(Род. в 1911 г.)
Эрве Базен родился в буржуазно-аристократической семье. В юности порвал с буржуазной средой. «Был я и лоточником, и мусорщиком, и коммивояжером, и слесарем, и столяром, — вспоминал впоследствии писатель. — Приходилось нелегко, но зато я стал рабочим человеком».
Стихи Эрве Базен сочинял еще в 30-е годы, но по-настоящему вступил в литературу после освобождения Франции от немецкого фашизма. В 40—50-е годы совершался процесс мировоззренческой перестройки Базена, в ходе которого он одерживал творческие победы, опираясь на опыт реалистического наследия, но нес ощутимые потери, когда соскальзывал на тропу натурализма (роман «Масло в огонь», 1954) или отдавал дань идеализации патриархального уюта выморочных «дворянских гнезд» (роман «Тот, кого я полюбила», 1956). Однако иллюзорный, искаженный образ мира не мог возобладать у художника, в чьем сердце жила стойкая симпатия к оскорбленному социальной несправедливостью простому человеку и выстраданная ненависть к буржуазной морали и нравам разлагающихся буржуазных верхов.
Образы, характеры и типы в реалистических романах и рассказах Базена извлечены им из самой французской действительности середины XX века с присущим ей классовым антагонизмом. Вслед за Флобером, Золя, Франсом и Мориаком художник исследует социальную и нравственную деградацию буржуазии, видя в собственнической, индивидуалистической морали зловещий анахронизм (роман «Головой об стену», 1949).
В центральном произведении Базена — трилогии «Семья Резо» (1948–1972) сатирически воссоздана система буржуазного «воспитания чувств», которая вызывает резкий протест у молодого человека XX века, отвергающего паразитический строй жизни вместе с его извращенной моралью. Хотя герои Базена далеки от практики борьбы за переустройство общества, лучшие из них с надеждой всматриваются в перспективы небуржуазного бытия. Ущербным буржуа Базен противопоставляет нравственный мир неприметного человека, его бескорыстие, самоотверженность (роман «Встань и иди», 1952), душевную теплоту (роман «Во имя сына», 1960).
В жанрово разнородных произведениях — психологическом романе «Супружеская жизнь» (1967), повествующем о застойной атмосфере обывательщины., или в философском романе-репортаже «Счастливцы с острова Отчаяния» (1970), где глазами полупатриархальной общины критически оцениваются технические достижения и нравственные утраты буржуазной цивилизации, — воплотились размышления художника о кризисе буржуазных устоев, об ответственности общества и индивида за подлинно гуманистическое содержание жизни.
Эрве Базен — стойкий поборник мира между народами. В 1952 году он поставил свою подпись под манифестом французских писателей, осудивших холодную войну. Против атомной угрозы и разжигания человеконенавистничества Базен возвысил свой голос с трибуны Всемирного конгресса миролюбивых сил в Москве (1973). Художник, убежден Базен, не может быть вне политики, литературное творчество — действие общественное. Он решительно порицает школу «нового романа» за возрождение «искусства для искусства». Опасна, убежден Базен, любая литература, «объявляющая себя социально безответственной».
Эрве Базен — один из мастеров критического реализма во французской литературе наших дней. Член Гонкуровской академии с 1958 года, он с 1973 года является ее председателем.
Herve Bazin: «Le bureau des mariages» («Брачная контора»), 1951; «Chapeau bas» («Шапку долой!»), 1963.
Рассказ «Брачная контора» входит в одноименный сборник.
Брачная контора
Двери Парижского рекламного агентства были открыты, но Луиза все медлила, не решаясь войти. Эта контора напоминала ей зубоврачебный кабинет: Луиза всегда стеснялась лечить больные зубы, будто сама была виновата, что плохо их чистила, скупясь на зубную пасту. В помещении агентства задержались три клиентки: какая-то служанка старательно заполняла бланки, нескладная дылда перелистывала каталог телефонных номеров, пышная дама справлялась о ремонте квартиры. На улице перед витриной брачных объявлений стоял молодой человек, — как показалось Луизе, слишком красивый и хорошо одетый, чтобы действительно в них нуждаться. Он добросовестно выписывал объявления, начиная с самых новых, и на всякий случай взглянул на Луизу с обольстительной улыбкой. Она тут же отвернулась и начала читать рекламу купли и продажи: «Охотничье ружье, 16-го калибра, новейшей модели», или: «Рояль, ракетка, детский костюм», или еще: «Китайская ваза продается дешево по случаю». Последний листок позабавил ее: у них в семье тоже хранились, как священная реликвия, уродливые китайские вазы.
