— Бритта, — старался быть сдержанным Ральф, — нужно идти. И не надо так про Антона. Этот человек в который раз спасает наши жизни. Прошу тебя. Прости меня и пошли.
Тон Ральфа подействовал на жену, и та покорно поплелась за ним.
Антон быстро рулил к взлетной полосе, с тревогой наблюдая за «танцами», которые выдавали приборы. Стрелки альтиметра, указатели курса и скорости отклонялись с непозволительной амплитудой. На «предварительном» Антон начал впадать в отчаяние. Двигатель работал неровно. Времени на необходимую контрольную проверку не оставалось.
— Антон, — прокричала Ольга, — я их уже вижу, смотри!
— Надеюсь, им не придет в голову, что туристы-ботаники угоняют самолет? — пробормотал себе под нос Ральф.
Антон в который раз пробежался по приборам, проверил ручку переключения бензобаков, ручку управления топливной смесью — ничего не изменилось…
— Была не была, — прошептал он, вырулил на полосу и, поставив ноги в нижнюю часть педалей для контроля направления движения, дал полный газ.
Самолет начал набирать обороты, но не так, как нужно. Даже небольшой летный опыт кричал горе-пилоту, что он делает что-то не так и самолет при таких условиях и такой загрузке просто не взлетит. Врежется во что-нибудь на земле или не сможет набрать высоту…
— Антон!
Все вздрогнули от громкого крика Бритты.
— Бритта, помолчи! — раздраженно прикрикнул на жену Ральф.
— Антон, — прокричала она, игнорируя мужа, — а в самом начале у тебя горела вон та красная штучка, а теперь не горит. Это нормально?
Антон бросил взгляд вниз, налево и, к своему величайшему удивлению и радости, обнаружил, что две кнопки «Master switch»[46], которые переключают питание самолета на генератор, отключены. Видимо, он неловко задел их коленом, когда спешно рулил к полосе.
Он быстро нажал кнопки. Двигатель взревел, приборы «взяли себя в руки». Набрав скорость в шестьдесят узлов, самолет, повинуясь штурвалу, медленно оторвался от земли и стал набирать скорость. Это случилось в самом конце полосы, за которой в небольшом отдалении Антон увидел незаметный ранее высоченный забор.
— Бритта! — прокричал он что есть силы, — я люблю тебя!
Ральф улыбнулся и обнял жену. Бритта торжествующе и с презрением посмотрела на Ольгу, которая ничего не заметила, так как сидела впереди, справа, на месте второго пилота.
Вскоре Антон сообщил пассажирам, что они набрали высоту в три тысячи футов.
Ольга крепко взяла его за руку, он посмотрел на нее.
— Кто ты, Антон?! — спросила она, с восхищением глядя ему в глаза.
Глава семнадцатая
Несмотря на выпитое накануне, Михаил Иванович Ушаков за всю ночь, проведенную в камере Петропавловской крепости, не смог сомкнуть глаз. Зуб на зуб не попадал от холода. Мысли спутались, разум не приходил в спокойствие. Попытка помолиться тоже не удалась. К тому же этому благочестивому и разумному, с учетом скорой казни, желанию мешали мысли об оставленной в деревне девушке.
Ротмистр Ушаков мечтал, уволившись со службы, завести много детей, представлял себе дом батюшки, наполненный детским смехом. Если до ареста ротмистр еще сомневался в том, что провидением ему предначертано взять в жены эту дерзкую, смелую и красивую девчонку, то сейчас, вспоминая ее огромные глаза, он знал, что суждена Аленка была ему самим Господом, коль скоро и перед казнью не выходила она у него из головы.
Лежа на жестком топчане, Михаил Иванович представлял себе, какими красивыми были бы их дети. Девочек со временем можно было бы устроить к генерал-губернатору или даже ко двору во фрейлины, а мальчики непременно продолжили бы семейную традицию и стали бы офицерами.
При этих мыслях Ушаков начинал кусать губы, а думая о том, каким позором покроет семью его благородный вроде бы поступок, который сочли изменой, не мог сдержать слез. Да, боевой офицер, кавалерист, рубивший неприятеля налево и направо, видевший смерть и неописуемые страдания товарищей, а также бесчисленные людские несчастья по дорогам войны, плакал как ребенок. От обиды, от бессилия, от непонимания мироустройства, которое позволяет отправлять на эшафот столь драгоценный человеческий материал.
На рассвете в камеру вошли два караульных гвардейца.
— На выход пожалуйте, ваше благородие, — мрачно произнес один из них, опуская ружье со штыком.
— Можешь не утруждать себя, братец, — сказал Ушаков твердым голосом, вставая с топчана и указывая на штык. — Я озорничать не буду, да и штыков не боюсь давно.
— Тогда, значит, пойдемте, господин ротмистр, — гвардеец повесил ружье на плечо.
— Значит, все?.. — зачем-то спросил Ушаков.
Тот спокойно кивнул. Видать, в жизни довелось ему немало сопровождать людей до виселицы. Так что насмотрелся и не такого. Скорее всего, даже утратил способность сопереживать и сострадать.
