
Собственно говоря, подчинение родственников короля является одним из самых характерных фактов этого периода. Не найдется больше какого-нибудь королевского брата, сына или жены, которые шли бы наперекор проектам короля. Филипп Август благодаря успехам королевского авторитета мог обойтись без назначения соправителем своего предполагаемого наследника, и этот последний, за исключением очень редких случаев (да и то неизвестно, не действовал ли он и тогда по уговору с самим королем), являлся орудием в руках отца; он получил от своей матери сеньорию Артуа, но не имел даже титула графа и назывался только «старший сын короля Франции». Людовику IX часто приходилось одергивать своего брата Карла Анжуйского, у которого был характер жесткий и тиранический; он никогда не допускал его до нарушения правил морали, которые он сам сделал для себя обязательными: он заставил его уплатить свои долги, вернуть земли, несправедливо отнятые, и даже воздерживаться от игры в кости. Придет время, когда принцы королевского дома, слишком щедро наделенные, будут для короля страшными соперниками; но в XIII в. обычай давать уделы еще не приводил к таким последствиям. Самое опасное сопротивление, которое Людовик Святой нашел среди наиболее близких своих родственников, было сопротивление не братьев, а жены, Маргариты Прованской, которая была гордой и смелой и желала вести свою личную политику. Алиенора, жена английского короля, была сестрой Маргариты: она наводнила свой двор, к несчастью для своего мужа, прованскими родственниками и друзьями. Маргарите же, которая могла наделать много зла, приходилось сдерживать свои порывы; она дрожала перед своим «сеньором».
Бланка Кастильская собственным примером научила своего сына не допускать насилия, даже когда виновными в нем оказывались духовные особы. Людовик IX, храбрый и иногда очень суровый, чувствовал отвращение к жестокости до такой степени, что пытался искоренить обычай устраивать турниры. Он особенно советовал своему наследнику иметь «жалостливое сердце» по отношению ко всем страждущим. Не довольствуясь тем, что сам судил праведно тех, кто к нему обращался, он не хотел допускать и того, чтобы сеньоры злоупотребляли своим правом суда, и это было новшеством. Так, один иль-де-франкский сеньор, Ансо де Гарланд, заключил в тюрьму сыновей одного кредитора, чтобы иметь их в качестве заложников; когда он отказался их освободить, Людовик IX велел посадить его самого. Готье де Линь казнил одного человека без суда; король заставил его отдаться на милость и заплатить штраф. Один из самых знаменитых сеньоров королевства, Ангерран де Куси, велел повесить трех молодых дворян, обвинявшихся в браконьерстве в его лесу; Людовик IX постановил, — дело неслыханное, — чтобы Ангеррана предали смертной казни; с большим трудом удалось добиться менее сурового наказания — большого штрафа в 12 000 парижских ливров на помощь Святой земле, лишения права высшего суда по отношению к лесам и рыбным ловлям в его сеньории и т. д. Обычно Людовик IX совершенно не считался с ходатайствами подобного рода и хотел, чтобы суд был равен для всех; он даже не допускал, чтобы виновного дворянина казнили тайком, так как всякий суд «во всем королевстве должен производиться открыто и перед народом».
Великая задача, которую королевской власти удалось выполнить лишь после многовековой борьбы, состояла в том, чтобы искоренить варварское убеждение, старое как мир, в законности права мести. Все, от одного конца социальной лестницы до другого, считали совершенно естественным, что существует два суда: один, которого можно просить у судьи, и другой, который можно произвести самому для поддержания своей части или чести своего рода. Это была древнегерманская «феда»: между вендеттой, вооружавшей друг против друга две семьи простолюдинов, и феодальной частной войной не было, по существу, никакой разницы. Филипп Август, если верить Богдануару, защитил родственников, которые еще не знали о возникшей распре, от опасности подвергнуться неожиданному нападению: на них можно было напасть только по прошествии сорока дней («quarantaine-le-roi»). По прошествии этого срока надо было быть настороже или же оградить себя перемирием, или «assurement». Людовик Святой пытался сначала предотвращать «феды» вмешательством. Оно приводило обычно к «миру сторон» («paix à parties») и паломничеству за море, которое обязан был совершать убийца; в тех случаях, когда король находил наказание недостаточно сильным, он его увеличивал. При отъезде своем в Крестовый поход он разослал своим бальи следующий циркуляр:
«Мы вам поручаем и предписываем, чтобы во всех случаях войн и фед в вашем бальяже вы принимали и заставляли нас принимать перемирия на основе полной справедливости: эти перемирия должны продолжаться пять лет с будущего дня рождения святого Иоанна Крестителя; и не ждите, пока стороны сами обратятся к вам».
