— Я не знала.
— К тому же в реке еще не перевелась рыба, — добавил он.
Песня Пьера Бланка запнулась и оборвалась. Было тихо, только вода слегка плескалась о борт судна. Перекликаясь, одновременно пробили склянки на «La Mouette» и «Мерри Форчун». Солнце сияло, все вокруг дышало миром и покоем.
Француз подошел и сел на койку рядом с Доной.
— Наступает лучшая минута для пирата, — доверительно сказал он. — Замысел воплощен, игра увенчалась успехом. Оглядываясь назад, вспоминаешь только хорошее, а плохое как-то забывается до следующего раза. Теперь, если до сумерек не поднимется ветер, мы предоставлены самим себе.
— Можно искупаться, — предложила Дона, — на вечерней прохладе, перед заходом солнца.
— Можно, — отозвался Француз.
Снова наступила тишина. Словно зачарованная, Дона следила за мельканием солнечных зайчиков, прислушивалась к шороху моря.
— Но я не могу подняться, пока не высохнет одежда, — встрепенулась вдруг она.
— Я знаю.
— Там, наверху, на солнце ей ведь недолго сохнуть?
— Часа три, не меньше.
Дона вздохнула и поудобнее устроилась на подушке.
— Нельзя ли попросить Пьера Бланка съездить в лодке на «La Mouette» за моим платьем? — спросила она.
— Он сейчас спит, — сказал капитан. — Они все спят. Французы любят поваляться между часом и пятью пополудни. Ты разве не знала?
— Нет, я не знала. — Дона закинула руки за голову и прикрыла глаза. — В Англии люди никогда не спят днем. Этот обычай, вероятно, существует только среди ваших соотечественников. И все-таки — чем мы займемся, пока моя одежда не просохнет?
Улыбка тронула уголки его губ.
— Во Франции, — сказал он, — вам бы объяснили, чем можно заняться. Но, вероятно, и этот обычай существует только среди моих соотечественников.
И поскольку Дона не отвечала, он протянул руку и, наклонившись вперед, начал очень нежно вынимать из ее левого уха рубиновую сережку.
Глава 15
Дона стояла за штурвалом «La Mouette». Шхуна неслась по зеленым раскатистым волнам и, ныряя носом, вздымала фонтаны брызг. Белые паруса, напрягаясь, рвались вперед и гудели у Доны над головой. Корабельные звуки — поскрипывание блоков и натянутых канатов, глухое постукивание ветра в такелаже, голоса матросов — складывались в неповторимую мелодию, отныне столь дорогую ее сердцу. Матросы поглядывали наверх, на нее, козыряли ей, радовались, как мальчишки, удостоившись ее взгляда. Солнце припекало голову. Когда в очередной раз брызги обрушивались на палубу, Дона слизывала с губ соленые капельки. Корабль источал теплый резковатый запах, в котором угадывался привкус смолы, дегтя, канатов и морской воды.
Дона думала о том, что все, что с ней происходит, это лишь крохотный отрезок времени, который никогда не повторится. То, что было вчера, уже ушло и принадлежит прошлому. А что несет с собой день грядущий — быть может, беду, кто знает. Но сегодня наш день, наш час, солнце светит только нам, и ветер, и море — все для нас. И люди на нижней палубе поют нам. Потому что судьба как величайшее сокровище подарила нам этот день — день, когда мы любили по-настоящему. Мы создали вдвоем целый мир и скрылись в нем от всего света — чего же больше?
Француз неподвижно лежал на палубе, закинув руки за голову. Во рту у него застыла трубка. Губы спящего изредка трогала мягкая улыбка. Дона вспомнила теплоту его тела, с сожалением подумав при этом о тех мужчинах и женщинах, которые не умели по-настоящему любить или замыкались, когда были влюблены, сопротивляясь своему чувству и стыдясь его. Как обделяют себя люди, избегающие любви, пылкой страсти. Она-то теперь знала, что для любящих отступает стыд, рушатся все барьеры, умирает гордость — отныне все чувства, побуждения, состояния души и тела становятся для них общими. Дона чувствовала, как ее душа наполняется восторгом и счастьем — и все благодаря ему.
Колесо штурвала резко крутанулось вверх, вырвавшись из рук Доны. «La Mouette» накренилась под ветром. Француз открыл глаза и с нежностью посмотрел на Дону. Вынув изо рта трубку, он неспешно выколотил пепел на палубу, ветер сразу же подхватил его и унес. Француз встал, потянулся, сладко зевнул. На лице его отразились умиротворенность и какая-то сияющая безмятежность. Он мягко подошел и встал рядом с Доной, опустив руки на ручку штурвала поверх ее ладоней. Они стояли, боясь пошевелиться, и смотрели на небо, море и паруса.
Тонкой линией на горизонте проступал берег Корнуолла. Первые чайки, летевшие навстречу кораблю, уже кружили над его мачтами. Еще немного, и с дальних холмов повеет запахом земли, жара спадет и перед ними откроется широкое устье Хелфорда. В его водах багрянцем и золотом будет сверкать заходящее солнце. На песчаных отмелях еще сохранится дневное тепло, вода в реке поднимется с приливом и станет совсем прозрачной. Они снова увидят бакланов, парящих над скалами, устрицелова, прыгающего на одной ноге у маленьких луж на отмелях, серую цаплю, неподвижную, будто спящую. С их появлением цапля мигом взлетит и, тяжело взмахивая крыльями, скроется за деревьями. В бухте после дневного зноя тихо и прохладно. Деревья у кромки воды встретят их как старых знакомых. Во тьме вскрикнет козодой, рыбы будут плескаться в воде, а когда они вдвоем пойдут сумеречной порой по тропе среди папоротников и молодой поросли, все запахи и звуки, какие бывают только в середине лета, окружат их плотным кольцом.
