«Анжуйская империя» и капетингская монархия
Глава перваяОбразование «Анжуйской империи». Новая монархия: люди и идеи
I. Анжуйский дом. Брачные союзы Плантагенетов. Царствование Стефана и анархия в Англии
Династия, основанная Вильгельмом Завоевателем, была менее счастливой, чем капетингская: вследствие отсутствия наследника мужского пола по прямой линии она прекратилась черев семьдесят лет. После анархии промежуточного царствования французского барона, Стефана Блуаского, эту династию сменил феодальный род, также французского происхождения, род графов анжуйских.
Анжуйская династия возникла в IX в. в области, которую бретонские и норманнские банды оспаривали у Каролингов. Ее основатели, Ингельгер, комендант замка в Турени, и его сын Фульк Рыжий, сделавшийся графом Анжу, получили свои должности за то, что отразили их нашествие. Позднее, в то время, когда Вильгельм Незаконнорожденный и его предки создавали нормандское могущество, страшный Фульк Нерра и Жоффруа Мартел создавали анжуйское могущество. Они сооружали грозные замки. Они вступали в кровавые битвы со своими воинственными соседями: графами Бретани, графами Блуа, герцогами Аквитании и даже с самими герцогами Нормандии. Анжуйский дом присоединил к своим владениям Турень и Мэн, учредил администрацию, держал в своих руках местное духовенство. Он пережил во времена Филиппа I такой же период упадка, как и дом Капетингов: вспомним, что граф Фульк Нерра поделился своей женой Бертрадой с Филиппом; он был, так же как и этот последний, сластолюбцем и обжорой и не препятствовал феодальной анархии разлагать свою сеньорию. Но затем, в то самое время, когда Людовик VI восстановлял порядок в королевском домене, Фульк Молодой и его сын Жоффруа Плантагенет[38] выполняли ту же самую задачу оздоровления в Анжу, подчинили себе своих баронов, разрушили опасные замки; Жоффруа был государь обаятельный, просвещенный, мастер говорить, деятельный. После того как умерли Генрих I Боклерк (в 1135 г.) и Людовик Толстый (в 1137 г.), он выступил на первый план; по своим способностям он был предназначен к блестящим политическим успехам за счет своих бездарных соседей. Ни Людовик VII, которому, впрочем, благодаря неслыханному счастью, удалось к своей королевской короне присоединить герцогскую корону Аквитании, ни Стефан, новый король Англии, не были способны остановить продвижение вперед таких людей, как Жоффруа Плантагенет и его сын Генрих.
Анжуйскому дому в XII в. большую службу сослужили и блестящий ряд государей, отличавшихся воинственностью и административными способностями, и удача в деле заключения выгодных браков. Жоффруа еще в ранней юности вступил в брак с empress — императрицей Матильдой, вдовой императора Генриха V и дочерью короля Англии Генриха I Боклерка. Генрих Боклерк, лишившийся своих сыновей благодаря крушению корабля Blanche Nef, добился не без труда от своих баронов клятвы признать Матильду наследницей престола. Но, когда он умер, Жоффруа и Матильда не смогли получить оставленного им наследства; претендент Стефан Блуаский, сын одной из дочерей Вильгельма Завоевателя и нормандский барон по принадлежавшему ему графству мортенскому, опередил их: он наложил руку на королевскую казну в Винчестере, надавал обещаний прелатам и баронам и чуть не обманом добился коронования 22 декабря 1135 г. в присутствии двух епископов, нескольких баронов и горожан Лондона. Так возник кризис, изучение которого не лишено интереса с точки зрения конституционной: в некоторых отношениях он напоминает события 1066 г., в других — ловкий ход Генриха I в 1100 г.
Матильда требовала престола себе, ссылаясь на то, что она дочь покойного короля и признана наследницей баронами; она отправила епископа Анжерского в Рим, чтобы он защищал ее права перед папой; однако папа отказался признать ее права. Стефан же ссылался только на право избрания, на условия, заключенные между ним и баронами и прелатами, на согласие церкви; можно было сказать, что он признан королем «на все то время, пока будет вести себя хорошо», т. е. пока он не будет оказывать какого-нибудь противодействия феодальной и церковной реакции. Через несколько месяцев после своего восшествия на престол он даровал хартию, которая утишила всю злобу, вызванную насилиями Вильгельма Рыжего и энергичной администрацией Генриха I. Он отказался от новых «лесов» (заповедников), дававших большую прибыль; он обещал уничтожить злоупотребления властью шерифов и «других» и обязался при решении судебных дел вернуться к старинным кутюмам; это значило отказаться поддерживать дело Генриха I, его чиновников и его разъездных судей. Но особенно щедрые обещания он давал церкви: он-де не только предоставит епископам право раздавать пребенды, распоряжаться доходами с церковных имуществ и вернет церкви все, что было несправедливо у нее отнято со времени смерти Вильгельма Завоевателя, но он не будет больше пользоваться правом регалии во время вакансий епископств и аббатств и предоставит церкви попечение о наказании клириков. Хартия его начиналась так: «Я, Стефан, по Божьей милости и с согласия духовенства и народа избранный королем Англии, помазанный на царство Вильгельмом, архиепископом Кентерберийским и легатом Святой римской церкви, и утвержденный Иннокентием, первосвященником Святого престола римского, даю из уважения и любви к богу свое соизволение на то, чтобы Святая церковь была свободна, и подтверждаю по отношению к ней должное ей почтение». Говорили, что этим Стефан только отказывался от чрезвычайных привилегий. Но в действительности это было отречение от всей политики англо-нормандских королей. На практике же было еще хуже. Частью потому, что он допустил навязать себе частные соглашения, частью оттого, что он закрывал на все глаза, при Стефане бароны захватили административную и военную власть, верховный суд, стали чеканить монету, собирать налоги, сооружать замки без особого на то разрешения: в несколько лет было воздвигнуто 1115 замков. Но напрасно он, для того чтобы создать себе приверженцев, на все соглашался, расточал доходы и домены, принадлежавшие короне, принимал к себе на службу фламандских наемников. Никто им не был доволен, и он не смог плыть против течения. В 1139 г. он думал совершить полезный энергичный поступок, а вышла непоправимая