Между тем нахальный молодой человек, якобы изучая все объявления подряд, придвигался все ближе, и вскоре его локоть коснулся локтя Луизы. Не слишком польщенная, хотя она и не была избалована успехом, Луиза уже собиралась уйти, как вдруг из конторы выглянул директор или управляющий, словом, судя по толстому животу, какой-то важный начальник, и позвал ее:
— Заходите же, мадемуазель, через минуту я к вашим услугам.
Испуганная Луиза послушно проскользнула в контору, укрывшись, как за ширмой, за спиной толстой дамы, и это помогло ей взять себя в руки. Окинув взглядом помещение, она поняла, что толстяк никакой не директор, а просто мелкий служащий: на нем была застиранная парусиновая рубашка с пятнами жавелевой воды. Тем временем контора опустела.
— Приступим к делу, мадемуазель. Вы по поводу брачного объявления?
От такого вступления Луизу передернуло. На ее правой щеке вспыхнул румянец. Неужели у нее вид типичной старой девы?
— Да, месье, но это очень серьезно.
От обиды она заговорила важным тоном и сделала ударение на слове «очень». Усы толстяка встопорщились, и Луиза догадалась, что он усмехается.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, — сказал он. — В нашем деле нет ничего двусмысленного. Среди клиенток попадаются иногда чересчур разборчивые особы, но в большинстве — это порядочные женщины, которым просто не повезло в жизни.
Он кашлянул, чтобы после приличной паузы перейти от рекламы к денежным расчетам.
— Ваше объявление появится под номером… под номером сорок три двадцать шесть. Оно будет вывешено в течение месяца и обойдется вам в двести франков. С тех, кто поручает агентству хранить свою корреспонденцию сроком до трех месяцев, взимается дополнительная плата в сто пятьдесят франков. Удостоверение личности при вас?.. Очень хорошо… Хотите взять псевдоним?.. Обычно выбирают какое-нибудь имя. «Мартина», например, вам подходит?.. Теперь заполните карточку. Буду вам очень обязан, если вы поторопитесь: мы сейчас закрываем.
На витрине Луиза уже взяла на заметку несколько образцов объявлений. Ни одно ее не удовлетворяло. Как можно описать себя в столь кратких словах, а главное, как обрисовать тип мужчины, созданного в воображении, или просто желательного, или хотя бы приемлемого? Нет, Луиза отнюдь не была разборчивой невестой, но в жизни ей встречались самые незавидные поклонники. Она имела все основания их отвергнуть. Пятидесятилетний начальник по службе, лысый и хромой сосед, кузен из провинции с бельмом на глазу — да она и сейчас бы им отказала. У нее не было особых претензий… Вернее, она ставила кое-какие условия, очень скромные, вполне разумные, большей частью ограничительные: ее избранник должен быть без толстого живота, без явного уродства, без вздорных идей, без судимости, без… Словом, много всяких «без».
— Ну, мадемуазель, пожалуйста, поскорее!
Луиза перестала сосать авторучку и с усилием написала неприятное слово: «Девица…»
Она имела на это право, так же как на обращение «мадемуазель», которое торговцы почему-то заменяли словом «мадам», весьма приятным на слух, будь оно заслуженным, но в их устах это слово приобретало обидный смысл. Девица, которую принимают за даму: увядшая, высохшая старая дева.
«Девица… около тридцати лет (для женщины возраст «около тридцати» длится до тридцати девяти, а Луизе минуло только тридцать восемь)… Католичка, конторская служащая, хочет вступить в брак… Нет, это чересчур прямолинейно. Следует написать: хотела бы познакомиться с господином (термин «господин» противопоставлялся «молодому человеку», на которого претендовали клиентки моложе тридцати лет)… подходящим ей по возрасту и положению. Без серьезных намерений просьба не беспокоить».
Уф! Наконец-то с этим покончено. Луиза протянула заполненную карточку, уплатила деньги и, спрятав квитанцию на самое дно сумочки, поспешно направилась домой, на улицу Эстрапад, где жила вместе с братом уже более двадцати лет.