Наконец, по возвращении из Крестового похода он решил принять меру, вызвавшую большое раздражение. До нас не дошел текст его указа, но мы знаем, что им запрещались частные войны и ношение оружия во всем королевстве и что он был издан около января 1258 г. Действительно, именно в это время он писал своим верноподданным в епархии Пюи: «Знайте, что мы, по обсуждении дела, запретили в нашем королевстве всякие войны и поджоги и помехи земледельческому труду». Сохранившиеся у нас отрывки обследований свидетельствуют о том, что королевские чиновники применяли этот указ, что они старались не допускать, чтобы оруженосцы разъезжали с оружием, арестовывали крестьян, которые имели при себе ножи с острым концом; и из этих же также видно, что на эти аресты жаловались, как на огромное, злоупотребление. Альфонс де Пуатье шел по стопам своего брата; так, он приговорил сына графа Родезского и сына сеньора де Канильяк к штрафу в 400 ливров за ношение оружия. Сеньоры, имевшие право высшего суда, могли судить преступления этого рода, но, по-видимому, король хотел, чтобы этот указ исполнялся везде. И если бы он действительно исполнялся последовательно[110], то социальная история Франции была бы иной.
VII. Попытка взять под свою опеку города
В течение первой четверти XIII в. развитие коммунального движения продолжалось при тех же условиях, что и в конце XII, явным образом поощряемое королевской властью. С 1205 по 1224 г. Филипп Август и Людовик VIII даровали или подтвердили разрешение на устройство коммуны в городах вновь присоединенных областей — на северо-востоке, в Нормандии, в Пуату и в Сентонже. Цель, руководившая ими в этом случае, была все та же — обеспечить за собой хорошо защищаемое укрепление, а также опытную городскую милицию. Филипп Август подтверждает также и коммунальные хартии, данные сеньорами[111], и уже зарождается мысль, что король является естественным сюзереном всех коммун в королевстве.
Вольности, особенно экономического характера, оба эти короля жаловали и городам, не имеющим коммуны. Столица, как мы это уже видели, относилась именно к этой категории. Могущественная ганза парижских «купцов на воде» была наделена новыми привилегиями, торговыми и судебными: мало-помалу в течение XIII в. она превратится в своего рода муниципию, и с 1263 г. в ней появятся купеческий прево и четыре эшевена. Французские и иностранные купцы, всегда подвергавшиеся опасности быть ограбленными, особенно те из них, которые посещали знаменитые ярмарки в Шампани, пользовались действительным покровительством Филиппа Августа[112]. Одним словом, до начала самостоятельного царствования Людовика Святого союз между королем и богатой буржуазией был сильнее, чем когда бы то ни было. Северные города почти все оказали поддержку Филиппу Августу в 1214 г., а также Бланке Кастильской во время ее регентства.