оплошность; могущественный солсберийский епископ Роджер, через членов своей семьи имевший силу в королевской канцелярии и в казначействе, построил несколько замков без разрешения. Стефан отправил его в тюрьму. Тогда произошло крушение. Все духовенство обратилось против него, а королевская бюрократия была почти совершенно дезорганизована. Сторонники «императрицы» Матильды одержали большую победу при Линкольне (2 февраля 1141 г.), и Матильда была в свою очередь принята в Винчестере епископом, бывшим тогда папским легатом. Этот епископ Винчестерский был родным братом Стефана. Матильда обещала поручить ему руководство церковными делами в королевстве. А он со своей стороны обязался быть верным ей «до тех пор, пока она не нарушит договора». Он устроил «императрице» торжественную встречу после тайного совещания с находившимися в то время в Винчестере епископами, аббатами и архидиаконами и преподнес ей право управления в следующих выражениях: «Бог вынес свой приговор над моим братом и допустил, чтобы он, без моего ведома, попал под власть могущественных людей. Для того чтобы королевство не разрушилось за неимением короля, я пригласил вас всех на основании своего права, как легата, явиться сюда. Вчера дело это обсуждалось втайне в присутствии большинства английского духовенства, которому по преимуществу принадлежит право избирать государя и в то же время посвящать его в сан. Призвав прежде всего, как это и подобает, на помощь Бога, мы избираем госпожой (domina) Англии и Нормандии дочь короля миролюбивого, короля славного, короля богатого, короля доброго и не имевшего себе равного в наше время и мы обещаем ей верность и поддержку»[39]. Итак, Матильда была провозглашена «госпожой Англии и Нормандии» в ожидании того, что ее венчают королевой. Но она была угрюмой, сварливой, неловкой, и ее мужу Жоффруа Плантагенету немалых трудов стоило покорить Нормандию. Часть Южной Англии, именно восточная, осталась верной Стефану; западная же признала Матильду; повсюду с севера до юга была анархия. Была написана очень любопытная история уступок, которые один барон, Жоффруа де Мандевиль, исторгал то у Стефана, то у Матильды: в конце концов он создал себе обширную независимую сеньорию. Упавшая духом Матильда переплыла море обратно в 1148 г., чтобы быть около своего мужа. Жоффруа Плантагенет довел до конца свое дело и, умирая (в 1151 г.), оставил своему сыну Генриху княжество, образовавшееся из Нормандии[40], Мэна, Анжу и Турени, относительно которого можно было думать, что ему суждено существовать отдельно от Англии. Но Генрих Плантагенет, энергичный воитель, решил отвоевать себе королевство своего деда, Генриха І. Он высадился в январе 1153 г. Стефан был стар и дряхл. В ноябре уже был заключен мир. Генрих, признанный наследником престола и назначенный соправителем, стал королем Англии после смерти Стефана (в декабре 1154 г). Он имел твердое намерение восстановить монархию Вильгельма Завоевателя и Генриха I. На шестьдесят лет было покончено с режимом «соглашений» и с законной организацией анархии. Но церковь и бароны не забыли времена короля Стефана, и наступит день, когда они захотят к ним вернуться.
А двумя годами раньше Генрих Плантагенет женился на Алиеноре, герцогине Аквитанской. У Алиеноры все время, а в особенности в XIII в., была плохая репутация. Сплетники и полемисты раздули ее плохое поведение до абсурда. Однако причиной ее развода с Людовиком VIII, по-видимому, была действительно в большей степени неверность, чем сомнения, которые могли явиться у короля относительно законности их брака ввиду бывшего между ними родства[41]. Сделанная Вильгельмом Тирским и автором Historia pontificalis оценка поведения Алиеноры на Востоке во время Крестового похода согласуется с письмом, которое Сугерий отправил королю, чтобы просить его не продолжать своего отсутствия; а что касается королевы, писал Сугерий, то пусть король сдержит свой гнев до возвращения; тогда уж он примет какое-нибудь решение. Осенью 1149 г. находившиеся в ссоре супруги возвращались через Рим. Папа Евгений III решил их помирить. «Папа, — рассказывает вполне осведомленный автор Historia pontificalis, — запретил впредь всякое упоминание о родстве между ними, утвердил их брак на словах и письменно и воспретил под страхом анафемы слушать того, кто будет на него нападать, а также расторгать его под каким бы то ни было предлогом. Это повеление, по-видимому, очень понравилось королю, ввиду того, что он сильно, почти как мальчишка, любил королеву. Папа заставил их спать на одной кровати, украшенной за его счет самыми драгоценными материями. В каждый из этих коротких дней прощения он старался дружескими беседами возобновить их нежность. Он почтил их подарками и, когда они прощались с ним, он, несмотря на то что был человек суровый, не мог удержать слез»[42]. Вот любопытное свидетельство о том, как католические попы всех времен вмешивались в супружескую жизнь; оно проливает также свет на психологию Людовика VII, который, будучи восстановлен против своей жены ревностью и религиозными сомнениями, быстро складывал оружие под влиянием наивной страсти и авторитета, к которому он относился с уважением.
Алиенора вернулась ив Рима беременной, но она, как и в предыдущий раз, не принесла Людовику VII наследника мужского пола; она, имевшая потом от Генриха II пятерых сыновей, родила вторую дочь, и это, без сомнения, послужило обстоятельством, которым враги не преминули воспользоваться для возбуждения неудовольствия в Людовике VII. И, когда благоразумный Сугерий умер (13 января 1151 г.), они возобновили нападение. Алиенора, впрочем, не имела никакого желания оставаться с мужем, которого она обвиняла в монашеском образе жизни. В течение этого года Генрих II Плантагенет посетил двор французского короля: атлетическое сложение этого юноши, бывшего на десять лет моложе Алиеноры, произвело на нее сильное впечатление. «Людовик, воспылавший ревностью, отправился с Алиенорой в Аквитанию, велел разрушить все начатые укрепления и увел гарнизоны». Он решил развестись и уже приступил к эвакуации Аквитания. Наконец 21 марта 1152 г. собрался собор в Божанси и объявил о расторжении королевского брака ввиду родства. Папа, вероятно, лучше осведомленный о намерениях Алиеноры, чем Людовик VII, хранил молчание.
