Действия разворачиваются осенью 2020 года, на фоне торжества коронавирусной парадигмы. В момент, когда маски на улице становятся обязательными, в церкви Святого Николая нет привычной социальной дистанции и, несмотря на формальные плакаты, мало кто находится в масках. Традиционные католики считают, что неотъемлемый аксессуар 2020 года противоречит католическим принципам. Последователи Иисуса не должны закрывать лицо. После службы паства выходит на улицу. Мимо проезжает два раза машина полиции. На третий раз полицейский выходит из машины. Неужели сейчас будет жатва? Полиция может быстро собрать здесь тысячи евро в казну.
Но во Франции принято «покупать» социальный мир. Полицейский начинает, словно невзначай, выкрикивать: «Маска, надеваем маски». Словно фокусник из рукава, падре вытаскивает маску.
Какое будущее ждет традиционалистов? Ватикан пытается сегодня вести переговоры. Но позиции и самого Ватикана во французском обществе слабы. К позициям традиционалистов можно проявить уважение. Они идут до конца в своих принципах, что привлекает к ним консервативных французов, которые считают, что католическая церковь слишком сильно прогибается под «наш изменчивый мир».
Уровень религиозности падает давно. Сейчас мы являемся свидетелями завершения этого длительного процесса. Французы, унаследовавшие так много от церкви, сегодня хоронят это наследие. Из наследия и основной культуры религия становится практически «контркультурой». Равновесие между двумя силами, католицизмом и республиканскими принципами, меняется. Мы становимся свидетелями появления нового мира. Этот исторический прорыв, произошедший всего за одно-два поколения, заставляет задаться множеством вопросов. Как дальше будет функционировать общество? На какие ценности опираться? Исчезнет ли католицизм или тенденция стабилизируется?
Французский социолог Ян Рэзон дю Клезиу считает, что кривая падения стабилизируется[75]. И тенденция на уменьшение численности католиков компенсируется тем, что это группа становится все более и более активной в обществе. Католическая община пополняется активными прихожанами из Африки и Восточной Европы. В условиях нестабильного мира вера как никогда может дать надежду и опору. Последние опросы также показывают, что идеи прогресса пришли к этическому тупику. Многие французы думают, что жизнь их детей будет труднее. Католицизм может извлечь выгоду из этой ситуации.
Например, позиция церкви против суррогатного материнства находит новых союзников в лице тех, кто был раньше равнодушен к церкви. Наступление идей прогресса на абсолютные культурные ценности французов, такие как рождественский вертеп и идеи Рождества, как семейного праздника № 1, тоже может помочь церкви завоевать новых союзников. В этом католическая церковь также близка к исламу и иудаизму. Для последних католическая церковь – важный соратник в борьбе за традиционные ценности, ведь у нее есть значимый актив в виде культурного наследия и организационных ресурсов.
Политическая элита также может опереться на католиков. Сегодня интеллектуалы защищают католицизм, потому что он предлагает этическое обоснование ответственности, патриотизма, снижения уровня агрессии. То, что республика не может дать. В 2018 году президент Франции в своем выступлении в католической школе «Коллеж Бернардинцев» сказал, что «католическое зерно должно по-прежнему быть важной частью общества и способствовать процветанию нашей нации»[76]. Что ж, будем надеяться!
«Мы и не здесь, и не там»: ислам и французы-мусульмане
Рост миграции из бывших французских колоний в Северной Африке принес Франции не только массивную подмогу в лице дешевой рабочей силы, но и проблему интеграции иной культуры.
Сегодня ислам является второй религией во Франции после христианства. Он насчитывает около 5 миллионов верующих, это самая большая община в Европе[77]. Всего во Франции насчитывается около 2500 мест для оправления исламского культа и мечетей, отражающих разные духовные течения. Разрозненность и отсутствие четкой иерархии в организации французской исламской общины – одна из серьезных проблем для государства. В отличие от христианских течений, например католичества или православия, ислам не имеет четкой организации и иерархии.
Для улучшения контроля над исламской общиной и диалога государство способствовало созданию Совета мусульманского культа в 2003 году. Но внутри общины роль Совета оспаривается, он не имеет никакой юридической силы и не может никого обязать в принятии своих решений. С одной стороны, французское государство очень бы хотело контролировать ислам и знать, что происходит в мечетях. С католиками все проще и потому, что есть четкая иерархия, и потому, что весь XX век республика вела серьезную работу по разрушению опор католизицизма.
С другой стороны, закон 1905 года о разделении власти и религии не дает государству вмешиваться во внутренние дела церкви. Государство лишь должно контролировать соблюдение общественного порядка. Верующие сами организовывают богослужение и ищут источники финансирования. Так, ислам финансирует свои религиозные учреждения благодаря участию других стран. В отчете сената за 2016 год, впрочем, цифра финансирования извне была названа незначительной.
