— Это дело чести любого офицера — спасти человека от лихих ребят.
— Согласен, Мишель, но вы вступили в схватку с тремя грабителями, отвели от меня удар кинжала и сами были ранены. Почти как сегодня.
С улицы донесся шум. Матье насторожился. В это мгновение дверь в сени распахнулась, и на пороге возник сияющий Василич. Вид денщик имел победоносный, в руке держал пистолет с взведенным курком.
— Чего там, Париж пал? — хмуро поинтересовался командир.
— Господин ротмистр, Михаил Иванович, повезло нам! Наша взяла! Гусары Давыдова прискакали, зашли с тыла к французам. И как только, черти, догадались, что у нас беда приключилась? Неприятель пытался отбиваться, но дрогнул и, в конфузии, ускакал аллюром, бросив лошадей, раненых и убитых. И командира, — Василич указал пистолетом в сторону Матье. — Расстрелять его?
— Арестовать, — приказал ротмистр Ушаков. — Я попрошу командира улан конвоировать его в штаб. Простите, месье, наши переговоры закончены, — он по-французски обратился к Матье. — Однако плен все же лучше мерзлой земли.
Яркое солнце скрылось за перелеском, деревню окутали сумерки. Оставшись на постой, кавалеристы Ушакова отдыхали, каждые два часа сменяя друг друга в охранении.
Ротмистр пригласил командира уланской сотни Юниса Теймурханлы, лихого кавалериста из древнего тюркского рода, связавшего свою судьбу с российской короной и давно уже обрусевшего, выпить с ним по чарке в честь удачного завершения дела и спасения кавалеристов Ушакова от возможной гибели.
— Ну, счастливо оставаться, Михаил Иванович! — сказал, поднимаясь из-за стола, улан. — Авось свидимся.
— Благодарю вас от всего сердца. С пленником моим, прошу вас покорно, обращайтесь терпимо.
— А что вам с него? — с удивлением спросил кавалерист. — Сдам в штаб, а там пущай разбираются, куды его девать.
Ушаков поспешил согласиться.
Оставшись один, он прилег на широкую лавку, что стояла у печки, подложил под голову полушубок и в полудреме разглядывал помещение. Типичная с виду крестьянская изба в действительности имела некоторые особенности. На окнах ситцевые занавески с узорами — явно на них пошла ткань, из которой иная деревенская девица скорее сшила бы себе сарафан. На стене висели ходики, стол был покрыт простой скатертью — как у других случалось лишь на праздники. Да и вообще чисто тут было и очень уютно.
Ротмистр представил, каким бы он был мужиком, доведись ему родиться тут, в деревне, в простой крестьянской семье. Кочевая армейская жизнь, не говоря уже про гарнизонный быт, мало чем отличалась от тягостного труда на земле. Другое дело — комфорт и разнообразие светской жизни Петербурга. Тут уж молодому офицеру грех жаловаться на судьбу.
При любых деньгах, а то и при их полном отсутствии, смышленый и приятной внешности военный не будет терпеть нужду в обществе охочих до веселья и авантюр друзей и подруг. Вот только что проку в такой жизни? А крестьянин сеет и жнет, скот выращивает, кормит государство и всех этих дармоедов, что проматывают папенькино состояние в салонах Петербурга…
— Что-то я уж больно вольнодумно рассуждать стал, — произнес вслух Ушаков.
Он помрачнел, вспоминая взгляды своих подчиненных, когда повел он Матье в избу на переговоры. С тревогой подумалось ему и про улана Теймурханлы. Крайне неосторожно было прилюдно печься о судьбе французского пленного.
— Что-то будет, ох, что-то будет, — со вздохом произнес ротмистр и, поднявшись с лавки, набросил тулуп, отыскал в походном ранце Василича трубку, табак, закурил и вышел во двор.
Было безветренно, и погода все еще позволяла подолгу сидеть на улице и глядеть на небо. С удовольствием затянувшись, он поднял голову и в который раз подивился красоте, величию и непостижимости небес.
«Что я есть на этой земле? Песчинка, коих миллиарды на берегу озера, мгновение в течении времени… Что этой великой божественной тайне до какого-то там офицера, поставившего выше воинского долга и ненависти к жестокому супостату какие-то законы чести и общечеловеческой морали! Горит земля, стонет под вражеским сапогом!
Города лежат в руинах, пепел гуляет по матушке-Руси, а этот, видишь ли, другу решил помочь…»
— Что-то ты, батюшка-барин, так вздыхаешь… У меня аж корова не может уснуть, — услышал он девичий голос за спиной.
Ушаков вздрогнул от неожиданности, тем более что привык он к грубым тонам, а тут речь была приятная, женская.
— Алена? Вот так сюрприз. А ты что тут делаешь? Мне Василич сказывал, будто ты к сестре пошла в другой конец деревни, на ночлег.
Она улыбнулась и присела рядом на крыльце.
— Пошла, а потом пришла. Сестра у меня скучная, и муж у нее нехороший: он в лес воевать не пошел, испужался. Не мужик.
Сказала как отрезала. Ушаков невольно подтянулся, застегнул верхнюю пуговицу мундира, незаметно ощупал живот (не обвис ли?). Короче, убедился, что он-то мужик.
Тут она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза.