В царствование Людовика IX произошла значительная перемена. Буржуазия продолжает обогащаться и корпоративная система укрепляться; именно в это время Этьен Буало составляет свою знаменитую «Книгу о цехах». Но тирания богатых, которой они начинают угнетать бедных, и беспорядок в финансовом управлении некоторых городов внушают Людовику Святому новую политику. Городская независимость, выгодная лишь олигархии, кажется ему не из тех прав, которые следует уважать. Людовик IX еще подтверждает прежние хартии, но вновь создает лишь одну коммуну, именно в Эг-Морте (в 1246 г.) — морской и торговой базе, созданной в обездоленной местности ввиду предстоящего Крестового похода. Очевидно, идея коммуны, городской сеньории, находящейся в союзе с королевской властью, отжила свой век. Бомануар вскоре будет сравнивать коммуны с «малолетним ребенком», который нуждается в руководстве и которого надо оберегать, и будет советовать сеньорам городов и бальи иметь надзор за муниципальной администрацией и улаживать раздоры между богатыми и бедными; однако следует уважать хартии и привилегии. Здесь Бомануар формулирует принципы, которые, как он видал, Людовик Святой применял на деле. На юге этот король трудился над поддержанием и восстановлением муниципальных вольностей, когда его ревизоры ознакомили его с злоупотреблениями властью, совершенными сенешалями; в 1254 г. он даровал хартии Бокеру и Ниму, и в этом последнем городе было восстановлено консульство. Но он не преминул «помогать малолетнему ребенку», буйному и непредусмотрительному. Он пытался взять под свою опеку, административную и финансовую, те города, на которые он мог иметь наиболее прямое воздействие.
В 1260 г., по крайней мере, тридцать пять городских коммун должны были представить двум «мэтрам» из Curia Regis свои счета за 1259 г.; мы и сейчас имеем эти документы в Сокровищнице хартий. Это были большей частью города, расположенные в парижской области и на северо-востоке, в большинстве своем в пределах домена, но среди них были и епископские города, как Бове и Нуайон. В 1262 г. Людовик Святой повелел, чтобы коммуны Франции и Нормандии не только ежегодно представляли свои счета в Париж к 17 ноября, но чтобы предварительно, а именно 29 октября, их муниципальное управление обновлялось. Оба эти указа, имевшие в виду только определенные области, со времени царствования сына Людовика Святого перестали исполняться.
Такие меры, по мысли короля, несомненно, имели целью бороться с олигархическим духом в городах, заставить муниципалитеты управлять честно, а богатых не скрывать своих доходов и платить налоги пропорционально своему богатству. Они также позволяли его советникам, которым во второй половине царствования приходилось изыскивать огромные суммы, лучше ознакомиться со средствами городов и вымогать у них деньги с полным знанием положения их дел. Впрочем, дефициты, обнаруженные в счетах за 1260 г., чаще всего являлись следствием непомерных требований короля. Буржуазия в конце царствования Людовика Святого жестоко эксплуатировалась, и теперь уже не одни только евреи являются объектом финансовых тисков. Вот как муниципалитет Нуайона 7 апреля 1260 г. объясняет, «почему город Нуайон впал в такие большие долги»:
«Когда король отправился за море, мы дали тысячу пятьсот ливров; когда он был за морем, королева-мать дала нам знать, что король нуждается в деньгах, и мы дали ему пятьсот ливров. А когда король вернулся из-за моря, мы дали ему взаймы шестьсот ливров; получили мы только пятьсот ливров, а остаток отдали ему. А когда король заключал мир с королем Англии, мы ему дали тысячу двести ливров. И каждый год мы должны (давать) королю двести турских ливров за нашу коммуну, которую мы держим от него, а каждый год наши подарки то тому, то другому стоят, наверное, сто ливров и даже больше. И когда граф Анжуйский был в Геннегау[113], нам дали знать, что ему нужно вино, и мы отправили ему десять бочек, которые стоили нам с доставкой сто ливров. Потом он дал нам знать, что ему нужны сержанты, чтобы охранять его владения, и мы послали ему пятьсот, которые стоили нам пятьсот ливров или больше… И когда граф был в Сен-Кентене, он потребовал к себе нуайонскую коммуну, и она дошла туда, чтобы охранять его особу, что нам стоило, по крайней мере, шестьсот ливров… и все это город Нуайон делал для графа в честь короля. Потом, когда мы вернулись, отбыв военную повинность, нам дали знать, что граф нуждается в деньгах и что будет подлостью, если мы не поможем ему; мы дали ему взаймы тысячу двести ливров и из них простили ему триста, чтобы получить от него расписку на девятьсот ливров».
