Я достала свои полуфабрикаты из машины и, немного смущаясь, продемонстрировала их Кэти: пакет свежей клюквы, банки с тыквой, тяжелая сумка со сладким картофелем. Я надеялась, что она не начнет дознаваться, сколько я потратила в парижском универмаге La Grande Epicerie. Я предоставила рецепты, иносказательно объясняя термины, которых не знала по-французски. Кельвин сидел в столовой и читал книгу, всегда готовый помочь с переводом, но в итоге его помощь не понадобилась.
Я принесла поваренную книгу, но выяснилось, что рецепты Дня благодарения просты в приготовлении для опытного французского повара. Кэти никогда не пробовала клюквенный соус, но знала, как готовить варенье-пятиминутку, и умела делать пюре из батата (сладкого картофеля) с добавлением щепотки мускатного ореха, а также взбивать заварной крем для тыквенного пирога. Она протянула мне домашние яйца с бугристой скорлупой, и, пока я взбивала их с молоком, сахаром и специями, приготовила песочное тесто прямо на стойке. Ей не понадобились кухонные весы: она на глаз отмерила муку, сливочное масло и воду и смешала их умелой рукой. Разделив и раскатав тесто, она разложила его по трем емкостям для выпекания, открыла банку яблочного пюре и выложила содержимое на один из коржей. Быстрыми уверенными движениями она очистила от кожуры и семечек полкило яблок, порезала их на тонкие, абсолютно ровные ломтики и выложила красивым узором. Я тем временем успела только выскрести тыкву из банки.
Мы играли в пятнашки, слегка потея в процессе перемещения индейки с одного уровня духовки на другой, чтобы втиснуть туда пироги. На плите варилась клюква, окна запотели от пара, исходящего от пюре из батата. Я подумала о своих родителях на другом конце мира – в Калифорнии, об американских друзьях во всех городах, где мне приходилось жить, и все они готовили сейчас те же самые блюда – не точь-в-точь такие же, но в общих чертах. Мне их недоставало, и я буду скучать по ним все последующие Дни благодарения. Но у нас будут другие совместные трапезы, мы будем готовить к праздникам или по случаю встречи друг с другом.
К тому времени как тыквенные пироги можно было извлекать из духовки (они поднялись идеально), приехали первые гости. Они расселись в столовой и потягивали пастис из запотевших бокалов. Подходили все новые люди с детьми и собаками, пока в комнате не стало жарко и празднично. Я терялась в догадках, каким образом мы все разместимся за небольшим столом – или придется стоять? – но загадка разрешилась, когда Дидье объявил: «A table!»[370], и все направились к другой, ранее незамеченной мной двери, за которой в комнате побольше стояли длинные столы, накрытые на двадцать или более персон.
Когда мы с Кельвином вошли в комнату, все обернулись к нам. Я улыбнулась, пряча смущение и не понимая причины такого особого внимания. Но затем Кельвин сжал мою руку, и я увидела огромный плакат на стене напротив:
День благодарения в Авероне —
добро пожаловать,
Кельвин и Анн-Мари!
На заднем фоне плаката была огромная фотография Les Bessades и наложенная на нее мультяшная индейка; также были две фотографии поменьше, одна – со зданием конгресса США, другая – с Эйфелевой башней: США и Франция. Два наших дома, прошлый и настоящий.
Я сидела между Сильви, женой Жерома – хозяина типографии, напечатавшей баннер, и Фредом – эмигрантом из Бельгии. Индейка с каштанами получилась превосходная, сочнее и нежнее, чем любая новомодная вымоченная в рассоле и запекаемая в фольге в режиме переменной температуры. Все сошлись во мнении, что клюквенный соус прекрасно дополняет мясо, но в отношении сладкого картофеля я заметила меньше энтузиазма. «Мои коровы едят батат», – послышалось мне, хотя я могла неправильно расслышать.
Сидящие рядом со мной Сильви и Фред обсуждали тонкости кролиководства. Я: «Вы выращиваете их, чтобы съесть?» Сильви: «Ну… да». С ее словами я ощутила острый приступ ностальгии по нашей жизни во Франции. Нам осталось пробыть в Париже еще два года, но я уже почувствовала приближение расставания и начала скучать по Франции. Время замедлить невозможно, но, сказала я себе, его можно смаковать как первую весеннюю клубнику, которую съедаешь прямо над раковиной, или нежное суфле с Рокфором по пути из духовки на стол, или острую горчицу на простом бутерброде с сыром и ветчиной. Я была очарована взаимосвязью между пищей, историей и местностью, которую увидела во Франции, и была бы плохим франкофилом, если бы не воспользовалась моментами счастья и не наслаждалась ими, кусочек за кусочком.
