— Да неужто же в самом деле француз в Москве будет? Граф Растопчин сказывает, что ни в жисть!
Однако находились люди, которые поняли, что француз — не свой брат. Лучше бежать. Нашлись тоже люди, которые поняли, что пришла пора жертвовать чем можешь… Достоянием или жизнью… А то достоянием и жизнью!
А в те дни, когда именитые москвичи бежали из Москвы, в большом доме на Басманной происходило что-то особенное. Дом кишел, как муравейник, переполненный самым пестрым народом, преимущественно мещанами и крестьянами, причем было с дюжину купцов и с десяток пожилых женщин.
Тут очутились в полном сборе все содержатели кабаков и мучные торговцы, бравшие всегда товар свой из громадных складов Живова.
Кроме того, тут были все заведующие домами Живова, которые он с некоторых пор скупал кучами и разных кварталах Москвы. За последнее время богач приобретал чуть не по дюжине домов в день.
— С ума спятил старый! — говорили про него чиновники, совершавшие спешно купчие. — Ради похвальбы! хочет пол-Москвы скупить. И кого удивит? Все знают, что он это сделать может. Да еще в какое время!
Но еще иное удивляло всех. Богач, вместо того, чтобы покупать хорошие каменные палаты и даже с большими садами или большими дворами, что любило всегда делать дворянство и богатое купечество, напротив, покупал только деревянные дома — и новые, с иголочки, и старые, чуть не развалившиеся, причем выбирал дома в разных кварталах — и в центре, и на окраинах. Особенно дорого давал он иногда за почти негодный дом в каком-нибудь тесном переулке и не соглашался купить по весьма выгодной цене — как говорится, задаром — какой-нибудь великолепный барский дом.
Из-за гнилой хибарки он чуть не кланялся домохозяину в ноги, упрашивал:
— Продай, родной. Бери что хошь!
А предлагающему каменные палаты за полцены и в рассрочку он отвечал:
— На что они мне? Я каменные не покупаю.
На удивленные вопросы чиновников в суде Живов объяснял:
— Мне требуется не качество, а количество. Хочу поболе по всей столице домов иметь. Мне лучше две тысячи хибарок, чем десятка два палат боярских.
Разумеется, все на это отзывались:
— Ну уж и прихотник же ты, Иван Семеныч! Тут вот беда над Москвой, а ты чудачествуешь. Иль собрался эти все свои дома в подарок Наполеону поднести?
— И поднесу. Это будет мое угощенье французу. Каждому важному офицеру по дому.
Теперь Живов созвал всех своих управителей вновь приобретенных домов и каждому пояснял, что если француз действительно войдет в столицу, то будет его, Живова, своевременное приказание, как поступить по отношению к врагу. И приказание строжайшее. За точное исполнение — большая награда. За неисполнение и непослушание он прогонит тотчас, не уплатив ни гроша из положенного теперь большого жалованья.
Кабатчики и мучные торговцы сами явились к богачу и главному теперь в столице виноторговцу. И прежде был Живов одним из трех московских воротил по продаже пенного вина и сивухи, а теперь, скупив вдруг сразу все наличное «питие» во всех складах, стал собственником чуть не всего до последней капли существующего в Москве вина.
Но это была уже не прихоть. Это было, по-видимому, выгодное дело, кулачество… И даже диковинное дело, по мнению всех.
Казалось, что богач пользуется временами лихими и хочет на французе нажить, продавая им муку и водку втридорога.
Теперь целовальники и лабазники явились Христом Богом просить Живова не разорять их.
Дело было в том, что богач повысил страшно цену и на муку, и на вино… Чуть не вдвое с пуда и с ведра.
И между богачом и народом происходил разговор:
— Помилосердуй, родной.
— Не хочешь — не бери! — отвечал Живов.
— Побойся Бога, Иван Семеныч.
— Боюся. Боюся его пуще тебя… Господь все видит…
— Балуешься.
— Какое теперь баловство! Не те времена. А вот хочу подороже взять — и шабаш.
Однако вдруг приключился казус, всех поразивший. Богач Ярцев, купец с Рогожской, согласился на высокую цену Живова и пожелал взять зараз у него хоть на полмиллиона и муки, и вина. Ярцев был известен как жила и мироед.
— По моей цене? — спросил Живов.
— По твоей, по двойной, — отвечал Ярцев.
— Да что же ты это? Какой твой расчет? Ведь ты себя разоришь. Я вдруг из-за прихоти спущу цену. Что тогда?
— Не твоя забота! — отозвался купец. — Стало быть, я знаю, что делаю, коли покупаю у тебя.
Живов подумал и отказал.
— Не хочешь? — изумился Ярцев.
— Не хочу.
— Почему? Ведь ты сразу наживешь страсть что…
— А плевать мне на наживу.
— Стало, ты рассчитываешь с француза еще боле взять? — догадался Ярцев.
— Стало, так…
— А коли на Москве от него грабеж пойдет?.. Ведь эдак-то сказывают многие… Тогда тебя француз растащит.
— Пускай.
— Так не хочешь?
— Ни за что! Бери малое количество. Ну, полтысячи ведер да пять тысяч пудов.
— Мало мне взять невыгодно.
— Ну а больше не дам. Мне невыгодно.
Эта беседа и упрямство Живова подивили немало всех явившихся к нему кабатчиков и лабазников.
— Ведь кабы все дело было в наживе, так он бы сейчас пошел на предложенье купца Ярцева. Диковина! — рассудили они.
