{711}, и рассказывает про «самозванца», объявившего себя махди. Тем не менее не осведомленный в религиозных вопросах Догеро излагает неверную информацию. Махди не упоминается в Коране (только в хадисах) и не является ангелом. Примечательно, что и сам Бонапарт пытался использовать образ махди в своих целях. Как пишет Жоллуа, в декабре 1798 г. на заседании Института Египта Бонапарт рассказал о «прокламации жителям Египта, в которой сообщал, что ведает все секреты их сердца. Стиль этой прокламации был совсем пророческим»{712}, причем, как уже упоминалось выше, она вызывала негодование у шейха аль-Джабарти{713}.
В дневниках и корреспонденции существует довольно много описаний дервишей, или суфиев, хотя французы не были знакомы с таким сложным и многогранным понятием, как суфизм, представляющим собой сумму религиозно-философских учений в исламе, в основе которого лежит идея мистического познания Бога{714} и потому не понимали, кто же такие дервиши и для чего они совершают свои обряды, видя в них проявление фанатизма и дикости. Так, Детрое пишет, что на празднике в честь дня рождения Пророка присутствовали дервиши и что «люди очень почитают этих фанатиков, у которых длинные волосы и неопрятная одежда»{715}. Детрое поразил обряд зикра - духовной практики поминания Бога, обычно сопровождавшейся определенными ритмичными движениями, песнопениями и даже экстатическими танцами{716}. По словам Детрое, дервиши, встав в круг, все вместе раскачивались до полного изнеможения от своих «неистовых движений» и некоторые из них, как он слышал, даже умирали от этого{717}. Малюс также описывает «безумцев», которые доводят себя до изнеможения повторяющимися движениями и падают с пеной у рта, «изнуренные усталостью или яростью». По словам Малюса, это и есть дервиши, которым «позволено все; многие из них бегают по улицам в различное время года голыми, как обезьяны. Они живут только подаянием»{718}. Бернуае с огромным удивлением пишет, что видел на улицах Каира пожилую голую женщину, к которой местные жители относились с глубоким почтением и старались дотронуться до нее{719}. Тот же Бернуае, наблюдая за различными, как он называет, «религиозными церемониями», происходившими на улицах Каира (например, заклинание змей), делает вывод, что «все религии восприимчивы к шарлатанству»{720}. Вийер дю Терраж также описывает поведение дервишей на празднике дня рождения Пророка, отмечая, что им все дозволено, а их отличительными чертами являются длинные волосы и нагота{721}. Увидев, как один из дервишей упал замертво, Вийер дю Терраж замечает: «Эти суеверные люди вызвали у меня жалость и презрение»{722}. Подобные картины вызывали недоумение французов и подтверждали их уверенность в невежестве египтян.
Как уже отмечалось, участники экспедиции вполне осознавали принципы религиозной политики Бонапарта по отношению к мусульманам и поддерживали ее. Так, Франсуа отмечает, что шейхи дивана искренне верили Бонапарту, который уверял их, что «отрекся от веры в Троицу, чтобы исповедовать только веру в Единство [единобожие], которая является основной в религии, проповедуемой Магометом»{723}. Кроме того, по его словам, обращение генерала Мену в ислам, обещание Бонапарта построить в Египте мечеть, способную соперничать со Айя-Софией в Стамбуле, и его религиозная политика в целом «обеспечили дружеское расположение турок, которые его [Бонапарта] называли “мечом Бога”»{724}. Брикар также считает религиозную политику Бонапарта политически обоснованной{725}.