Робер, который возвращался со службы обычно минут на десять позже нее и привык кушать вовремя (в этом он был нетерпеливее грудного младенца), уже зевал и сердито поеживался.
— Что это, Луиза? — проворчал он. — Когда же наконец мы будем обедать?
Луиза с Робером жили одни после смерти родителей, — вернее, после смерти ее матери и его отца, которые, овдовев, поженились поздно. Роберу минуло тридцать девять, но он совершенно не выносил, когда его называли сорокалетним. В этом отношении он был гораздо щепетильнее Луизы, и лишь только начали седеть его усы, торчащие под длинным толстым носом, он сейчас же их сбрил. Этому смешному кокетству не соответствовало его пристрастие к крахмальным воротничкам, степенные манеры, а главное — боязнь казаться недостаточно серьезным, недостаточно солидным, так что он стеснялся читать «Клошмерль» и вынуждал себя раз в неделю изнывать от скуки в клубе Французских клерков. Высокомерный, немного ворчливый, Робер умел держать людей на расстоянии, словно не замечая их присутствия, так что его близкие чувствовали себя порою как бы жителями другой планеты, на которых он удостаивал смотреть в телескоп издалека. При этом он вовсе не был злым, напротив — мягким, как его каучуковые подошвы, честным, как привратница в парке, точным и аккуратным, как секундная стрелка его карманных часов, — словом, достоинства уравновешивали его недостатки. Луиза всегда относилась к брату с таким же уважением, какое испытывают к приходскому священнику, к высоким принципам, к лучшим сортам мыла. Она очень его любила. К тому же все двадцать лет Робер платил ей тем же.
— Почему ты приходишь так поздно, черт подери? — спросил он охрипшим голосом — у него вечно то начинался, то кончался бронхит — и сделал ударение не на слове «почему», а на слове «поздно». Желание сделать выговор пересиливало в нем любопытство. Его вопрос смутил Луизу: они не привыкли давать друг другу отчет, и ей не хотелось признаваться, что она записалась сдуру в клиентки брачной конторы. Однако Робер неизменно требовал вежливости в обращении, так же как своей порции сахару в кофе.
— Я задержалась в магазине, — ответила Луиза.
Она горько усмехнулась при мысли, что этот магазин, в сущности, — лавка древностей и что она сама — просто залежалый товар. Отражение в зеркале над камином показалось ей более четким, чем обычно, и, накрывая на стол, она придирчиво разглядывала себя. Гладко причесанные волосы напоминали пеньковый парик у кукол. Если б она могла позаимствовать их ослепительный целлулоидный цвет лица! Кожа на щеках казалась не напудренной, а запыленной. Только глаза орехового цвета, одни глаза сохранили былую красоту… Но что это?.. Ресницы уже начали редеть. Луиза в огорчении повернулась спиной к зеркалу, совсем расстроилась и разбила тарелку.
— Успокойся, голубушка! — процедил Робер.
Экий противный ворчун!
Мадемуазель Дюмон успокоилась. Целых десять дней она не заглядывала в Парижское агентство рекламы. Когда она решилась наконец зайти туда за корреспонденцией, толстый конторщик не узнал ее. Он потребовал квитанцию и долго ее проверял, прежде чем выдать клиентке четыре письма.
Луиза распечатала одно из них тут же в конторе и с первых же строк пришла в ужас:
«Ага, моя цыпочка, тебе уже невтерпеж без любовника! Перестань жеманничать и приходи во вторник 15-го в 20 часов на бульвар Сен-Мишель. Жди меня на чугунной плите над водостоком, напротив Синего бара. Ночную рубашку брать не стоит. Уж мы с тобой…» и т. п.
Далее на тридцати строках следовали, по выражению Луизы, «омерзительные подробности». Она все же дочитала письмо до конца, прежде чем разорвать в клочки, и заодно чуть было не выбросила, не распечатывая, и остальные конверты.
