{663}, а также, что мусульманки, как правило, не выходят замуж за людей другой религии, поскольку в таком случае, «согласно принципам Магомета и законам этой страны, она будет проклята в том мире и лишится головы в этом»{664}. Франсуа тоже упоминает об этом: «Закон Магомета таков, что всех мусульманок, уличенных в сожительстве с неверными, помещают в мешок, сшитый из двух кусков кожи, и бросают в Нил»{665}.
Многие участники экспедиции подчеркивают строгость нравов мусульман по отношению к женщинам. Брикар утверждает: «Их нравы крайне жестоки: женщина, уличенная в измене спутнику жизни, приговаривается к смерти»{666}. Моран приводит как в своих письмах, так и в дневнике историю о «чудовищном наказании», которому подвергли женщину за адюльтер: ее вместе с ребенком, рожденным от этой связи, изгнали из деревни без средств к существованию. Французы, по словам генерала, встретив ее, изможденную и еле передвигавшую ноги, наоборот, проявили жалость, напоив и накормив несчастную{667}. По свидетельству Клебера, европейским женщинам, прибывшим с армией, тоже несколько раз приходилось сталкиваться с нетерпимостью местных жителей, бросавших им вслед камни или оскорбления. Однако, по словам генерала, со временем местные жители стали вести себя по отношению к европейским женщинам более уважительно{668}. Впрочем, как уже отмечалось, поведение европейских женщин в Египте и их внешний вид вызывали отторжение у местного населения и считались неприличными{669}.
Тем не менее строгие запреты не мешали многочисленным любовным интригам французов с местными женщинами, как христианками, так и мусульманками. Об этом упоминается у Догеро{670}, у Клебера{671} и особенно часто у Бернуае{672}, который также подробно пишет и про местных проституток. Что же до критериев красоты, то капитан Франсуа отмечал, что «у восточных людей» красивыми считаются белые полные женщины. По его словам, у «турок» даже есть поговорка: «Белые женщины - для глаз, египтянки - для удовольствий»{673}.
Французы отмечают не только суровость египтян по отношению к женщинам, но и жестокость других местных обычаев. Как подчеркивает Догеро, после второго восстания в Каире горожане, принявшие участие в нем, очень боялись мести со стороны французов, «которая, согласно нравам Востока, должна была быть ужасной»{674}. Франсуа пишет о традиции кровной мести, которую называет «священной» для мусульман, поскольку «их Пророк ее предписывает в Коране»{675}. По его словам, этот обычай состоит в том, что родители убийцы платят родителям убитого определенную сумму денег, после чего последние прекращают всякое преследование убийцы. По словам Франсуа, Мену, став главнокомандующим, решил упразднить эту практику как противоречившую «законам божественным и человеческим», однако эта мера имела обратный эффект: египтяне, которые отныне не могли договориться о выкупе убийцы, стали мстить и убивать в ответ. Примечательно, что Франсуа выступает против упразднения этого, казалось бы, с европейской точки зрения варварского обычая, хотя и считает его предрассудком: «Опасно слишком резко искоренять предубеждения народа, над которым мы собираемся властвовать»{676}.
Таким образом, хотя в сочинениях участников экспедиции и прослеживался мотив необходимости «цивилизовать» население Египта, тем не менее зачастую сами оккупанты действовали отнюдь не цивилизованными методами, согласуя свои действия с местными обычаями. Одним из ярчайших примеров является жестокая казнь убийцы генерала Клебера Сулеймана, которого военный трибунал приговорил к сожжению руки и сажанию на кол. Очевидно, так командование армии хотело, образно выражаясь, говорить с «людьми Востока» на их языке. Уже в первые месяцы пребывания в Египте Бонапарт писал из Каира генералу Зайончеку в провинцию Менуф: «Необходимо, чтобы Вы обращались с турками как можно более жестоко. Каждый день здесь отрубают по три головы и проносят их по Каиру: это единственный способ подчинить себе этих людей»{677}. То же он пишет и генералу Мену, отмечая, что каждый день в Каире отрубают по 6-7 голов: «Если до сих пор мы должны были осторожно обращаться с ними [местными жителями], чтобы опровергнуть те пугающие слухи о нас, что предшествовали нашему приходу, то теперь, наоборот, надо взять тот тон, который понятен этим покорным людям; а условие их покорности - страх»{678}.