А между тем Нуайон не был королевским городом, и епископ пользовался там властью, которая в то время только усиливалась. Но именно его жители противопоставляли епископу короля; они говорили, что «держат свою коммуну от короля», и требовали, чтоб их судил парижский парламент. В Бове, другой коммуне, учрежденной когда-то против воли епископа, положение было приблизительно такое же. В начале царствования Людовика Святого, так как «большие» и «малые» не могли столковаться между собой относительно мэра, Бланка Кастильская пожелала водворить в этом городе порядок и навязала ему мэра не из местных жителей. Народ и епископ обратились против нее. Тогда молодой Людовик IX вошел в город и наказал его жителей (в 1233 г.). Епископ, взбешенный вмешательством короля, наложил интердикт на реймсскую провинцию, но безуспешно. Это было для Бове началом монархической опеки. И городу пришлось поплатиться за нее большим финансовым дефицитом. Можно было бы сослаться еще на целый ряд примеров вмешательства короля и его людей в дела не доманиальных городов. Следовало бы иметь возможность описать также отношение Альфонса де Пуатье к городам своего удельного княжества, его административный гнет, денежные вымогательства, распрю с городом Тулузой. В общем, горожане утратили часть своей независимости и должны терпеть все возрастающие денежные требования, но покровительство Капетингов было выгодно всему населению городов, и общее благосостояние их увеличивалось. Тогда было основано много «новых городов» («villeneuves») в королевстве, что свидетельствовало об экономическом прогрессе и о том, что городская жизнь притягивала к себе население.
История отношения королевской власти к крестьянам и сельским общинам, в XIII в. мало известна. По-видимому, королевская власть держалась по отношению к ним консервативной политики, в то же время вмешиваясь в их дела больше, чем прежде, в частности, в дела, касающиеся общинных пастбищ и прав пользования. Увеличивали оброки, военные повинности, подати[114], но зато обеспечили крестьянам огромное благо — безопасность. Улучшение полиции, прекращение сеньориального разбоя дали сельскому населению довольство, которым оно не пользовалось с незапамятных времен. XIII век был для крестьян временем подъема материального и морального, а для французской земли — временем значительной распашки новых участков, улучшения культуры и, можно думать, увеличения народонаселения. Дух порядка и авторитета, которым проникнута была королевская власть, являлся, несомненно, главным фактором этого возрождения.
Естественно, этот период благоденствия был также периодом многочисленных отпусков на волю сервов. Они получили свободу в королевском домене, а также в других местах, там, где они были достаточно богаты, чтобы купить ее. Людовик Святой был первый король, который производил коллективный отпуск на волю целых деревень, населенных сервами, за известный процент с имущества каждого освобождаемого; сотни деревень, многие тысячи хозяйств получили от него это благодеяние, доставившее казначейству немедленную прибыль.
Освобождение сервов, несмотря на пышные формулы королевских грамот, являлось лишь фискальным приемом. Но тем, что он хотел мира и справедливости, Людовик Святой снискал королевской власти в деревнях такую популярность, которой она, без сомнения, никогда не пользовалась. Мы имеем разительное доказательство этому. В 1251 г., когда стало известно о бедствиях короля в Египте, пастухи и крестьяне («pastoureaux») в ответ на призыв одного фанатика поднялись на всем северо-востоке королевства, чтобы присоединиться к королю. Бланка Кастильская поощряла их, веря, что эти несчастные, более великодушные, чем клирики и дворяне, действительно пойдут освобождать ее сына. Но они были лишены средств и принялись грабить. Крестовый поход «пастушков» («pastoureaux») кончился плохо. Но он остался, по справедливости, знаменитым, как проявление любви мелкого люда во Франции к доброму королю. «Все его любят», — писал капеллан Людовика IX Гиберт де Турне.