— Я тебя на Васильев вечер нагадала, на восьмой день святок, — спокойно произнесла Алена. — Гадали мы с девками. Бабка еще моя говорила, что на Василия все, что ни увидишь, сбудется. Так, сбылось все про жениха, ну что не узнаю его до свадьбы… И про конника нагадала, что с глазами будет такими, как у тебя, как две большие звезды. Ты, часом, не татарских кровей? — с тревогой спросила она.
— Нет, — со смехом ответил Михаил. — И что еще было у тебя на Васильев день?
— Не смейся, барин.
— Тьфу ты, прости господи, заладила — барин да барин.
— Не могу я вас иначе называть, потому как вы есть барин, а я всегда только правду говорю вот. А про гадания на Васильев день больше тебе ни слова не скажу. — Аленка повздыхала, поерзала и вдруг с тревогой и жаром в голосе выдала: — Ты бы поостерегся, барин. Уж больно ты простой человек при твоем-то чине… Похитрей надо быть. Видела я, как глядел на тебя один из офицеров твоих. Недоброе задумал он, поостерегись. Ох, не похож ты ни на кого. Чудной ты.
— А хоть бы и чудной, — проговорил ротмистр. — Чего сидишь тогда здесь? Небось, продрогла вся. Хочешь, накрою тебя тулупчиком?
Она отстранилась, но, посмотрев в его глаза, засмеялась и приняла тулуп.
— Чудной… Взаправду чудной. Знаешь, барин, с тобой как с батей или дедушкой. Хорошо и ничегошеньки не страшно.
— Вот спасибо тебе за то, что с дедом меня сравнила, — улыбнулся Ушаков.
— Какие вы, городские, нежные. Будто сам не ведаешь, что молод еще и красавец. Но все равно с тобой не так…
— Как «не так»?
— Ну не так, как с женихом было.
— А как с женихом было?
— Барин, тебе воевать француза надо, а не речи жаркие вести, — строго сказала она. — Все, я к сестре.
Резко расправив плечи, Алена решительно сбросила тулуп и быстрым шагом пошла со двора. Дойдя до покосившегося плетня, обернулась, еще раз поглядела на него пристально, долго — и исчезла в осенней безлунной ночи.
Утром кавалеристы покинули деревню. Они ехали по пустынной улице и только у последнего дома увидели девицу. Проезжая мимо, смотрели на нее. Кто-то махал рукой, а кто-то просто кивал. Аленка проводила их, вышла на дорогу и все смотрела вслед уходящим военным.
Командир резко потянул на себя узду, развернул коня и, подскакав к ней, спрыгнул на землю. Тяжело дыша от волнения, подошел близко и осторожно взял в ладони ее красивое лицо.
На сей раз она не отстранилась и руки его не убрала.
— Какая же ты красивая, — прошептал он. — Я вернусь за тобой!
Она молчала.
— Ты будешь меня ждать?
— Да, — ответила она, чуть помедлив. — Я буду ждать тебя, барин.
Услышав «барин», он покачал головой, вскочил на коня, не трогая стремени.
— Миша! — прокричал он на ходу, пуская коня в галоп. — Не барин, а Миша.
Догнав своих, не смея больше оглядываться, он скомандовал громко и весело:
— Эскадрон! Рысью м-м-ма-а-арш!
— Миша, — прошептала Алена, — Мишенька… мой.
Из дневника офицера французской армии Матье Сибиля
Я угодил в русский плен. Солдаты заперли меня в избе и поставили часовых у двери и в сенях, а одному солдату было приказано следить за окнами. Здесь пахло обжитым домом — запах, который в каждой стране имеет собственный оттенок, но в целом повсюду одинаков.
Быть пленником даже в руках благородного человека, коим, без сомнения, является Мишель, дело наисквернейшее. Если прибавить к этому невозможность выполнения поручения, данного самим императором, то можно себе представить, что я должен был чувствовать. Полная безысходность, конец карьеры и, возможно, жизни.
Мне определенно следовало поговорить с Мишелем. Не было никакой возможности ждать. И шанс неожиданно представился. Он сам явился ко мне, сел напротив на простой крестьянский табурет. Задумчивый. Однако же настроение его было явно лучше, чем при самом начале нашего разговора.
— Матье, — поинтересовался он, — вы куда-то следовали в сопровождении большого отряда. Зачем? Это ведь был не простой дозор.
— Да, — ответил я, понимая, что в иных обстоятельствах, конечно же, не стал бы раскрывать военную тайну.
— Куда же, мой друг?
Вопрос застал меня врасплох. Я не ответил сразу, молчание затягивалось. Мне необходимо было оценить все возможные варианты. Меня не стали дотошно обыскивать, отобрали только оружие, и письмо императора пока еще оставалось при мне. Но что будет дальше? Сказать Мишелю, что мне нужно как-то попасть к Кутузову? Но разве мой ранг позволяет мне общаться на таком уровне? Мишель не поверит. Если только не увидит письмо. Определенно, нужно рассказать ему о письме.
Наверняка меня сначала доставят в штаб, может, даже к самому Кутузову. Но одно дело, когда посланник прибывает на переговоры по собственной воле, и совсем другое, когда под конвоем неприятеля.
— Матье, — проговорил Мишель, — ваш отряд оказался в опасной близости от расположения наших главных сил. Тут две возможности: либо вы сбились с пути, либо решили покончить жизнь самоубийством. Вариант с дезертирством исключаю хотя бы потому, что вы вступили с нами в бой.