Руки Алиеноры так сильно добивались, что она была вынуждена вернуться в Аквитанию тайком и ночью, чтобы ускользнуть от претендентов, которые хотели ее похитить. Очевидно, она уже уговорилась с Генрихом Плантагенетом. Не прошло и двух месяцев, как они поженились (18 мая 1152 г.). Напрасно Людовик VII, немного поздно заметивший опасность, противился их браку, который делал Генриха еще до того, как он стал королем Англии, вассалом более могущественным, чем его сюзерен.
«Генрих, Божьей милостью король Англии, герцог Нормандии и Аквитании, граф Анжу, приветствует всех своих графов, баронов и верных, французских и английских. Да будет вам ведомо, что, во славу Бога и Святой церкви, я пожаловал и возвратил и настоящей своей хартией подтвердил все пожалования и дарения, вольности и свободные кутюмы, которые король Генрих, мой дед, им дал и пожаловал. Также еще я делаю отмену и жалую уничтожение, от себя и от своих прямых наследников, всех дурных обычаев, которые он уничтожил и отменил. А посему я хочу и крепко приказываю, чтобы Святая церковь и все графы и бароны и все мои люди имели и держали все эти кутюмы и дарения, и вольности, и свободные обычаи свободно и спокойно, хорошо и мирно, полностью от меня и от моих прямых наследников для себя и для своих прямых наследников так же свободно, спокойно и полностью во всем, что король Генрих, мой дед, им дал и пожаловал и подтвердил своей хартией. Свидетельствует Ричард де Люси в Вестминстере».
Эта хартия вольностей, очевидно, составленная нормандцем Ричардом де Люси, одним из самых замечательных министров Генриха II, очень хорошо указывает под своей внешностью болтовни и пустословия программу новой королевской власти. Об избрании духовенством и народом, об утверждении Святым престолом, об отказе от дела короля Генриха I здесь нет и речи. То, что отменяется и что жалуется, это то, что Генрих I отменил или пожаловал. На двадцать лет анархии набрасывается покров молчания: продолжаться будет царствование Генриха I. Но теперь впервые король обращается к своим «французским» верным, как и к «английским». Генрих II является главой «империи», и с самого своего вступления на престол он заявляет, что будет управлять всей этой империей на основании одних и тех же принципов.
Уже одно умиротворение и реорганизация Англии являются великой задачей. Она побудит Генриха II укрепить границы Англии, сделать короля Шотландии и уэльских вождей своими вассалами, начать завоевание Ирландии. Но Генрих II будет прежде всего французским государем: большую часть своего царствования он проведет в своих владениях на материке[43]. Обладание Аквитанией впервые поставит короля Англии в сношения с Югом. Генрих II выдаст двоих из своих дочерей за короля Кастилии и короля Сицилии, заключит союз с королем Арагона, будет пытаться овладеть графством Тулузским, доставит одному из своих сыновей владение Савойей, быть может, будет мечтать о том, чтобы сделаться императором.
Его сын Ричард позволит себе прельститься Средиземным морем и Востоком, будет некоторое время вести себя в Сицилии как хозяин, завоюет остров Кипр, пожелает распоряжаться престолом Иерусалимского королевства и после своей неудачи с Крестовым походом будет мечтать о новом походе и о возложении на себя императорской короны в Константинополе.
Люди, перед глазами которых открывались такие горизонты, были сотворены для грандиозных предприятий. Генрих II и его сын Ричард Львиное Сердце, имея очень различный характер, были, однако, оба честолюбцами и беспокойными непоседами.
Один из лучших писателей того времени, Петр Блуаский[44], дал нам характерный портрет Генриха II, которого он знал близко:
«Это, — говорит он, — человек с рыжеватыми волосами, среднего роста; лицо у него львиное, четырехугольное, с глазами навыкате, наивными и кроткими, когда он в хорошем настроении, и мечущими молнии, когда он раздражен. Его ноги, какие бывают у кавалериста, широкая грудь, руки атлета выдают человека сильного, ловкого и смелого. Он нисколько не заботится о своих руках и надевает перчатки, только когда держит сокола. Одежда и прическа его удобные, без всякой роскоши. Он борется с тучностью, которая ему угрожает, при помощи умеренности и упражнений, и благодаря ходьбе и езде верхом он сохраняет свою молодость и утомляет самых сильных своих спутников. С утра до вечера, без остановки, он занимается делами королевства. Он никогда не садится, кроме тех случаев, когда едет верхом или принимает пищу. Случается ему в один день совершить верхом поездку, в четыре или пять раз большую обычной. Очень трудно знать, где он находится и что он будет делать в этот день, так как он часто меняет свои намерения. Он подвергает жестокому испытанию выносливость своей свиты, которой приходится иногда проблуждать три-четыре мили по незнакомому лесу ночью и спать в грязных лачугах. Но таким образом, в то время как другие короли почивают в своих дворцах, он может застать врасплох и привести в замешательство своих врагов, и он за всем наблюдает, особенно стараясь судить о тех, кого он поставил судьями над другими. Когда он не держит в руке лук или меч, он находится в совете или занят чтением. Нет человека более остроумного и красноречивого, и, когда он может освободиться от своих забот, он любит спорить с учеными. Он великий строитель: идет ли дело о возведении укреплений, устройстве ограды для охотничьего парка, или садка для рыбы, или же о постройке дворца, — никто не может быть ни более ловким, ни более великолепным. По своему праву он спокоен в опасности, сдержан в счастье. Он ненавидит кровопролитие и считает мир самым желанным благом, которое только может дать король своему народу. Чтобы его поддержать, он принимает на себя величайшие труды, и для него он собирает и тратит огромные богатства, так как он предпочитает добиться мира деньгами, чем оружием; именно для него он наводит страх на вельмож, смиряет гордых, строит замки, заключает договоры и союзы. По отношению к окружающим он показывает себя ласковым и щедрым. Когда он даровал кому-нибудь свое расположение, то с трудом лишает его; но если он почувствовал к кому-либо отвращение, то уже нелегко допустит их до близости к себе. Духовным лицам[45], которые советуют ему быть милосердным по отношению к врагам, он отвечает, что не может найти в своем сердце столько терпения и смирения. Однако своих сыновей, несмотря на их возмущения с оружием в руках, которые должны бы были повлечь за собой лишение наследства, он не может и не хочет обездолить; его сердце на это неспособно».