Однако сам Бонапарт прекрасно осознавал зыбкость положения французов и ненадежность поддержки мусульман. Он не забывал о значимости опоры на христиан и старался играть на их противоречиях с мусульманским большинством. Перед отъездом из Египта Бонапарт пишет в инструкции Клеберу: «Христиане всегда останутся нашими друзьями. Однако не нужно позволять им становиться слишком дерзкими, чтобы турки не относились к нам с тем же фанатизмом, какой испытывают по отношению к христианам, ибо это разрушит все возможности примирения»{726}. Франсуа, описывая недостатки политики Мену, в частности вменяет ему в вину то, что он удалил коптов из дивана и заменил их мусульманами, которые не были столь же преданы главнокомандующему{727}. В целом же в источниках личного происхождения содержится довольно мало информации о христианах Египта и об их взаимоотношениях с мусульманами. Дама в письме матери отмечает, что из миллиона жителей Каира около 60 тысяч - христиане, которые «очень спокойны и достаточно любят французов»{728}. Бернуае сообщает о своем разговоре с одним из египетских христиан, который признался, что выросшие среди мусульманского большинства христиане переняли не только многие их обычаи, но и религиозные принципы{729}. Более того, отмечается, что существуют места, священные для тех и других: Франсуа подчеркивает, что «Иерусалим уважается мусульманами. Он - один из святых городов, почитаемых в исламе»{730}, хотя, несомненно, Иерусалим был известен французам прежде всего как священный город христиан.
Таким образом, в дневниках и письмах приводятся лишь отрывочные сведения об исламе и межконфессиональных взаимоотношениях в Египте. Ислам предстает в этих сочинениях как религия фанатиков, с помощью которой священнослужители и султан могли манипулировать легко возбудимой толпой, а сами описываемые ритуалы и традиции трактуются как суеверия. Тем не менее в отличие от прессы Восточной армии, в дневниках и письмах не уделялось столь пристального внимания межконфессиональным конфликтам местных христиан и мусульман.
Наследие Древнего Египта
Участники экспедиции, безусловно, понимали, что прибыли в страну с богатым прошлым. Руины античных городов и памятники Древнего Египта окружали их повсеместно, поэтому в большинстве писем и дневников солдат и ученых они упоминаются. Разумеется, в источниках личного происхождения исследователей, входивших в состав Комиссии по наукам и искусствам, образованной еще перед началом экспедиции, эта информация более полная. Так, инженеры П. Жоллуа и Э. Вийер дю Терраж, художник Д. Виван Денон подробно описывают памятники, виденные ими в разных городах Египта. Тщательно фиксирует все детали памятников в своих путевых заметках минеролог П. Кордье. Однако представители военных и вспомогательных служб тоже проявляли интерес к предметам старины: шеф бригады артиллерии Ж. Гробер, руководитель мастерской по изготовлению обмундирования для армии Востока Ф. Бернуае также уделяют внимание описанию древностей Египта.
Повествуя о наследии древнеегипетской цивилизации, участники экспедиции отмечали поразивший их контраст между древним Египтом, овеянным славой, описанным античными авторами, и современным, изумившим их запустением и бедностью. Как пишет Бернуае, хотя современные египтяне и выросли на той же почве, что и их предки, тем не менее они не то, что не могут что-либо создать сами, но даже разрушают полезные изобретения предков{731}. А все это происходит, по его мнению, из-за рабского положения населения и деспотизма правительства.
Особенно ярко почувствовали французы это различие между древним и современным в Александрии городе, который они первым увидели в Египте и который был известен им как знаменитая столица древности. Некто Пистр в письме родственнику сообщает: «Я не знаю, как выразить, мой дорогой друг, то изумление, которое мы испытали при входе в этот город, столь прославленный, в котором не осталось ни малейшего великолепия и в котором находятся только следы некоторых древних памятников»{732}. В письме родителям Буае, повествуя о невзрачности Александрии и невежестве ее жителей, восклицает: «И рядом с этой нищетой и мерзостью находятся остатки наиболее знаменитого города античности, наиболее драгоценные памятники искусства»{733}. По его словам, от древней Александрии в городе осталось лишь ее имя. Это мнение разделяет и артиллерийский генерал Ж.-П. Догеро, отмечая, что только груда руин сохранилась от древней Александрии, современный же город представлял собой, по его словам, жалкое зрелище{734}. Кордье пишет об «ужасной картине разрушения», представшей взору французов в Александрии, печальном состоянии страны, «когда-то такой красивой и процветающей, которая не сохранила никаких достоинств, кроме своей репутации, благодаря которой всегда привлекала путешественников, жадных до знаний»{735}. Он же пишет, что французы «не могли не испытать грусти, когда думали, что эта несчастная страна когда-то была обителью наслаждений, где искусства и науки процветали среди многочисленного населения»{736}. Подобный контраст отмечался французами по всему Египту.