Однако, подавив отвращение, она вскрыла второе письмо, затем третье: они были написаны простоватым языком, с соблюдением всех необходимых правил, кроме правил орфографии. Тяжело вздохнув, Луиза аккуратно сунула острие зубочистки в уголок четвертого конверта: оттуда выпали два машинописных листка, пахнущих табаком, и на последнем, внизу, стояло имя Эдмон, также отпечатанное на машинке, и надпись: «абонент Парижского рекламного агентства, улица Па-скье». Луиза поморщилась: этот аноним не отличался храбростью. Впрочем, ведь и сама она подписалась: «Мартина, абонентка Парижского рекламного агентства, улица Медичи». К тому же этот корреспондент изъяснялся в приличном тоне:
Уже несколько месяцев я читаю объявления на витринах рекламного агентства. Вначале я делал вид, будто интересуюсь адресами квартир по найму. Но вскоре стал открыто изучать доску брачных объявлений, где пришпилены две или три дюжины карточек. Сегодня наконец я выбрал три номера и взял абонементный ящик для хранения корреспонденции.
Не подумайте, однако, что это письмо отпечатано в трех экземплярах. Было бы неучтиво послать Вам нечто вроде циркуляра. Должен предупредить Вас заранее, что подписываюсь здесь вымышленным именем. Вопреки обычаю, я счел вполне допустимым перепечатать письмо на машинке. По моему почерку Вы, пожалуй, угадали бы кое-какие черты моего характера, но я остерегаюсь подобных выводов. Чтобы я сам не поддался искушению изучать черточки Вашего «Т» и завитки вашего «С», прошу принять ту же меру предосторожности. Таким образом, некоторое время мы будем пользоваться полной свободой: незнакомец и незнакомка могут во всем признаться друг другу, и даже страх показаться смешным не мучает их, если они соблюдают инкогнито.
Впрочем, я не намереваюсь изливать душу. Мы с Вами люди серьезные, и, судя по моим собственным чувствам, я легко могу представить себе Ваши. Скажем прямо и откровенно: я старый холостяк, а Вы старая дева. Под смешной кличкой кроется горькая действительность, и, вверяясь брачной конторе, мы должны опасаться не столько чужих насмешек, сколько превратностей собственной судьбы.
Стоит ли к этому предисловию добавлять такие подробности, как рост, вес, телосложение, цвет волос или глаз?.. Я избавляю Вас, и Вы избавьте меня от подобных «особых примет» и измерений, годных лишь для торговцев лошадьми. Я полагаю, будет достаточно заверить Вас, что у меня нет отталкивающих физических недостатков.
Да и моральных тоже нет. Я ни с кем не связан, мне некого забывать. Холостяком не становятся, им остаются. В этом глаголе столь глубокий смысл, что бесполезно искать другого объяснения…»
Вот это уж неправда! Луиза достаточно хорошо себя знала, чтобы найти другое объяснение. Она быстро дочитала письмо до конца и, несмотря на отсутствие особых примет, составила себе некоторое представление о его авторе: бесцветная жизнь, мелкий эгоизм, робость под видом покорности судьбе, преувеличенная осторожность и замкнутость, словом, пристрастие к серым тонам, — все это было ей понятно и знакомо. Признаться ли? Ей не внушал особой симпатии этот незнакомец, чересчур подобный ей самой. Люди схожие не всегда сходятся близко. Однако он возбуждал в ней любопытство. Можно быть недовольным своей жизнью, но мириться с нею. Почему жизнь незнакомца не удовлетворяла ее? Вопрос поставлен неправильно. Почему жизнь Луизы перестала ее удовлетворять?
Она перечитала письмо и заметила, что буква «М» всюду западает. «Машинка нуждается в ремонте», — подумала она. Луиза вернулась домой и, наспех пообедав, принялась кропать черновик.
— Что ты делаешь? — спросил брат, внезапно оторвав ее от письма, и прибавил совсем уж некстати: — Луиза, когда же ты соберешься пойти к парикмахеру? Тебе давно пора сделать прическу.
— Как-нибудь на днях, — сказала она сухо, не находя нужным быть любезной в ответ на бестактность. И тут же отпарировала: — А ты, когда же ты соберешься продать эти мерзкие китайские вазы?
— Я помню об этом, сестрица! — пробурчал Робер и удалился к себе в комнату, даже не пожелав ей, против обыкновения, спокойной ночи.