Напротив меня за столом Кельвин разговаривал с Дидье и Аленом, строя догадки о своем следующем назначении. «Может быть, Вашингтон… Возможно, Пекин. Qui sait?»[371] – услышала я. Его карьера будет гонять нас по миру с промежутком в два или три года, и наш дом будет всегда перемещаться вместе с нами в то место, куда забросит нас судьба. Но после года разлуки у нас укоренилась идея о постоянном доме, солнечном месте, о котором можно мечтать в загазованном Пекине, на скучном бюрократическом приеме или в другие неприглядные моменты жизни. Мы начали искать квартиру в Париже, и хотя нашего бюджета едва хватало на каморку, мы надеялись приобрести каморку с двумя столами, куда в перспективе поместится третий.
Тыквенный пирог, к сожалению, не вызвал восторга. Вежливо откусив пару кусочков, гости переходили к яблочному пирогу. Я испугалась, что что-то напутала в рецепте – например, перепутала соль с сахаром, – но оказалось, что просто недооценила ненависть, которую французы испытывают к корице. Мне тыквенный пирог показался холодным и нежным, сладким и пряным, точно таким же, как пироги моего детства. Для меня он был превосходным, что доказывает, что даже в кулинарии есть свои трудности перевода.
Когда десерт был доеден, а вино разлито по бокалам, в руках Кэти появился аккордеон. Она залихватски сыграла несколько тактов на затравку, и люди тут же начали раздвигать столы, чтобы освободить место, и разбились по парам. Я наблюдала, как они сходятся и расходятся в танце, кружатся и меняют пары, и представила, как в романтическом ореоле кружатся перед нами все аверонцы на свете, исполняя незамысловатый танец после хорошей трапезы. Я знала, что буду вспоминать этот ужин до конца своих дней, так же как вспоминаю острый аромат отцовского мапо тофу[372], мучнистую китайскую лапшу в Пекине и яркий вкус сорбета из черной смородины, съеденного волшебным парижским летним вечером, – воспоминания танцуют деревенскую джигу, надвигаясь и отступая, чтобы дать место следующим.
АЛИГО
Ключевой элемент алиго – это сыр Том, полумягкий свежий сыр, который, к сожалению, не продают в Соединенных Штатах. Пурист сказал бы, что никакой другой сыр не подойдет, но, как и Джулия Чайлд, я не верю в догматизм. В приведенном ниже рецепте я использую моцареллу, другой свежий сыр (хотя и соленый). Но любой свежий необработанный, лучше несоленый, сыр: или сырная масса – будет приемлемой заменой: чем свежее, тем лучше (однако никогда не используйте зрелые сыры). Конечно, это не le veritable aligot[373], но утешит истосковавшегося по родине аверонца в трудную минуту.
* * * * * * * * * *
4 порции
• 1 кг 200 г картофеля (некрахмалистого, лучше бинтье или юкон голд)
3/4 чашки крем фреш или сметаны
• 1 зубчик чеснока (очистить)
• Соль и перец по вкусу
• 400 г свежей моцареллы порезать на кубики по 0,5 см
Почистите картошку и порежьте на дольки по 2–3 см. Положите в большую кастрюлю и залейте холодной водой так, чтобы она едва покрывала картофель. Доведите до кипения и варите 15–20 минут, пока картофель не будет протыкаться вилкой. Слейте воду и пропустите через кухонный комбайн или пресс-пюре, чтобы получить однородное пюре. Поддерживайте высокую температуру пюре.
Переложите картофель обратно в кастрюлю. Добавьте крем фреш и зубчик чеснока целиком. Приправьте по вкусу солью и перцем (помните, что моцарелла тоже соленая).
Поставьте кастрюлю на сильный огонь и смешайте сыр с пюре. Большой деревянной ложкой взбивайте смесь минимум 15 минут по траектории восьмерки. Алиго можно считать готовым, когда оно начнет отставать от стенок кастрюли. Достаньте зубчик чеснока. Поднимите ложку. Если смесь стекает лентообразными полосками, подавайте немедленно, с пылу с жару, лучше всего – с кровавым бифштексом.
Эпилог. Рю де Лю
Стоял январь – самый темный месяц парижской зимы, и на наши поиски квартиры мир отвечал: «холодно». Поднимаясь по бесконечным лестничным пролетам к очередной модернизированной chambre de bonne[374], мы ощущали, что из сумрака проступают те прошедшие времена, когда горничные обитали на чердаках без отопления и водопровода. Из одной квартиры открывался восхитительный вид на крыши Монмартра, но спальня была на техническом этаже: попасть в нее можно было только по выдвижной лестнице. В другой были косые потолки с деревянными балками, скрипящие половицы и такая обездоленность в воздухе, что я чувствовала, как призраки проносятся над головой. В некоторые квартиры никогда не попадал прямой солнечный свет, хотя агенты пытались убедить меня в том, что «много света отражается от зданий напротив».
Сначала Кельвин пытался звонить агентам по недвижимости сам – в основном потому, что он лучше говорил по-французски; но скоро выяснилось, что поиск квартиры – это работа на полную ставку, а не подработка во время перерывов на обед. «У меня нет другого времени, чтобы заниматься этим», – сказал он. Я верила ему, но я также видела, что наше время в Париже подходит к концу – осталось лишь полтора года. Так что я решилась на неожиданный для самой себя шаг: полностью взяла этот проект под свою ответственность.