VIII. Ассимиляция присоединенных земель
К 1270 г. как на севере, так и на юге королевства мы видим одну и ту же картину: монархия пользуется уважением. За исключением герцога Аквитанского, короля Англии, отдаленного вассала, который продолжает хранить злобу побежденного, крупных феодалов уже нечего бояться. Собственный домен Капетингов простирается от бальяжа Артуа до каркассонского сенешальства; подчинение земель, присоединенных с 1202 г., закончено, если не считать пестроты, которая оставалась еще даже во времена абсолютной монархии.
Эта быстрая ассимиляция является самым ярким свидетельством достигнутых в XIII в. успехов королевского могущества и методов управления Капетингов. На этом мы должны остановиться. Порядок, которого мы придерживались в нашем изложении, уже дал нам повод говорить о капетингской администрации на альбигойском юге; наши замечания о ней были по необходимости связаны с тем, что мы говорили о политике, которой придерживались люди короля, и о крупных реформах, вызванных ревизиями. К этому мы уже не будем возвращаться. Нам достаточно будет теперь взять какой-нибудь характерный тип области, отторгнутой от иностранного владычества, в которой успех был так же труден, хотя и по совсем другим причинам, как и на юге, именно Нормандию. Она является в то же самое время хорошим примером прямого воздействия, произведенного самими королями и их ближайшим окружением: этот пример прольет свет на всю политику Филиппа Августа, Людовика VIII и Людовика Святого. Замечательные работы Леопольда Делислея, в особенности его Cartulaire normand, его Recueil des Jugement de L,Echiquier, его издание Querimoniae Normannorum 1247 г., дают возможность сделать хотя бы краткий очерк.
Королям приходилось прежде всего обеспечить свое завоевание от обратного наступления и не допустить возможного союза между баронами и городами Нормандии и английским королем. Ввиду этого было установлено наблюдение над стратегическими пунктами, а охрана крепостей была поручена надежным людям. Только церковь одна могла сохранить свои владения по ту сторону Ла-Манша. Знати и городам было запрещено оставаться в сношениях с Англией без особого разрешения. Нормандцы, перебравшиеся в Англию во время завоевания, получили уведомление, что они должны вернуться и предстать перед судом короля Филиппа до Рождества 1204 г.; те, которые явились по прошествии этого срока, лишались своего имущества, так же, как и те, кто выехал в Англию или был заподозрен в сношениях с неприятелем. Эти предписания исполнялись с большой строгостью, умеряемой только несколькими приговорами Палаты шахматной доски и решениями Людовика Святого, имевшими целью исправить допущенные ошибки. Что касается английских сеньоров, то их владения в Нормандии были конфискованы; тех, кому удалось сначала удержать свой оммаж обоим королям одновременно, Людовик Святой заставил сделать выбор между тем или другим.
Благодаря этим конфискациям Филипп Август мог обогатить герцогский домен и водворить в Нормандии новые фамилии, чувства преданности которых были ему известны: чиновники, рыцари, простые королевские сержанты получили таким образом земли и пустили корни в Нормандии.
С другой стороны, король поставил себе целью управлять Нормандией и эксплуатировать ее так, как это делали «короли Генрих и Ричард» (он никогда не говорил об Иоанне, который считался узурпатором, и притом оставил по себе недобрую память). Его чиновники произвели обследование, для того «чтобы поступать с этой страной так же, как с ней поступали прежде». В 1207 г. руанские каноники, давая отчет о посещении их советниками короля, писали: «Они явились от имени короля и сказали нам, что хотят сделать полный обзор прав и вольностей церквей Нормандии, так же как и других, и просили нас не требовать ничего такого, чего у нас не было во времена короля Генриха, короля Ричарда и сеньора короля Франции».