Другие писатели того времени (в особенности повествователь Вальтер Мап, бывший одним из капелланов Генриха II) и превосходные хронисты конца XII в. в общем подтверждают описание физического и морального образа, сделанное Петром Блуаским. Некоторые прибавляют к нему черты, отмечать которые Петр избегал. Генрих II был великим развратником и не пощадил одной бретонской барышни, своей племянницы, которая была ему вверена в качестве заложницы, ни даже невесты своего сына Ричарда, Аделаиды, сестры Филиппа Августа, заботу о воспитании которой он взял на себя. Все, кто к нему приближался, отмечали его суетливость, неспособность оставаться в покое, даже в церкви, его припадки ярости. Очевидно, у него был порок — нервоз, переданный ему по наследству его предками, анжуйскими графами XI в.; этот порок даст себя знать в полной мере в физической и моральной конституции Иоанна Безземельного, последнего сына Генриха II. Но Вальтер Мап, хотя и указывает на мучения, которые причиняла его окружающим нетерпеливость этого вечного путешественника, этого беспокойного человека, не боявшегося досаждать половине христианского мира, тем не менее, восхищается его простотой, добродушием, интеллектуальной одаренностью и справедливо указывает на то, что у него был склад ума юриста и политика.
Личность Ричарда Львиное Сердце, который как-никак сумеет все-таки поддержать дело своего отца, менее сложна. Физически он был похож на Генриха II, но более высокого роста и стройный; и только под конец своей жизни, изнуренный всякого рода излишествами и перемежающейся лихорадкой, которую он схватил, вероятно, в болотах Пуату, он стал менее крепким и начал толстеть. Но он оставался всю свою жизнь деятельным и подвижным, как и его отец. Генрих II и Алиенора дали ему в наследие свою пылкость и буйность. Ричард мог быть великодушным и благодетельным, но также и мстительным и жестоким. Он почувствовал жестокую ненависть к своему отцу и чуть не убил его. У него бывали припадки безумного гнева. Автор Histoire de Guillaume le Marechal (Истории Вильгельма Маршала) изображает его нам осыпающим грубыми ругательствами папского легата и угрожающим ему побоями. Эта пылкость находила себе полное удовлетворение в охоте и войне, которые он любил больше всего. Он презирал мир, для поддержания которого его отец приносил столько жертв. На поле сражения он увлекал своих соратников примером храбрости, которая вошла в поговорку; его прозвище Львиное Сердце упоминается в современном рассказе о его подвигах в Святой земле. Наконец, этот эпический герой имел от своей матери вкусы южанина, любил выступать в пышном наряде, заставлять говорить о себе и легко сочинял стихи на французском и провансальском языках; не совсем лишенный чувства порядка и организации, он, однако, мало заботился об управлении и об юридических реформах. Это был легендарный богатырь, и его история действительно скоро стала достоянием легенды.
III. Служащие
В царствование такого короля, как Ричард Львиное Сердце, монархическую прерогативу поддерживали канцелярии и чиновники, в то время как король гонялся за приключениями. Именно они под руководством Генриха II восстановили относительный порядок и укрепили его власть в его обширной державе.
Утверждали, что Генрих II старался окружить себя только английскими советниками и служащими. Это ошибка, которая может привести к непризнанию совершенно космополитического характера анжуйских королей. Генрих II читал по-латыни, понимал языки провансальский и итальянский, говорил по-французски и не знал английского языка: он мало жил в Англии, и, загнанный своими врагами, он не думал искать убежища в Англии, а отправился умирать в страну, в которой провел детство, в Анжу. Сын его Ричард душой был аквитанец и почти всю свою жизнь провел на материке, даже будучи королем. Еще в XIII в. Иоанн Безземельный и Генрих III окружали себя уроженцами Пуату и фламандцами. Конечно, в туче чиновников, ставшей такой густой, что Петр Блуаский сравнивал ее с тучей саранчи, было очень много местных чиновников, которые жили и умирали на своей родине. Но Генрих II умел использовать самых способных из них так, как он это считал лучшим, и отправлять их туда, куда он хотел; разнообразные формулы королевской канцелярии подчеркивают то дробность его империи, то ее единство; и если он иногда обращается со своими письмами к своим «верным» и к своим служащим такой-то отдельной страны, то, с другой стороны, он очень часто обращается «к своим верным» во Франции и в Англии или «ко всем своим служащим всей Англии, Нормандии, Анжу, Турени, Аквитании», а это значит не только то, что все должны этому повиноваться, но что некоторые из них постоянно перемещаются и служат во всех частях его империи. Как и деньги из его казны, его служащие то и дело переплывают море туда и обратно. Французы и англичане перемешаны в списках баронов и чиновников, свидетельствующих его акты или творящих суд в его ассизах, чьи бы интересы в них ни обсуждались — английские или нормандские[46]. Канцлерами Генриха II были: Фома Бекет — нормандец; Рауль де Ваннвиль, который сначала был ризничим руанской церкви, а канцлерство затем сменил на епископскую кафедру в Лизьё; наконец, Жоффруа, незаконнорожденный сын короля; король одновременно с канцлерством наделил его титулами и замками по ту и по другую сторону Ла-Манша. Канцлером Ричарда Львиное Сердце был нормандский клерк Вильгельм Лоншан. И еще один нормандец, Ричард де Люси, прославился как судья и администратор; он несколько раз управлял Англией во время отсутствия Генриха II. Зато отчетность и казначейство Нормандии были приведены в порядок англичанином, Ричардом Ильчестерским, который был, по-видимому, лучшим финансистом того времени, вместе с Ричардом Фиц-Нилем, автором Dialogus de Scaccario («Диалога о Палате шахматной доски»). Впрочем, в некоторых случаях очень трудно установить точно, был ли такой-то или такой-то нормандец или англичанин. Готье, которого называют Готье Кутансский, учившийся в Парижском университете раньше, чем сделаться одним из главных чиновников английской королевской канцелярии, был родом из Корнуолла; он был епископом Линкольнским, а потом архиепископом Руанским. Ранульф Гланвиль, который был чем-то вроде вице-короля в конце царствования Генриха II, происходил, без сомнения, из нормандского рода, переселившегося в Англию.
