Что касается мамлюков, то, в отличие от Courrier de l'Égypte, где они изображались исключительно в уничижительном виде, в своих письмах и дневниках французы отмечают их красоту{536}, мужество и храбрость{537} и даже называют «лучшей кавалерией мира»{538}. Однако обладавшие более совершенной военной организацией французы осознавали свое превосходство в бою, объясняя в письмах и дневниках, почему мамлюки все время им проигрывали. Так, Лакюе считает, что «у мамлюков есть только отвага, мы же компетентны и дисциплинированы»{539}; врач Деженет полагает, что мамлюки «ничего не могут противопоставить [французской] армии, кроме слепой отваги»{540}. Буае констатирует, что мамлюки не имеют представлений о тактике{541}, а Догеро - что мамлюки удивились тому, что французы сражались в строю{542}. Если мамлюкам, приученным вести бой один на один с противником, было непривычно видеть французов, совершающих четкие и слаженные маневры в строю{543}, то французам было удивительно получить от мамлюков вызов на поединок. Полковник Виго-Руссильон описывает случай, когда мамлюк по-итальянски крикнул французам: «Если среди французов есть смелый, то я его жду»{544}. Однако для французов ответить на такой вызов было столь же странно, как для мамлюка - не принять его.
Французы отмечают богатство одежд мамлюков{545}, их склонность ко всему красивому - оружию, женщинам и лошадям{546}. По свидетельству Виван Денона, солдаты рассказывали о белом верблюде Мурад-бея, груженом золотом и бриллиантами{547}. Однако, как пишет в донесении Директории Бонапарт, вся роскошь мамлюков заключается только в лошадях и оружии, дома же их бедны, как и весь Египет{548}. Тем не менее стереотип о восточном богатстве был распространен среди французов, которые ждали воочию увидеть роскошь мамлюкских беев.
Отсутствие тактики при ведении боевых действий отмечают французы и у других своих противников - османов. Франсуа подчеркивает, что они сражаются, «согласно их обычаю», беспорядочно, издавая в бою ужасные крики{549}, и отмечает их самонадеянность и уверенность в своей силе перед битвой у Гелиополиса{550}, которые, тем не менее, не помогли им победить. Вообще же, османы в источниках личного происхождения изображаются как люди свирепые и вероломные. Тот же Франсуа утверждает, что у них существует «варварский обычай отрубать головы своим противникам, поскольку им платят определенную цену за каждую из них»{551}. Брикар пишет, что в одном из сражений «турки» повели себя вероломно - пустили впереди себя женщин в надежде на то, что французы забудут о своем долге ради обладания этими женщинами{552}. Он же сообщает, что жители Каира с ужасом смотрели на этих «монстров», овладевших городом после заключения перемирия между французами и Портой{553}. Вместе с тем французы подчеркивали и храбрость османов в бою{554}, а Франсуа, описывая заключение эль-Аришского мирного соглашения, упомянул о том, что великий визирь приказал своим войскам хорошо относиться к французам, и что «полчище варваров», которые составляли его армию, «из невольников всех наций и всех цветов кожи», накормило и напоило французов{555}. Примечательно, что среди османских боевых подразделений Франсуа называет янычаров «наиболее цивилизованными», поскольку они пытались общаться с французами, однако незнание европейских языков не позволило им понять друг друга.
Таким образом, оценки мамлюков и османов не были однозначно отрицательными. В то же время французы ощущали свое превосходство в цивилизационном плане над всеми этими этническими группами, признавая их варварами, жестокими, хоть и отважными.