В сумерки народ стал расходиться со двора Живова, поневоле согласясь на его цены, но, разумеется, решаясь пока только на самое ничтожное количество товара.
В то же время подъехал к дому Ермолай Прокофьич Хренов и, принятый Живовым, объяснил:
— К тебе, Иван Семеныч. Дельце, и важное.
— Говори.
Хренов объяснил, что, зная, как скупает Живов дома в Москве, он явился предложить ему свои, а вместе и фабрику брата.
— Все свое, что имею, хочу продать, и недорого.
— Француза испугался?
— Что ж! Пожалуй, и так! Отчего не сказать правду? Деньги в карман — и был таков. Гуляй по свету, с песнями. А то пойдешь по миру.
Живов согласился тотчас купить три старых деревянных дома и два строящихся вновь, а от фабрики со строениями на Девичьем поле отказался наотрез.
— Что мне в ней! Будь все деревянное, да в городе, — купил бы. А в пустыне аравийской, да каменные палаты, — черта ли мне в них?
— Дешево отдаст! — сказал Хренов.
— Даром не возьму. Твой расчет от брата магарыч взять да прибавить двадцать тысяч, что я за твою дочь тебе заплатить обещался. Евграф Прокофьич обещал, чай, десять тысяч тому, кто сумеет скорее сбыть фабрику его. Знаю я все это. Не хочу, и шабаш.
Хренов задумался. Его новая затея тоже не удалась. Покупать самому фабрику в смутное время он боялся.
Отпустив, почти выжив от себя купца, богач-причудник тотчас же собрался к генералу Глебову.
Немало удивил он генерала, когда уселся и заговорил.
Он объяснил дело свое и кончил словами:
— Продайте мне ваши палаты! — сказал он.
Глебов вытаращил глаза.
— Что ты, Иван Семеныч? Ума решился? Они моему пращуру принадлежали. Авось и через сто лет мои правнуки никому сего родного гнезда не продадут. Ты меня даже обидел. Ты богат. Да ведь и я не беден. У тебя миллионы, а у меня, правда, сотенки тысяч, но я все-таки почитаюсь богатым.
— Ну, простите, — сказал Живов и смолк.
— Стало быть, правда это, что мне сказывали, — заговорил после паузы Глебов, — что ты будто чудачествуешь, а иные прямо говорят, что разумом свихнулся… Ты будто всякий день, и день-то деньской, дома по Москве скупаешь, весь хлеб и все вино…
— Правда истинная.
— На французе нажить хочешь… Хлебом и вином. Понятно мне. Хотя я и не хочу тому верить. Не мог ожидать никогда от тебя этого противуотечественного поступка. Это ведь почти изменничество…
— Верно, ваше превосходительство. И на такой грех я не пойду. Я скупил все затем, чтобы все похерить… Все в Москву-реку спустить, когда антихрист будет в заставы входить, чтобы врагу на потребу одни голыши мостовых оставались.
Глебов ахнул, поднялся и сказал с чувством:
— Ну, прости за подозрение. Поцелуемся. Вот воистину доблестный гражданский подвиг.
И старики облобызались.
— Ну а дом? Дома! — воскликнул Глебов. — Чудачество? Наверно нет!
— Дома мне еще нужнее, чем хлеб и вино, — улыбнулся грустно Живов.
— Зачем?
— Помните, Сергей Сергеевич, нашу последнюю беседу: я у вас дела просил. Вы сказали бежать и миллионы спасать, чтобы они французу не доставались.
— Помню.
— Ну, вот я себе дело надумал: все мои миллионы пропадут, я их сам французу отдам, подарю.
— Как?
— Так. Но подарочку моему он рад не будет.
— Поясни загадку.
— Не могу, Сергей Сергеевич. Господу Богу клятву дал молчать. Потом узнаешь…
— Тогда молчи.
— А вот что, ваше превосходительство, — выговорил Живов, помолчав. — Просьба у меня большущая.
— Говори. Все, что могу, сделаю для россиянина.
Живов объяснил, что уже сделал завещание и назначил генерала своим душеприказчиком.
— Прости за дерзостное поступление.
— Нет, не простить надо… А спасибо тебе, миллионеру, за доверие! — воскликнул Глебов.
И, расставаясь, генерал снова расцеловал «россиянина».
От Глебова Живов съездил на Девичье поле, осмотрел подробно фабрику Евграфа Хренова, поморщился и, не сказав ни слова, уехал.
Между тем здесь у Хренова затевалось дело, совсем неподходящее к такому смутному времени. Все готовились к свадьбе. Разумеется, если бы не деньги, обещанные Живовым, которые могли позволить Хренову распутаться, он никогда бы не стал в такое время справлять свадьбу, если бы даже и желал выдать дочь за Тихонова.
Все домашние, конечно, удивлялись настойчивости Хренова, По всему бы, кажется, следовало отложить эту свадьбу.
Хренов сдержал свое слово Глебову и пальцем не тронул дочь, когда она вернулась из бегов, но посадил ее в мезонин, приказал запереть и держать как заключенную. Разумеется, содержание взаперти дочери было тайной.
Когда изредка появлялись Тихоновы, то им объясняли, что девушка поправляется, а затем выздоровела вполне. Софья и спускалась вниз, но ей не позволяли отдельно гулять в саду с женихом, а вместе со всеми. Кроме того, по приказанию Хренова все зорко все-таки наблюдали, чтобы она снова не шмыгнула через забор.