Генрих II и Ричард Львиное Сердце имели хороших светских служащих среди своих английских шерифов, своих французских виконтов и сенешалов, или своих высших военных должностных лиц, как например, верный и преданный Вильгельм Маршал. Но те, кто преобразовывал и поддерживал добрые традиции королевской канцелярии, Палаты шахматной доски, судебных трибуналов, кто руководил дипломатией, это все были клирики; король награждал их епископствами, но они и после этого не оставляли своих должностей при нем. В царствование Ричарда часто можно было видеть «курию короля», состоявшую из дюжины членов, среди которых было десять прелатов или клириков, имевших надежды сделаться епископами. Это совместительство должностей церковных и светских вызывало резкую критику. А между тем оно облегчало сношения церкви и государства и во всяком случае являлось для государства источником прогресса и новой жизни. Светский мир в ту эпоху коснел в рутине; и именно в церкви росли политическое понимание и способность к административной и юридической организации. Именно через посредство канонического права, благодаря его методам и его системе изложения, римское право, культивируемое в Болонье, получило некоторое влияние в королевстве Генриха II. Именно церковники, нормандские и английские, создали там юридическую интерпретацию, ввели в право дух системы, привычку рассуждать; и на этом основании можно сказать, что это им английское common law обязано своим существованием. Ассизы и постановления Генриха II, которые так близко напоминают нам каролингские капитулярии, быть может, похожи на них лишь общим для тех и других фамильным сходством с церковными канонами.
IV. Различные понятия монархии, идеи юристов, церкви, знати
Нужно себе представить, что вокруг короля Генриха II — и это придает своеобразие его царствованию — эти канонисты жили подолгу, встречали в курии ученых и полемистов, как Петр Блуаский или Вальтер Мап, хронистов, как Гервасий Кентерберийский или Роджер Говден; все эти ученые смешивались со специалистами из королевской канцелярии, из Палаты шахматной доски и из судов, спорили с ними, составляли трактаты по вопросам права и администрации, небольшие политические сочинения и хроники, могли получать назначения на должности то государственные, то церковные. С точки зрения интеллектуального оживления, плодотворной творческой работы, как и во многих других отношениях, курия Генриха II опередила лет на сто капетингскую курию. Однако монархическое усердие всех этих людей было неодинаковым, и они сохраняли за собой свободу слова; так что, если бы нам нужно было, исходя из их писаний и действий, в двух словах определить английскую королевскую власть этой эпохи, сказать, что она была феодальной королевской властью или что она не была феодальной королевской властью, то мы рисковали бы натолкнуться на противоречивые тексты. Необходимо дать себе отчет в том, что у всех у них было неодинаковое понятие о власти короля.
Попробуем представить себе общие элементы, а также различия их понятий об этом. Каково учение юристов курии? Каково учение церкви? А что думают бароны, которых король созывает в курию, если они вообще что-нибудь думают?
Для постоянных советников, которые ежедневно трудятся над расширением королевской прерогативы, эта последняя не имеет пределов. «Quod principi placuit, legis habet vigorem», — скажет позднее Гланвиль, ссылаясь на институции. Уже казначей Генриха II в своем «Диалоге о Палате шахматной доски», техническом трактате о публичных финансах, вводит в него, впрочем, из чисто личных соображений, аналогичную теорию. Короли, говорит он, должны иметь возможность делать большие расходы для сохранения своего королевства, и их чиновники обязаны ревностно блюсти их финансы; среди этих чиновников совершенно не запрещено находиться и духовным лицам, даже в качестве казначеев; так как служить государю — это значит служить власти, установленной Богом; всякая власть от Бога, это учение церкви. Но Фиц-Ниль подчеркивает это и высказывает следующее убеждение:
«Возможно, что короли не входят в рассмотрение права, а руководствуются лишь обычаями страны или тайными побуждениями своего сердца, или даже принимают совершенно произвольное решение. То, что они делают, не должно быть ни оспариваемо, ни осуждаемо теми, кто ниже их, так как их сердце и движения их сердца в руке Божьей; и решения тех, кому попечение о подданных вверено самим богом, подлежат суду Божьему, а не суду человеческому».
Таким образом, для того чтобы устранить аргументы, которые выдвигают против священников-чиновников, Фиц-Ниль приходит к теории королевского абсолютизма и обходит молчанием оговорки, которые делает церковь относительно божественного права королей. И он не единственный, который так искажает церковную доктрину. Мы знаем от Иоанна Солсберийского, что Генрих II находил в некоторых епископах худших своих льстецов. А во времена Генриха I именно какой-то священник из курии советовал, чтобы король Англии стал проявлять чудодейственную силу исцеления, при помощи которой был поднят престиж Капетингов. В эпоху Генриха II эта традиция уже настолько твердо установилась, что Петр Блуаский, вообще не склонный к лести, не оспаривает ее, и в этом он видит основание для оправдания священников-чиновников. «Я должен признать, что помогать сеньору-королю — дело святое, так как он свят и помазан от Господа, и не напрасно он получил посвящение посредством помазания на царство, действительность которого, если ее не ведают или подвергают сомнению, может быть вполне удостоверена исчезновением паховой язвы и исцелением золотухи».
