Надлом произошел так же, как в давние времена он произошел в цивилизации майя. Однажды усомнившись в своих богах, они их свергли, сочтя, что вполне могут справиться с божественными функциями. Вскоре все переругались и в течение некоторого времени уничтожили друг друга. Загадочная цивилизация исчезла, оставив только календарь, кончающийся, по последним расшифровкам, 21 декабря 2013 года, концом света.
Нечто подобное происходит и с нами. Наши предки, как бы они ни поступали сами, неизвестно откуда знали, что хорошо, что плохо, что ценно, что недопустимо, что маленькое, что большое. Причем, все культуры и, соответственно, религии, знали это несколько по-разному, но всегда важно соблюдать именно те заповеди, которые прописаны в твоем социуме. Как правила дорожного движения: если для всех водителей они не будут строго одинаковыми, тотальной катастрофы не избежать.
Когда надличное исчезает из нашей индивидуальной жизни, мы становимся божествами, которые произвольно могут муху увеличить до слона, а слона низвести до мухи. Эта возможность порождает утрату различения, что есть реальность, а что – галлюцинация, сознание становится мерцающим, в одну секунду оно хочет одного, в другую – противоположного. Оно перестает понимать, куда ему двигаться, оно начинает искать инструкций в виде книжек «Как стать счастливым (как разбогатеть, как заниматься сексом, как применять магию и т. д.), оно ищет спасения у психоаналитиков. Нам так трудно оказывается даже чувствовать, что куда уж еще интересоваться другими! И каждый, как божок, неизвестно кем наказанный – запертый в своей тесной вселенной, в одиночной камере.
Может быть, только глобальная катастрофа и может вытолкнуть нас из этих вселенных-камер, где мы царапаемся о несуществующие решетки, я не знаю. Несовпадение того мира, который есть внутри меня, с другими, с «реальностью» иногда достает меня до печенок, но я сохраняю ощущение жизни благодаря тому, что живу в христианской аксиоме, индивидуальном мифе, стараюсь жить хорошо любой ценой, героически культивирую любовь и внимательно слежу за происходящим. Поссориться с жизнью, выйти из классического мира в никуда кажется мне очень страшным.
2000
МММ
Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.
Недавно я путешествовала по Аквитании, и мне попался в руки социологический опрос. Французов спросили, чью жизнь они считают наиболее удавшейся. Результаты такие: первое место, с большим отрывом от остальных, заняла Мать Тереза – 56 %, на втором месте Мари Кюри (38 %), на третьем – генерал де Голль (29 %), на четвертом – Зиннедин Зидан (23 %), Пикассо получил 14 %, Билл Гейтс и папа Иоанн Павел II по 13 %, Миттеран и Ширак по 11 %, Катрин Денев и Наполеон по 10 %, а Артюр Рембо – всего 3 %.
При этом, про самих себя 90 % французов ответили, что их жизнь удалась, и лишь 9 % сказали, что нет.
Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии.
Эти цифры, возникшие на фоне необозримых бордолезских виноградников, общения с темпераментными, но сдержанными аквитанцами, вызвали у меня половодье чувств, как сказал поэт. Если б это был бордолезский поэт, он бы сказал «прилив», поскольку расписание приливов и отливов здесь жизненно важно. И для ловцов устриц в бассейне Аркашона, и для тех, кто плавает по реке Дордонь. Даже в самом Бордо, где течет Гаронна, это имеет значение, потому что ведет себя Гаронна не как река: течение ее все время меняется на противоположное, в связи с чем вода неизменно коричневого, илистого цвета, полусоленая, и, как море, она подвержена приливам и отливам.
Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.
МММ – гордость бордолезского региона.
Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии, которую грех было не получить, имея такое большое и уютное фамильное поместье. Здесь руки тянутся к перу, перо – к бумаге, особенно после того, как проверишь свои виноградники, соберешь урожай, проследишь за операцией, проводящейся не менее тщательно, чем хирургическая, превращения ягод в вино, а уж дописав последнюю строчку, можно с чувством глубокого удовлетворения собственноручно наклеить этикетки на бутылки. Вино Малагара, Мориаковского поместья, производится по сей день, правда, знаменитым оно никогда не было. «On ne peux pas tout avoir», как часто говорят французы, «невозможно иметь все». Вино требует полной отдачи, виноделие – искусство столь же смутное, субъективное, не имеющее критериев величия, как литература: одни вина признаются великими – grands crus bour-geois, grands vins de Bordeaux, а другие – не grands (великие), а просто, и любой просто Saint-Emilion все равно дороже, потому что будто бы априори драгоценнее, чем просто Graves.