Не все участники экспедиции, считавшие себя более цивилизованными и просвещенными по сравнению с дикими и невежественными египтянами, одобряли подобную политику командования армии. Так, Бернуае отмечает, что французский отряд очень жестоко действовал при сборе налогов с жителей деревни недалеко от Каира, подвергая должников наказанию палками. Это возмутило его и комиссара Дюваля, и они порицали Бонапарта за то, что он допускал подобные методы. Бернуае весьма эмоционально рассуждает о том, что республиканские законы должны «делать людей счастливыми и рассматривать их как братьев», а на деле получается, что французы в Египте руководствуются не этими законами, а «подражают примеру самых жестоких тиранов, чтобы взыскать налоги с селян»{679}. Портной жалеет несчастных жителей, подвергающихся такой несправедливости, и пишет: «Нас самих оскорбляет больше всего то, что Бонапарт использует те же методы, что и мамлюки»{680}. Также Бернуае называет несчастными жертвами тех зачинщиков восстания в Каире, которых предали смерти, и явно не одобряет то, что их казнили без суда{681}.
Однако взгляд Бернуае разделяли не все. Некий драгун 14-го полка отмечает, что по итогам восстания Бонапарт издал прокламацию, в которой сообщалось, что главнокомандующий прощает восставших (кто еще не был убит или наказан) «из великодушия французов, справедливо рассерженных на неблагодарных жителей»{682}. Повидимому, сам драгун, считавший восстание делом рук англичан и местных «фанатиков»{683}, разделял эту точку зрения. Он же еще раз пишет о «великодушии» Бонапарта, предложившего защитникам сирийского города Яффы сдаться, и затем без какого-либо возмущения, а скорее с пониманием, сообщает, что после преодоления тяжелого сопротивления местных жителей и взятия города Бонапарт отдал «этих фанатиков» разъяренным солдатам{684}. Художник Виван Денон также считает, что Бонапарт поступил с повстанцами после Каирского восстания достаточно мягко - по его словам, «несколько предателей были арестованы и наказаны, но мечети, ставшие рассадниками преступлений, были оставлены в покое, и гордость виновных лишь укрепилась из-за этого снисхождения, ведь их фанатизм не был побежден террором. И на какие бы опасности не указывали Бонапарту, ничто не могло поколебать доброту, которую он проявил в этой ситуации»{685}. Таким образом, хотя оба вышеупомянутых участника экспедиции не раз выражали гордость за свою страну и говорили о важности цивилизовать и приобщить к культуре невежественных восточных людей, а также порицали жестокость местных нравов, в этих случаях они явно не придерживались принципов уважения воли и свободы местных жителей. То есть, не только высшее командование, но и рядовые участники экспедиции, хотя и считали себя стоящими на более высокой ступени цивилизации, чем египтяне, и почитали себя носителями идей Французской революции, совершали дела, абсолютно несовместимые с идеями о всеобщем равенстве и братстве. Например, тот же драгун 14-го полка описывает, как французы отняли у одного из племен почти весь скот, несмотря на мольбы и проклятия арабов, и вернулись в Каир с «богатой добычей»{686}. Он воспринимает ту ситуацию не как разбой, а как нечто естественное со стороны французов - ведь, по его словам, это племя уже давно не платило налог.
Также участники экспедиции не только без возмущения упоминали о существовавшей на Востоке работорговле, но и сами охотно приобретали невольников. Ревнитель всеобщего «братства» Бернуае подробно рассказывает, как выбирал себе рабынь на рынке{687}. Франсуа также пишет о своих черных рабынях, одну из которых он купил за 55 пиастров, другую за 70, и на одной из которых даже собирался жениться во Франции. Догеро, описывая невольничий рынок, утверждает: «Черные рабы в Египте находятся в счастливом положении; женщин покупают, чтобы они составили компанию другим женщинам или занимались работой по дому, мужчин - чтобы помогали в лавке, и зачастую они становятся приемными детьми своих хозяев. Их покупают только богатые люди, и судьба у рабов намного более счастливая, чем у египетских бедняков»{688}. Жоффруа Сент-Илер также подчеркивает, что рабство в Египте не похоже на рабство в Америке: по его словам, в Египте оно представляет собою скорее усыновление, и два его невольника называли его «отцом»