Королевская канцелярия дает официальное выражение для этих притязаний. Формула «король Божьей милостью», лишь случайно попадающаяся в течение столетия, следующего за завоеванием, становится обычной в дипломатике Генриха II и его преемников с начала 1173 г.; и было замечено, что это утверждение божественного права совпадает со временем, когда Генрих II совершил публичное покаяние в Авраншском соборе (27 сентября 1172 г.) по поводу убийства Фомы Бекета. С этих пор канцелярия упорно формулирует это монархическое притязание в подписи актов.
И тем не менее, церковь, а за нею и светские подданные сохраняют понятие об избирательной королевской власти. Это и есть настоящее церковное учение, которое, однако, не исключает мысли о том, что королевская власть, как вообще всякая власть, идет от Бога. Как мы видели, Стефан смиренно признал, что обязан своей короной избранию церкви и народа, посвящению архиепископа Кентерберийского и даже утверждению Святого престола. В 1141 г. его родной брат, епископ Винчестерский и легат, покинул его потому, что он был побежден и захвачен: Линкольнская битва была своего рода судебным поединком. Бог высказался за Матильду, тем не менее Матильда, «госпожа Англии», не была помазана королевой, и в этом — символ того смятения в мыслях и противоречия, в которые погрузилась тогда Англия.
При восшествии на престол Генриха II произошло обратное: не было совещания духовенства и баронов, и Генрих, который начал восстанавливать порядок в Англии, сам твердой рукой захватил власть. В силу наследственного права и в силу соглашения, которое он заключил со Стефаном, «он взял свое королевство при приветственных кликах всех», «был избран всеми» и даже не потрудился, как мы это видели, упомянуть об этом единогласном избрании в своей хартии; наконец, он был без промедления помазан на царство. Значило ли это, что церковь отказывалась от права, которое она себе присвоила, обсуждать и взвешивать достоинство кандидата на престол самостоятельно или по соглашению с баронами? Генрих II был не из тех, которые готовы были признать за ней это право. Был способ, употреблявшийся Капетингами, чтобы избежать кризисов в престолонаследии и освятить первородство, — это соправительство. И Генрих II прибег к этому способу при обстоятельствах, которые ясно указывают на столкновение понятий об этом между монархией и церковью. В 1155 г. он заставил признать своего старшего сына своим наследником в большом собрании баронов. В 1170 г., когда король был в открытой борьбе с архиепископом Кентерберийским и Фома Бекет укрывался во Франции, он созвал торжественное собрание курии в Лондоне и добился того, что Генрих Молодой, едва достигший шестнадцати лет и не посвященный еще в рыцари, был коронован как король. Коронование было поручено архиепископу Йоркскому и произошло в присутствии одиннадцати английских и нормандских епископов, которые не посмели ослушаться короля. Напрасно папа противился помазанию на царство, которое совершал не архиепископ Кентерберийский, что являлось нарушением его прерогативы. При этом не было сделано никаких нововведений в формуле присяги, хотя Святой престол требовал, чтобы государь отныне клялся соблюдать церковные права и вольности, в частности права кентерберийской церкви. Словом, коронование Генриха Молодого казалось победой королевской власти над церковью. Но победа была непродолжительной. Обстоятельства показали, что Генрих II ошибся и что соправительство могло явиться опасным оружием в руках мятежного сына. Генрих Молодой считал себя, в силу помазания, таким же королем, как и его отец, и против того, кто заставил его короновать вопреки Святому престолу, искал опоры в церкви и в папе[47]. После преждевременной смерти Генриха Молодого король отказался от применения соправительства и до самого конца своей жизни не соглашался позволить Ричарду Львиное Сердце просить у баронов признания своего наследственного права.
Церковь и бароны признали Ричарда королем беспрекословно. Его и боялись, и в то же время он был очень популярен. Но его помазание на царство было отпраздновано с необыкновенной пышностью, и церковь умножила церемонии и формальности, так что ритуал, установленный тогда, стал на будущее время традиционным правилом. Это было, по крайней мере, по форме отместкой со стороны церкви. Она отомстила гораздо серьезнее, когда рана, полученная в сражения, неожиданно унесла Ричарда в 1199 г. Кто теперь будет королем? По-видимому, соратники Ричарда поклялись ему у смертного одра признать его брата Иоанна, младшего из детей Генриха II, но измены и непостоянство этого юноши сделали его подозрительным. Ему можно было противопоставить его племянника Артура, сына Жоффруа Бретанского, четвертого сына Генриха II; но Артур воспитывался при дворе Филиппа Августа. Архиепископ Кентерберийский Хуберт Вальтер был в то время в Нормандии, и автор «Истории Вильгельма Маршала» передает нам разговор, который архиепископ имел с маршалом[48]. «Следовало бы поспешить с избранием, — сказал этот последний, — сир, кого мы должны сделать королем?» «По праву, — отвечал архиепископ, — мы должны сделать королем Артура». Вильгельм отклонил эту мысль: Артур находился в руках короля Франции и не любил англичан. Губерт Вальтер присоединился к его мнению, переплыл море обратно и добился, не без труда, согласия баронов Англии, тогда как бароны Бретани и областей, расположенных на берегах Луары, признали Артура. Архиепископ Кентерберийский воспользовался этими благоприятными обстоятельствами, чтобы торжественно утвердить учение об избирательной королевской власти. По прибытии Иоанна в Лондон «архиепископы, епископы, графы и бароны и все те, кто должен был присутствовать на его короновании, собрались, и архиепископ, стоя посреди собрания, сказал следующее: “Слушайте все. Знайте, что никто не может наследовать другому в качестве короля, если он не избран предварительно всем королевством единодушно после призвания Духа Святого и в силу превосходства его нрава, заранее намечающего его, по примеру и наподобие Саула, первого из помазанных на царство королей, которого Господь предложил своему народу, хотя он не был ни сыном короля, ни королевского рода; таким же образом после него королем был Давид, сын Иессея; один — вследствие своей силы и пригодности к королевскому сану, другой — вследствие своей святости и смирения… Впрочем, если кто-нибудь из рода покойного короля превосходит других, нужно согласиться на избрание его предпочтительно и возможно скорее. Все это мы говорим в пользу славного графа Иоанна, здесь присутствующего, брата нашего преславного покойного короля Ричарда, не имевшего наследников, которые могли бы быть его преемниками. Иоанн предусмотрителен, мужествен, заведомо знатен, и, призвав милость Святого Духа, мы все избрали его единодушно, ввиду как его достоинств, так и его королевского происхождения”».