Словно читая ее мысли, Француз тихонько спросил:
— Хочешь, снова разложим костер и поужинаем в бухте?
— Да, — сказала Дона, — там, где и прежде, — на молу.
Она откинулась назад, прижалась к нему и долго смотрела на дальние очертания берега, становившиеся все более явственными. Дона думала о том, что любовь, к ее изумлению, оказалась таким простым и захватывающим чувством, что, стоило не устоять перед ней лишь однажды, как она заполонила собой всю ее жизнь, не оставив места ни стыду, ни страхам, ни сомнениям — ничему, кроме поющей радости. Кажется, давно ли Дона видела со скалы, как таинственный корабль входит в прибрежные воды, и вот теперь она стоит на борту «La Mouette».
В предзакатной тиши, с приливом, шхуна вошла в широкое устье реки. И хотя они отсутствовали лишь несколько дней, что-то в природе неуловимо изменилось: цвет листвы стал более насыщенным, холмы поражали богатством оттенков, в воздухе парило, благоухало так, как бывает только на самом пике лета. Сорвался с земли и улетел к верховьям реки вспугнутый кроншнеп. «La Mouette» легла в дрейф, но у самой бухты невесть откуда налетел порыв ветра и качнул корабль в сторону. Пришлось спускать шлюпки и на тросах доводить «La Mouette» до ее стоянки. Уже длинные тени упали на воду, когда якорная цепь, глухо задребезжав, упала в глубокую заводь. Корабль, покачиваясь, развернулся навстречу последней волне прилива. Неожиданно откуда-то выплыли два лебедя, словно белые парные ладьи, а за ними торопливо двигались трогательные пушистые лебедята. Вскоре все семейство скрылось из виду, оставив на воде кильватерный след, словно маленькая флотилия кораблей.
К ночи на «La Mouette» был наведен порядок, палубы чисто вымыты, с камбуза потянуло приятным запахом. На полубаке не смолкали веселые матросские голоса.
Капитанская лодка покачивалась под трапом. Француз неслышно подошел к Доне, которая, словно в забытьи, стояла, облокотившись о поручни, и глядела на первую появившуюся в небе звезду. Они спустились в лодку и направили ее вниз по течению, туда, где скрылись лебеди. Высадившись на берег, они разожгли костер. Сухие сучья весело потрескивали. Француз сварил кофе в ковшике с изогнутой ручкой. Словно дикари, они разрывали мясо и хрустящий, поджаренный на костре хлеб руками, отчего еда казалась особенно вкусной. После ужина Француз привычным жестом вытащил табак и трубку, а Дона, откинувшись назад, положила голову ему на колени.
— Захоти мы, и так будет всегда, — мечтательно проговорила Дона, глядя на костер. — Завтра, послезавтра, через год. Здесь, в других странах, на других реках, в далеких землях, которые мы выберем.
— Да, если мы захотим, — сказал Француз. — Но Дона Сент-Коламб — это не юнга Дона. Ее жизнь протекает в другом мире. Сейчас она пробуждается ото сна в своей спальне в Навроне, отдохнувшая после приступа лихорадки. Она силится вспомнить что-то смутное, привидевшееся ей во сне. Но сон ускользает от нее. Тогда она встает, одевается и спешит увидеться со своими детьми и домочадцами.
— Нет-нет, — горячо запротестовала Дона. — Она еще не проснулась, жестокая лихорадка треплет ее по-прежнему, она видит сны — такие прекрасные, каких еще не было в ее жизни.
— Это ничего не меняет, — покачал головой Француз. — Сны остаются снами. Рано или поздно приходит пробуждение.
— Нет! — крикнула Дона. — Нет! Отныне и всегда будет так: ночь, приготовленный на костре ужин и твоя ладонь — здесь, против моего сердца.
— Ты забываешь, — мягко сказал он, — что женщин подводит натура. Да, какое-то время они готовы странствовать, играть в любовь, в приключения. Но потом… потом природа берет свое — их обязательно потянет свить свое гнездышко. Инстинкт пересиливает. Рано или поздно птицы строят дом, поселяются в нем — в тепле, в безопасности и выводят птенцов.
— Но дети вырастают, а возмужав, покидают дом, и тогда родители снова становятся свободными и могут лететь куда угодно.
— Ты прекрасно знаешь, что это не так, — грустно улыбнулся Француз. — Я могу уплыть на «La Mouette» и вернуться к тебе лет через двадцать. И тогда вместо юнги я найду спокойную, довольную, примирившуюся с жизнью женщину, давно позабывшую свои былые мечты. А кем стану я сам? Потрепанным морским волком с бородой, больными суставами, а главное — с погасшим интересом к пиратству, к приключениям, ко всему, что горячит кровь.
— Мой Француз рисует чересчур унылую картину будущего.
— Твой Француз — реалист.
— А что будет, если я навсегда останусь с тобой и не вернусь в Наврон? — спросила она.