Они шли по пустынному двору Петропавловки. Пронизывающий ветер завывал неприветливо, тревогой и безысходностью дышало внутреннее пространство крепости. Ротмистр шел и дивился наступившим спокойствию и смирению. Лишь вспомнив про ужин с государем, он ухмыльнулся.
— Эх, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, — жалко, матушке с батюшкой уж не расскажу про чудный обед с царем. А вот любопытно мне, помнят ли о таких вещах на том свете?
— Последнее желание имеете, ваше благородие? — услышав бормотание осужденного, поинтересовался второй караульный, до сих пор хранивший молчание.
— Водки бы мне, голова раскалывается после вчерашнего, — с веселой усмешкой попросил ротмистр.
— Смелый вы человек, ваше благородие, — заметил тот, что ранее первым зашел в камеру вести Ушакова на казнь, судя по всему, старший. — Нечасто в крепости увидишь такую стойкость. Обычно плачут грешные, а у иных ноги отнимаются.
— Так как насчет водки?..
Караульные переглянулись. Старший кивнул, и другой распахнул шинель, извлек небольшую флягу и поднес ее ротмистру.
— Пейте, ваше благородие. Помолитесь за нас, как предстанете перед Господом. Мы — люди служивые… Нет за нами греха.
Перекрестившись, Михаил Иванович сделал добрый глоток и, видя, что караульные не спешат забрать флягу обратно, повторил. Тепло сразу же разлилось по телу.
— Как оно? — спросили караульные одновременно.
— Хороша чертовка, — ответил ротмистр, возвращая штоф. — На Руси без водки никак нельзя. Ни в горе, ни в радости, ни в бою, ни перед казнью.
— Это точно, — хохотнул старший. — Однако же поторапливаться нам надо. Скоро пушка стрельнет. Нас заругают, коли вовремя не доставим осужденного.
Вид эшафота произвел-таки на Ушакова впечатление. Он сник, тело чуть дрожало от холода и страха перед неотвратимой развязкой и Вечностью. Ротмистр поднялся по скрипучим ступенькам, кивнул палачу, который не ответил на это неуместное приветствие.
При деле присутствовали офицер и еще некто гражданский. Офицер начал зачитывать приговор. До ротмистра доносились лишь обрывки фраз. Надежда на доброту императора, теплившаяся в сердце Ушакова вплоть до того момента, когда его нога коснулась первой ступеньки эшафота, растаяла. Смирившись со своей судьбой, он смело, как подобает русскому офицеру, шагнул на скамейку и сам потянулся за веревкой…
Заседание Государственного совета закончилось далеко за полночь. Но и после царь до самого утра сидел с ближними, рассылал депеши и распоряжения, в нетерпении принимал курьеров, ожидая главного — гонца от Михаила Илларионовича Кутузова. Содержанием секретного послания Наполеона Александр поделился только с князем Волконским.
— Князь, — Александр пристально глянул на своего приближенного и друга, — Наполеон предлагает перехитрить всю Европу и вместе с Францией далее вершить ее судьбы.
Волконский усмехнулся.
— Верно, не в ладах со здравым смыслом находится император французский, коли в дни несмываемого позора предполагает, что вы станете вести с ним какие-либо переговоры. Я хорошо помню, как в июне посылали вы к нему Балашова с намерением убедить вывести армию из России в обмен на готовность к переговорам.
— Да, тогда я дал клятву перед Богом не вести больше никаких бесед с этим человеком, если он хоть на сажень продвинется по нашей земле. И все стало ясно, когда он занял Вильну. А поляки приветствовали его, не понимая, что и их ждет участь несчастных, коих бессовестно грабили и убивали озверевшие от голода и лишений солдаты так называемой великой армии. Наполеон зарвался и получил по заслугам.
Внимательно слушая своего государя, Волконский уловил необычные нотки в его речи, будто Александр уговаривал себя следовать данной клятве, а значит, имел некоторые сомнения.
— На сердце моем печаль, князь, — сказал царь после минутного раздумья. — Понимаю, что сполна должен получить коварный Бонапарт за обман и великие беды, которые принесло моему народу это нашествие. Но ведь не лишено смысла и его предложение. Ах, если бы только возможно было его принять!
— Простите, Ваше Величество, простите мою дерзость, — с тревогой произнес Волконский, — я Вас не понимаю.
— Князь, кровью и потом русского солдата мы уничтожаем не армию Франции, а открываем Англии и иным державам пути к господству в Европе. Если взглянуть сквозь туман, коим окутано будущее России, то возможно увидеть, как освобожденная нами Европа через сто лет объединяется против нас. И нет иной страны в Европе, кроме Франции, с коей мы смогли бы совместно возглавить строительство общеевропейского дома — от океана и до океана.
Волконский молчал.
— В наших руках судьба России и нашего народа. Как можно ставить ее в зависимость от боязни потерять лицо или гордость, даже если сие есть лицо и гордость государя? — Царь прошелся по зале и вернулся к столу. — Да пусть уж лучше весь народ, подданные мои, дворянство отвернутся от меня и заклеймят позором за соглашательство с врагом, но разве стоит ради укрепления власти своей на коротком отрезке твоей земной жизни ставить под угрозу благополучие будущих поколений?