Присутствующие, доверяя мудрости архиепископа, поняли, что у него были свои соображения, и, избирая Иоанна королем, воскликнули: «Да здравствует король Иоанн».
Этот рассказ, который находится только у Матвея Парижского, показался подозрительным и действительно носит на себе печать неточности и спутанности мыслей этого болтливого хрониста; из него не видно, произошло: ли «единодушное избрание» до или после речи архиепископа; но есть основания считать заявления Хуберта Вальтера по существу своему подлинными. К тому же они являлись естественными в его устах и представляли собой для успокоения королевства двойную выгоду: тем, что окончательно устраняли возражения сторонников Артура, основывая права Иоанна на избрании, а также тем, что связывали совесть нового короля обязательством, придававшим крепость коронационной присяге.
Таким образом, в конце изучаемого нами периода церкви удалось добиться публичного признания ее учения о монархии, которого ни Генрих II, ни его советники не приняли бы. Это учение имело основания теологические и моральные, которые мы можем распознать, так как во времена Генриха II один богослов-моралист, Иоанн Солсберийский, изложил их весьма многоречиво. В этой западной церкви XII в., которая была так богата образованными и искусными клириками, искренними и мужественными людьми, личность Иоанна Солсберийского является особенно привлекательной. Англичанин родом, но, в сущности, космополит, как и сам король Генрих II, Иоанн Солсберийский учился в знаменитых школах Парижа и Шартра и был знаком с Италией, с римской курией и с тем, что волновало тогда Запад. Около 1148 г. он сделался секретарем архиепископа Кентерберийского Теобальда, и независимость его ума так не понравилась Генриху II, что он был лишен всех своих пребенд. Таким образом, он сам лично был жертвой «тирании», когда в 1159 г. писал своего Policraticas, которого он посвятил своему другу Фоме Бекету. Последний приблизил его к себе, когда стал архиепископом в 1161 г.; Иоанн из принципа оставался ему верен в счастье и в несчастье, хотя и сильно порицал гордость и резкости своего друга. Жизнь свою он окончил епископом в Шартре.
Его «Policraticas sive de nugis carialium et vestigiis philosophorum» представляет собой теоретическое сочинение, в котором можно найти очень общее описание жизни при дворе и ее опасностей, но, главным образом, политическую теорию и моральные рассуждения о способах обеспечить себе блаженство и спасение. Это первая книга Средних веков, в которой политическая философия изложена систематически, в порядке и связно. Автор среди этических рассуждений и цитат из Священного Писания и классических авторов лишь изредка упоминает о монархических и социальных учреждениях того времени. Но Policraticas представляет собой очень ценное изложение в чистом виде учения церкви о правительствах человеческих и о взаимоотношении двух властей, тем более ценное, что Иоанн Солсберийский — человек с умом уравновешенным, а не какой-нибудь исступленный фанатик; это скорей спокойный моралист, чем полемист.
Чтобы выразить свою мысль, он прибегает к сравнению, ставшему уже в то время банальным, сравнению политического тела с живым телом, сила которого зависит or хорошего состояния всех органов и от их гармонии. Ноги — это трудящиеся в поле и в городе; руки — это войско; желудок — всегда склонный переполняться до несварения и производить смятение в остальном теле — это финансовая администрация; голова — это государь, а сердце — это «сенат», т. е. сановники и советники, его окружающие. Но душа — это религия, которая должна направлять движения политического тела, это духовенство, внушениям которого оно должно следовать.
Теория королевской власти составляет центр системы Иоанна Солсберийского, и она очень интересна. Королевская власть не представляется ему необходимой[49]. Она была бы излишней, если бы человек жил без тяжких прегрешений. Но сильный король необходим, чтобы заставить уважать божественный закон. Эта обязанность придает ему священный характер: он подобие Божье на земле, и преступление оскорбления величества заслуживает смерти. Но Иоанн Солсберийский очень остерегается равнять церковную власть с властью гражданской. Они между собой несоизмеримы, и первая господствует над второй. Если государь владеет светским мечом, то только потому, что он получает его из рук церкви, а она его дает ему потому, что не может сама держать кровавого меча. «Государь, следовательно, является орудием духовенства; он выполняет ту долю священных обязанностей, которая недостойна рук духовенства». Отсюда вытекает хорошо нам известная теория престолонаследия. Надо считаться с порядком наследственности, если он в обычае в данной стране. Однако наследственность не является правом непреложным, но если государь, ею намечаемый, шествует по путям Господа или лишь немного уклоняется от них, то следует его избрать. Кто будет его избирать? Иоанн Солсберийский, затрудняясь, дает относительно этого лишь смутные и противоречивые указания, соответствующие, впрочем, туманным понятиям его времени относительно этого вопроса. Он, правда, говорит о «благоразумных желаниях верных подданных», и посредничество церкви не представляется ему необходимым во всех случаях, но, очевидно, он склонен верить, что кандидат духовенства окажется самым лучшим.
До сих пор учение Иоанна Солсберийского согласуется с понятиями, ходячими во Франции: с понятиями Аббона в X в., Ива Шартрского и Сугерия в XI и XII вв., наконец, с теми, которые сказываются в формулах капетингских грамот. Капетингская монархия является властью, установленной богом для того, чтобы доставлять светские и духовные блага, и Людовик Толстый опоясался «мечом церковным», когда он наказал нечестивых людей. Ив Шартрский говорит, что «справедливо посвящен в короли тот, кому по наследственному праву принадлежит королевство» и кого общее согласие епископов и вельмож предварительно избрало.