Единственной важней переменой в администрации явилось уничтожение должности сенешаля Нормандии и присылка «главных бальи», «baillivi capitales», которые стали настоящими наместниками короля, избираемыми из самых значительных особ курии. Палата шахматной доски (герцогская курия) с ее судебными и финансовыми функциями была сохранена. Она продолжала судить, и к ней являлись бальи Нормандии отдавать свой отчет. Люди короля не только не унизили этой провинциальной курии, но являлись сюда брать уроки права и администрации. Однако они в то же время и наблюдали за ней. Самые известные из королевских советников первой трети этого века, такие как сан-лисский епископ Герен и шамбрие Варфоломей де Руа, усердно посещали заседания этой Палаты. К тому же курия Франции, Curia gallicana, некоторыми вопросами ведала сама непосредственно и стала для Нормандии верховной курией, так же как и для других областей, подвластных королю.
Великим делом было привлечь на свою сторону население нормандское, смышленое, недоверчивое, очень дорожащее своими интересами и той долей независимости, которую им даровали англо-нормандские короли. Короли сами взялись за это. Не проходило года с 1204-го до самой смерти Филиппа Августа, чтобы этот государь не гостил в Паси, Пон-де-л’Арше, Жизоре и Верноне. Людовик Святой в последние годы своего царствования совершил целый ряд паломничеств в Нормандию, несмотря на свое расстроенное здоровье. Путешествие сюда было для королей легким, и они придавали чрезвычайно важное значение тому, чтобы показаться здесь, самим проконтролировать действия своих чиновников, которых они сюда посылали. Чиновники вели дело хорошо, это доказывалось и самими ревизиями, тем, что жалобы ревизорам, направленные против бальи, были редки. Первые из них по времени были люди кряжистые; они сумели добиться повиновения. Во времена Филиппа Августа Нормандия, как нам говорит его капеллан Вильгельм Бретонец, «была верной, можно было бы даже сказать, очень верной, если бы она только захотела избавить короля от уколов своего злоязычия». Известно, что город Бретейль был наказан за язвительное словечко своего мэра. Нормандцы ворчали, но таких, которые помогали англичанам во время их походов во Францию в 1214 г. или в 1230-м, было, в общем, немного. От строгости, которая была необходима вначале, можно было вскоре отказаться. Местная знать покорилась необходимости выполнять феодальные обязанности и поставляла королевской власти воинов, которых она требовала. Мелкий люд совершенно и очень скоро покинул сторону англичан. Горожане, после тяжелого для них разрыва торговых сношений с Англией, нашли для себя новые места сбыта, обратившись к французским рынкам, и старались снискать себе королевские милости, которые щедро давались им. Наконец, церкви и аббатства, с которыми обращались с почтением, но всегда оказываемым им во времена английских королей, осыпаемые дарениями и привилегиями, привязались к Капетингам узами, которые становились все более и более сердечными и искренними.
Говорили, что Нормандия в это время оставалась под подозрением и была несчастной. Вся совокупность документов решительно противоречит подобному утверждению. Нормандия, которая никогда не принадлежала Капетингам и была колыбелью завоевателей Англии, в общем, очень скоро и очень прочно связалась с доменом. Ошибки, допущенные последними Плантагенетами, общность языка и культуры, сближавшая эту страну с Францией, положительный и практический ум нормандцев, а также твердость и разумность капетингской администрации, дух милосердия, справедливости и мира, сделавший из Людовика Святого предмет восхищения и любви, — всего этого достаточно, чтобы объяснить, почему это произошло.