Что же до остальных жителей Египта, то их французы считают отставшими в развитии из-за духа рабства и деспотизма, пронизывающего страну. Как пишет Бонапарт в отчете Директории, население Египта «привыкло быть либо страдальцами, либо победителями, либо тиранами, либо их жертвами»{556}. Рабское положение одной части населения и деспотизм другой часто отмечаются участниками экспедиции. Франсуа так пишет о вступлении французских войск в Каир: «Все, что мы видели и слышали, указывало на страну рабства»{557}; Бернуае выражает удивление тем, что египтяне так быстро покорились оккупантам: «Мы были удивлены, что нация столь великая и многочисленная, казавшаяся столь гордой, смогла так быстро подчиниться без сопротивления иностранному господству. Я думаю, это проистекает из образа правления, основанного на деспотизме. Представители такого правления являются обычно угнетателями, которые не знают других законов, кроме как свои многочисленные капризы»{558}. Соответственно, дух рабства, по мнению французов, и делает жителей невежественными, тормозя их развитие. Лакюе пишет в письме дяде: «Жители, униженные рабством, опустились до состояния дикарей и сохранили от [прежней] цивилизации только суеверия и религиозную нетерпимость. Я обнаружил их совершенное сходство с народами южных морей, описанными Куком и Фостером»{559}; Бернуае отмечает: «Конечно, люди образованные и просвещенные не стали бы страдать от такой тирании и скорее восстали бы против угнетателей, чем терпели бы их иго!.. Но эти невежественные люди того не осознают и выносят все со смирением и покорностью, не становясь от того более несчастными»{560}. Таким образом, для французов жители Египта явно стоят на более низкой ступени развития, являясь варварами, как они их не раз называют. Так, Пистр сообщает родственнику о Каире: «Я думал, что прибыв в этот город, столь знаменитый своей торговлей с Индией, мы обнаружим изобилие и людей более цивилизованных, но мои ожидания не оправдались, и, за исключением европейцев, обосновавшихся там, народ здесь такой же варварский и такой же невежественный, как в Александрии»{561}. Бонапарт также отмечает, что варварство в Египте «достигло своего пика»{562}.
Именно поэтому в источниках личного происхождения, особенно высшего командования, не раз повторяется мысль о том, что французы должны цивилизовать местное население, приобщив его к европейскому образу жизни. Об этом пишет Бонапарт Клеберу в июле 1798 г., давая инструкции по обращению с местным населением: «Необходимо постепенно приучать население к нашим манерам и нашему взгляду на вещи»{563}. В августе того же года в своем отчете Бонапарту Мену пишет о смягчении нравов египтян по отношению к французам, которые взывают к голосу их разума{564}. По мнению Мену, укрепление позиций французов в Египте зависит только от «нравственных качеств» завоевателей. Виван Денон при описании местных женщин отмечает, не имеет возможности их рисовать, пока «наше влияние на восточные нравы не снимет с них покрывало, которым они себя покрывают»{565}. Генерал Бельяр в своем дневнике описывает произошедшую во время экспедиции в Верхний Египет встречу с дерзким мальчуганом из местных, который пытался украсть ружье у спящего драгуна. Пойманный на месте, он держался очень отважно и хладнокровно и во время разговора с французами, и во время устроенной ему порки розгами. Бельяра настолько поразила выдержка мальчика, что он отмечает: «Если б он мог получить образование, то стал бы незаурядным субъектом»{566}. Тому же Бельяру принадлежит идея о том, что арабские племена надо либо «уничтожить силой - но это варварский способ, либо же цивилизовать, заставить их забыть пастушескую жизнь и независимость, превратить, насколько это возможно, в земледельцев»{567}. То есть, считая себя представителем более просвещенного и цивилизованного народа, Бельяр предпочитал не опускаться до уровня тех, кого считал варварами, но считал, что лучше «подтянуть» арабов до уровня французов.
Даже простой офицер - некий драгун 14-го полка был проникнут идеей высокой цивилизаторской миссии: как он писал в своем дневнике, «чем больше потери, чем тяжелее трудности, тем офицеры, поистине достойные называться французами, должны объединиться вокруг своего генерала и приложить все старания, чтобы помочь ему в великом деле, которое он предпринял, - завоевать и цивилизовать Египет»{568}.
Поскольку жители Египта для французов были варварами, погрязшими в невежестве и живущими в атмосфере деспотизма и тирании, то, соответственно, этот образ жизни не мог не отразиться на их нравах и обычаях в глазах завоевателей.