Сент-Эмильон – это средневековый городок, находящийся в том идеальном, начищенном до блеска антикварном состоянии, которое так любят туристы. И они не переводятся там ни в какое время года. Graves – область, где находится и прославленная деревня Сотерн, но и непрославленные виноградники тоже. Они здесь есть у всех, со времен Римской империи растут, только одни хозяева занимаются виноделием, а другие сдают свои виноградные гектары, получая в качестве платы бутылки готового вина. Этикетки, конечно, клеют сами – это удовольствие не передаваемо никому другому. Виноградник стоит миллиарды, продав его, можно купить десять вилл и никогда ни в чем себе не отказывать. Но никто не продает, даже те, кто равнодушен к виноделию. Я познакомилась с одной владелицей виноградников и марки вина, которая имеет свою профессию, а сокровище сдает в аренду, но не продает, хотя у нее нет детей, нет никого, кроме старенькой мамы, и сама она в возрасте. Это ее трагедия: некому передать. Но продать – нет речи. Это же фамильная, из поколения в поколение, принадлежащая векам, но личная реликвия! Единственное, чего боится эта очень самостоятельная женщина, – смерти матери, которой под девяносто.
Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо.
Этого боятся все, но здесь – особый случай, на нее одну возлагается тогда груз ответственности за судьбу лозы, которую нельзя просто так взять и бросить, необходимо ею достойно распорядиться. Она не жалеет, что у нее нет детей: нынешняя молодежь не хочет «возиться», плюет на все ценности и знает только два слова: дай и купи. Такие жалобы я слышала и в России, но с детьми или без – наследство надо не просто бросить в будущее, а бережно передать, и если русских это не беспокоит, то французов – весьма.
Мориак жил в те благословенные времена, когда вопрос о сохранении цивилизации или конце света даже не возникал. Мориак был из поколения, ставившего эксперименты над жизнью: происходя из правоверной католической семьи, пережив две мировых войны, он сблизился с политически левыми, чтившими Жореса, с кругом Жана Кокто, где анархизм и гомосексуализм были доблестью, на втором этаже его имения Малагар фашисты стучали сапогами, и Мориак, сочувствуя сопротивлению, сошелся с коммунистами, он держался семьи и светского образа жизни, периодически хватался за католицизм, как за соломинку, но яростно защищал алжирцев и всех униженных и оскорбленных арабов, как настоящий левый. Он сдружился с президентом де Голлем и почитал его, разрывался между жизнью в имении и столицей. Перипетии и переживания Мориака уже испытывали на себе его великие соседи-предшественники: Монтень и Монтескье. С поправкой на другие времена, но место диктовало свои правила игры.
МММ – гордость бордолезского региона. Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо, на него возложена была миссия примирителя в шедших тогда религиозных войнах, он дружен был с тогдашним и самым великим королем Франции, Генрихом IV, у него была супруга, но страстью его жизни был друг – Этьен де Ля Боэси. Некоторые исследователи считают даже, что «Опыты» Монтень стал писать только оттого, что не мог перенести утраты, и все произведение – монолог, обращенный к умершему в раннем возрасте любовнику, с которым он привык вести бесконечные беседы и которого даже, несмотря на то, что был старше, считал учителем. Как Мориаку выпало терпеть фашистов, поселившихся в его Малагаре, Монтеню – пережить Варфоломеевскую ночь, в которой, будучи сам католиком, он выступил на стороне протестантов. Как Мориак защищал алжирцев, Монтень – индийцев, много путешествовал, и был открыт чужому, чуждому, другому.
Единственным крупным, по бордолезским меркам, недостатком Монтеня было то, что он не проявлял усердия в виноделии. Из-за этого отец даже лишил его наследства, но потом передумал, после женитьбы Мишеля, когда увидел, что жена исправно ухаживает за виноградниками. Отца Монтень простил только за то, что тот дал ему образование вольнодумца, иначе Мишель так и не заговорил бы по-французски, а продолжал бы, как и было принято в тех местах, разговаривать на местном диалекте, а о высоких материях изъясняться на латыни.
Монтескье, в своем роскошном замке Бреда (Breda, по-французски это к бреду не имеет отношения) и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М. В остальном его жизнь, как у обоих М, была связана с участием в политике, в ее переломные моменты. Бордо был английским, Франции перешел как раз при Монтескье. И он, как джентльмен в душе, всю жизнь писал карикатуры на Францию, что, тем не менее, не помешало Франции признать его своим великим писателем. Монтескье был президентом парламента Гиенни (Guyenne), части Аквитании, как она тогда называлась, принадлежавшей британской короне. Время Монтескье – это время знаменитой Фронды, масштабного диссидентского движения, подавленного французской абсолютной монархией. В советской России употребляли слово «фрондер» в пренебрежительном смысле (кагэбэшный пиар): мол, только бы фронде советскую родину чернить на кухне, нет, чтоб с оружием в руках выйти. Бордолезская Фронда была кровавой, а Монтескье на кухне своего замка чернил на бумаге родину в «Персидских письмах». После их публикации перед автором открылись двери всех парижских салонов.