IX. Обаяние капетингской королевской власти к 1270 г. Мирные договоры и третейские суды
Положение Людовика Святого к концу его царствования было не менее сильным и вне пределов Франции. Можно даже сказать, положение самой Франции, так как никогда еще французская цивилизация в Средние века не доходила и не дойдет до такого счастливого расцвета и такой славы. Великие художники довели в это время так называемый готический стиль до такой степени совершенства, какой не могли превзойти их преемники; везде на Западе архитекторы подражали французским образцам. Самый знаменитый памятник французской древней литературы, Роман о розе, относится к этому времени. Рождается французская проза: Прима дает очаровательный образчик ее в своих Grandes chroniques de France, заказанных ему королем. Прелестный язык французских писателей кажется соседним народам самым «усладительным» из всех. Этому великолепному расцвету способствовала королевская власть своей мудростью и величием своего политического идеала, и ее престиж использовал его. Матвей Парижский называет короля Франции «королем земных королей». Кто, в самом деле, мог оспаривать у него это первенство? Король Англии в это время заканчивает, в распре со своими баронами, царствование, которое знало почти только одни поражения; его единственная победа, при Ивземе, была победой в междоусобной войне. Его внешняя политика была так же бесплодна, как и разорительна. Королевство обеих Сицилий ускользнуло от его сына Эдмунда, а Германия — от его брата Ричарда Корнуольского. Для королевств Кастилии и Арагона ХIII век был временем славных побед и расцвета; но в то время, когда Людовик Святой кончал свою жизнь, его современник Альфонс X Кастильский, искатель приключений и смутьян, теряет свое время в том, что так же домогается императорской короны, а распространение арагонского владычества по берегам Средиземного моря едва только начинается. В Германии и в Италии Фридрих II, один из самых умных людей своего времени, пытался обновить величие империи. Но он столкнулся с непримиримой ненавистью пап. С его смертью (в 1250 г.) надолго покончено с престижем императоров. Германия спаслась от хаоса лишь ценой раздробления. Ее способность к распространению проявляется только по отношению к славянским странам, Прибалтийским и в Центральной Европе. Само папство после своей с трудом одержанной победы над Гогенштауфенами переживает период упадка; во время Крестового похода Людовика Святого в Тунис римский престол остается вакантным (с 1268 по 1271 г.), так как кардиналы не могли столковаться между собой относительно избрания преемника Клименту IV; в Италии единственной крупной силой было королевство обеих Сицилий, принадлежавшее брату Людовика Святого, Карлу Анжуйскому.
Честолюбивый политик воспользовался бы этими благоприятными обстоятельствами и славой своей династии. И находились фанфароны, которые упрекали Людовика IX в трусости. Мы видели, что известная партия при дворе не хотела, чтобы заключали мир с Англией. Даже в самом народе были люди, издевавшиеся над королем за то, что он слишком похож был на попа. Но Людовик Святой шел своим путем, больше думая о небе, чем о земле. Он уважал чужие права и ненавидел войну, и не потому, что он боялся смерти, — он хорошо доказал противное, — но потому, что война заставляла грешить и многих несчастных отправляла в ад. Она хороша только тогда, когда ведется против врагов Христа. Именно такой смысл имело его миролюбие. Он мог защищать свое королевство от нападения, так как следует защищать свое право, но он очень жалел о нищете бедных людей во время войны и советовал щадить их; но больше всего он боялся грехов, связанных с войной. Это видно из одной страницы, вообще замечательной, тех «Наставлений», которые он своей рукой написал для своего сына Филиппа Смелого:
«Заповедую тебе, чтобы ты старался, насколько это в твоей власти, не иметь войны ни с какими христианами, и если тебя обижают, испробуй разные способы, чтобы узнать, не можешь ли ты найти такой способ, каким бы ты мог восстановить свое право прежде, чем ты станешь воевать, и старайся, чтобы это так было во избежание грехов, которые совершаются на войне. Позаботься о том, чтобы были у тебя добрые советники перед тем, как затеять какую-нибудь войну, чтобы повод был вполне достаточный и чтобы ты как следует предупредил обидчика и выждал столько времени, сколько должно».