Но в Англии в этой теории должно быть уделено место предположению, во Франции не имеющему значения, предположению о невыносимой тирании. Воспоминания о царствовании такого короля, как Вильгельм Рыжий, а также некоторые действия Генриха II, которым не было ничего подобного во Франции, должны были навести английского клирика на мысль о случае злоупотребления властью. Возможно, что грубость императоров по отношению к церкви и к Святому престолу в еще большей степени повлияли в этом отношении на Иоанна Солсберийского. Как бы то ни было, он дополнил свое политическое учение теорией тираноубийства. Пока король довольствуется тем, что угнетает своих подданных, Иоанн Солсберийский рекомендует терпение и покорность. Но если он грешит против Бога, если он желает попрать религию, то его следует низложить или убить, так как человеку надо предпочесть Бога, кто бы ни был этот человек. Без всякого сомнения, автор и не помышлял о возможности применения этого на практике, и в своей переписке он никогда не высказывал мысли, что Генрих II или даже тиран Барбаросса, которого он ненавидел, заслуживают смерти. В то время, когда он писал Policraticas’а, он был увлечен своим логическим умом, им овладевали воспоминания из Библии и из классиков. Но церковное учение о низложении и о цареубийстве, с какими бы умолчаниями оно ни было формулировано, не будет забыто, и англичане позднее начнут его применять.
Заметим при этом, что в XII в. Иоанн Солсберийский и его современники вовсе не думали, что от плохого короля может освободиться народ («Communitas regni») при посредстве своих представителей. Автор ясно указывает, что народ (Communitas — община) не имеет другого представителя, кроме самого короля, и что этот последний всемогущ. Низложение может быть только действием церкви, совершенным для того, чтобы защищать религию, и тираноубийство явится делом отдельной личности: это должна быть Юдифь, обезглавливающая Олоферна.
Вообще Иоанну Солсберийскому было чуждо понятие о договоре между королем и нацией, так же как о политическом теле, существующем помимо короля; он и не представляет себе, чтобы публичные учреждения могли ограничивать власть короля и препятствовать злоупотреблениям. «Все, — говорит он, — должно устанавливаться только решением ума государя». Это то же учение, что и в «Диалоге о Палате шахматной доски». В своей теории о королевской прерогативе он отчетливо отделяется от легистов и придворных епископов, которых он упрекал за их раболепие, только в одном пункте: король не имеет права тиранизировать церковь, т. е. вмешиваться в канонические выборы, присваивать себе имущество или юрисдикцию церкви. В общем, Иоанн Солсберийский представляет себе свободу лишь с точки зрения вольностей церкви. Именно это его и интересует. На его взгляд, король, который уважал бы независимость и привилегии духовенства, мог бы себе все позволять, и подданные должны бы были смириться. Это очень ограниченная точка зрения; но ее нужно понять, если хотят проникнуть в политические идеи того времени и понять генезис великих движений XIII в.
Церковное представление о королевской власти могло бы иметь большую силу уже во времена Генриха II, если бы оно было усвоено баронами. Я не говорю о буржуазии, которая в XII в. имела в Англии еще меньшее значение, чем во Франции. Знать, проникнутая «клерикальным» духом, интеллектуально и морально находящаяся во власти духовенства, могла бы оказать ему содействие, очень опасное для монархии. Но знать и клирики лишь очень редко могли столковаться друг с другом: часто между ними существовал конфликт и всегда — взаимное недоверие. У них не было почти никаких общих понятий, знатный мог иметь порывы благочестия, жертвовать гордостью и деньгами из страха перед адом, но он презирал клириков так же, как и горожан, и ему не было никакого дела до теории божественного права. На короля он смотрел только как на сюзерена. Этот сюзерен должен быть большим воякой, щедрым на «guerredons». Мечтою знатного была погоня за приключениями, и хорошим государем был тот, который доставлял ему для этого случай. К Стефану, несмотря на то что он допустил расцвет феодальной независимости, относились с пренебрежением, так как «король, который не может ни взять, ни дать, который не выигрывает, а проигрывает, никуда не годится». Генрих II, запрещавший турниры и войне предпочитавший дипломатию, был мало популярен. Но «молодой король» Генрих и его брат Ричард, блестящие паладины, были любимы рыцарями. Впрочем, существовало правило морали, которое было обязательно для знатных в их отношениях к монархии; но это было феодальное правило — соблюдение верности, в которой присягали. Самым характерным в этом отношении документом является «История Вильгельма Маршала». Написана она была, без сомнения, каким-нибудь герольдом: вся она проникнута феодальным духом. Вильгельм Маршал слывет самым верным из слуг Генриха II, Ричарда и Иоанна. Основным правилом его поведения является соблюдение оммажа. Вот почему он сначала служил молодому королю Генриху против его отца Генриха II, потом королю Генриху II против Ричарда Львиное Сердце, потом Ричарду Львиное Сердце против Иоанна Безземельного и, наконец, Иоанну Безземельному против восставших баронов; и не на том основании, что эти короли были представителями Бога на земле, а потому, что эти короли приняли от него оммаж. Он добился от Иоанна Безземельного разрешения принести присягу Филиппу Августу, чтобы иметь возможность сохранить свои земли в Нормандии, и с тех пор он, несмотря на угрозы Иоанна Безземельного, отказывается сражаться против Филиппа Августа. Таков феодальный дух и таковы понятия, которые честный знатный человек составляет себе о своем долге. Многие другие, не столь добросовестные, будут руководствоваться своими интересами и своими страстями. Конечно, когда они объединятся против Генриха III, их будет побуждать к этому, между прочим, и чувство опасности, грозящей их независимости; но лишь гораздо позже, и притом очень медленно и слабо, разовьется в английской знати настоящее политическое сознание.
А пока козыри в руках у королевской власти.