Главным образом финансируют мечети во Франции Турция, Алжир, Марокко и Саудовская Аравия. Проблему представляет рост влияния радикальных течений ислама. Наряду с этим в последний год французская исполнительная власть при помощи умело поставленных ораторов ведет пропаганду против ислама. Накануне выборов президента антиисламская повестка дня прочно закрепилась в СМИ. Вероятно, ислам переживает сейчас то, что пережило католичество в начале XX века.
Над французами также довлеет «комплекс вины» за колониальное прошлое. Поэтому они не только не препятствуют потоку эмигрантов из бывших колоний, но стараются создать благоприятные условия для получения гражданства, поиска работы, получения жилья и воспитания детей.
Этот непростой вопрос о будущем иммиграции и культуры, которую она приносит, ставит французов в неудобное положение. С ростом диаспор и появлением иммигрантских кварталов им приходится признать, что политика интеграции провалилась. Одной из ярких и трагичных иллюстраций этого провала является террористическая атака 7 января 2015 года. Но корни вопроса лежат не только в разнице культур, но в социальной и экономической сфере. А также в подходе французов к интеграции.
В годы после Второй мировой войны Франции была нужна иммиграция. Среди местного населения было мало желающих спускаться в шахты, подметать улицы. Большая часть приезжих работает, пробивает себе место под солнцем. Наличие кварталов, практически полностью населенных выходцами из Северной Африки, далеко не всегда смущает французов. Здесь не было эпохи СССР, когда государство могло полностью вычистить и выстроить заново кварталы, как в Москве злополучную Хитровку. Поэтому существование дорогих хороших кварталов и мест похуже, победнее – историческая константа Парижа.
Над французами также довлеет «комплекс вины» за колониальное прошлое. Поэтому они не только не препятствуют потоку эмигрантов из бывших колоний, но стараются создать благоприятные условия для получения гражданства, поиска работы, получения жилья и воспитания детей.
Культурная интеграция во Франции предполагает отказ от собственной культуры. Вы должны принять тот факт, что французские ценности единственно верные и правильные. Французы настолько уверены в превосходстве своей культуры, что не понимают, как ее можно не принять? Фундамент местного общества основан на общих ценностях, коллективной памяти и культурном наследии. Но те, кто приезжает из арабских и африканских стран, с трудом могут стать частью этого микрокосма.
В итоге получается замкнутый круг. С одной стороны, Франции нужны мигранты для решения демографической проблемы и постоянного притока дешевой рабочей силы, с другой – местное общество не очень-то радо видеть чужаков и пока слабо понимает, что ему делать с выросшим за последние годы массивом других культур и религий, в особенности с исламом, самым многочисленным религиозным и культурным меньшинством.
Если первому поколению надо просто вгрызаться в местный рынок труда и обеспечивать семью, то второе поколение сталкивается с серьезным вопросом, кто же мы, арабы или французы? Почему у нас хуже доступ к образованию, квалифицированной работе, если у наших сверстников, молодых французов, есть доступ ко всем благам общества?
У одной моей подруги есть хороший знакомый, марокканец по происхождению. Он родился и выучился во Франции. Его бабушки и дедушки все еще живут в Марокко. Однажды он решил пооткровенничать с моей подругой. Между эмигрантами всегда устанавливается особая близость.
Он говорил, что их поколение – потерянное. Во Франции они арабы, чужаки, в Марокко они французы, повсюду чужие среди своих. В Марокко все трясут с них деньги, всем они должны. Иногда он чувствует зов крови, думает бросить все, вернуться, но как после Франции жить в стране с более низким уровнем жизни?
Некоторые из его друзей, словно, чтобы доказать свою французскость, ударяются во все тяжкие: курят, пьют на вечеринках, показно меняют подруг и всеми силами показывают себя как свободную от моральных предрассудков личность. Кто-то это скрывает и перед родителями ходит тихой сапой. Один из его знакомых поддался уговорам родителей и поехал в марокканское село за женой.
Девушка словно этого ждала всю жизнь. Платок был первым, что она скинула в самолете. На французской земле она освободилась от остального. Сказала, что теперь она француженка и вообще в душе ей всегда было ближе равенство и братство, чем иерархия и семейный круг. История другого марокканца грустна и прозаична. Он женился на девушке из традиционной семьи, но никой любви и понимания между ними нет. Парень регулярно гуляет на стороне, мучается угрызениями совести, а жена не смеет и слова молвить против авторитета мужа. В итоге все несчастны.