В таком именно настроении он и договоры заключал со своими соседями и соглашался быть третейским судьей в Европе в течение тех лет, которые следовали за его возвращением из Сирии. Он почти одновременно договаривался с королем Англии и с королем Арагона, чтобы только установить права каждого и положить конец всяким неясностям, которые приводили к столкновениям. Арагонские короли давно заявляли притязания на попечительство над «народами, говорящими на лангедокском наречии» («populations occitaniennes»), и на сюзеренство над Лангедоком. По договору, заключенному в Корбейле (11 мая 1258 г.), король Хаиме отказался от этого, сохранив лишь сеньорию Монпелье. Людовик IX, со своей стороны, отказался от прав, которые преемники Каролингов сохраняли за собой на Каталонию и Руссильон. Чтобы закрепить это важное исправление границ, был заключен брак наследника престола Филиппа Смелого с Изабеллой Арагонской. Около того же времени союз между Францией и Кастилией, начало которому было положено женитьбой Людовика VIII, был укреплен новыми брачными переговорами. Ни одной минуты Людовик Святой не думал о соединении этих двух королевств; он хотел только, чтобы дружба обоих государей обеспечила мир на Западе. В конце концов, в 1266 г. его дочь вышла замуж за наследника Кастилии. Трубадур Сордель писал, что король Франции лишился Кастилии по своей глупости.
К концу своего царствования Людовик IX посвятил себя также делу установления мира между христианами. В 1216 г. он, в качестве третейского судьи, заставил примириться между собой сыновей Маргариты, графини Фландрской и Геннегауской, которых она имела от своих двух браков. Он присудил Вильгельму де Дампьеру, сыну от второго брака, наследование Фландрского графства, а Иоанну д’Авену, сыну от первого брака, наследование Геннегау. Однако Карл Анжуйский, которому графиня Маргарита передала во владение Геннегау, сохранил сюзеренство над ним, что послужило поводом для будущих притязаний французских королей на имперские земли (Перонийское соглашение 24 сентября 1256 г.). Людовик IX был также третейским судьей между королем Наваррским и герцогом Бретанским, между графом де Бар и его соседями, графом Люксембургским и герцогом Лотарингским. В королевстве Арелатском и Вьеннском, где ему так легко было бы воспользоваться упадком империи, король Франции также выступил третейским судьей между графом Бургундским и графом Шалонским, между дофином Гигом и его соседями, герцогом Савойским и Карлом Анжуйским, между жителями Лиона и канониками Лионского кафедрального собора. Король посылал мудрых советников, вроде Петра Шамбеллана, которые разбирали дело от его имени. Жуанвиль рассказывает, что, когда Людовика Святого уговаривали предоставить всем этим господам передраться между собой, он отвечал, что Бог сказал: «Блаженны миротворцы».
Когда английские бароны и Генрих III во время своей великой распри доверили ему решить вопрос о действительности «Оксфордских провизий», отмененных папой, Людовик Святой сказал, чтобы ему прислали документы, которые и в настоящее время находятся в Сокровищнице хартий, и отправился в Амьен, чтобы там встретиться с обеими сторонами. 23 января 1264 г. он вынес приговор об отмене «Оксфордских провизий». Эта «Амьенская миза» («Mise d’Amiens») носит на себе ясную печать политических идей Людовика Святого.
В Англии, конечно, знали эти идеи или, по крайней мере, думали, что знают их. Очевидно, бароны, соглашаясь признать короля Франции третейским судьей, поддались иллюзии. Они знали, что Людовик самым добросовестным образом уважал чужие права, и они думали, что по его, так же как и по их, мнению, обязанность баронов помогать советом представляет собой не только долг вассала по отношению к сюзерену, но и право знатных людей, классовую привилегию. А Людовик Святой, по самой чистой совести, был другого мнения; его политический идеал в некоторых отношениях помещался в феодальных рамках, но в других — он выходил из них. Людовик не допускал, чтобы власть короля-помазанника могла быть ограничена каким-нибудь советом. Это был круг идей, в котором бродили тогда в потемках и сталкивались друг с другом. В Англии, как и во Франции, монархия и феодализм, представление о короле Божьей милостью и о короле-сюзерене, правящем вместе со своими баронами, существовали одновременно и оставались непримиримыми между собой. Рассмотрев развитие монархии во Франции, не теряя из виду этой двойственности принципов, мы поймем ее еще лучше, стараясь определить истинный характер тех конфликтов, которые привели к борьбе короля Иоанна и его сына со своими баронами.