Луиза вздохнула и почему-то прониклась теплым чувством к своему корреспонденту: тот, другой, тоже конторский служащий, был, по крайней мере, тактичным и деликатным. Она переделала письмо, некоторые фразы зачеркнула, добавила несколько новых, не таких сухих, а главное, не таких вялых, как прежде. Наконец-то письмо, тщательно переправленное, показалось ей удовлетворительным:
Не старайтесь оправдаться. В конце концов Вы скажете, как актриса в пьесе: «Можно ли упрекать бриллиант, что он вправлен отдельно, что он одинок?» Ни Ваш, ни мой алмаз не весит столько каратов. В нашей жизни недоставало любви, но главное — не хватало желания любить. Сейчас важно уже не то, почему мы стали или остались одинокими, но почему не хотим больше с этим мириться. Я неспособна к внезапным увлечениям, мне больше по душе прочность позднего чувства…»
В таком тоне Луиза заполнила две страницы и на следующее утро, уступая желанию своего корреспондента, перепечатала их на машинке.
Отправив письмо, она не стала ждать неделю и уже на четвертый день явилась в агентство. По правилам вежливости нельзя заставлять людей ждать ответа, не так ли? Однако от Эдмона не было ни строчки. Конторщик вручил ей два письма, полученные с запозданием — одно от вдовца, другое от разведенного. Мадемуазель Дюмон с досады разорвала их в клочки: она была не из тех, кто способен заводить несколько знакомств сразу. Через день опять ничего. Луизе пришлось пять раз наведываться в контору и пять раз сносить обидную усмешку лысого толстяка, пока наконец она не нашла в своем абонементном ящике конверт с напечатанным адресом. На этот раз она сама усмехнулась: буква «М» в слове «Мадемуазель» западала. Луиза поспешно принялась читать письмо:
«…Извините меня за невольное опоздание. Я хотел сделать окончательный выбор между тремя корреспондентками. Отныне Вы единственная…» и т. п.
Луиза радостно улыбнулась, и лысый конторщик громко произнес в назидание новым посетительницам:
— Видите, наши клиентки всегда находят себе пару по вкусу.
И вот, читая абзац за абзацем, Луиза дошла до следующих строк:
«…В зрелые годы говорят о бесе полуденном: почему не поверить в полуденного ангела? Быть может, мы принадлежим к тем, для кого жизнь начинается в сорок лет. Мы…»
Мы! Новое местоимение! Луиза поспешно направилась домой, на улицу Эстрапад, но по дороге, сама не зная почему, забежала в ближайшую парикмахерскую и сговорилась с мастером на завтра.
Полгода! Их переписка длилась полгода: они обменивались письмами, по-прежнему анонимными, два раза в неделю. В ящике ночного столика Луизы накопилось пятьдесят писем; это не были любовные письма, но Луизе они вскоре стали казаться именно такими. Впрочем, их содержание не вполне ее удовлетворяло. Ничего не объясняя прямо, Эдмон туманно ссылался на «неудачно сложившуюся жизнь». Никаких жалоб, но унылый тон несбывшихся надежд, навязчивая идея о бесполезно прожитых годах. Казалось, он видел в будущем лишь средство заполнить пустоту прошлого, ибо недаром сказано, что жизнь без будущего — это зачастую жизнь без воспоминаний.
Между ними устанавливалось взаимопонимание, некая душевная близость на расстоянии. В один прекрасный день слово «мадемуазель», со знакомой буквой «М», незнакомец заменил просто Мартиной. Они были на грани фамильярности и все еще не знали друг друга.
«…Вполне возможно, — признавался Эдмон, — что Вы будете разочарованы, когда мы встретимся впервые. Я ничего от Вас не скрывал, но нередко человека отвергают только потому, что воображали его совсем иным».
Того же самого боялась Луиза, и этот страх постепенно преобразил ее. «Луиза» уступала место «Мартине». Разумеется, ее вкусы и привычки остались прежними. Перемены произошли не в ее натуре, а в общем настроении: есть множество способов, меняясь, оставаться самим собой. В ее характере появились черты, прежде ей не свойственные, — мягкость, доброта, снисходительность. Она начала больше заботиться о своей внешности. От прежней небрежности в туалете до модных нарядов ей было еще далеко, но теперь она старалась всегда одеваться со вкусом. Первое время Робер изводил ее насмешками, затем его ирония сменилась удивлением и, наконец, тревожным любопытством. Уж не догадывался ли он? Не боялся ли остаться в одиночестве? Так или иначе, он перестал подсмеиваться над сестрой и, по ее примеру, начал больше следить за собой. Луиза, оценившая эту перемену, заметила, что он тронут ее заботливым вниманием и старается ответить ей тем же. Она упрекала себя, что относится к брату слишком сухо: «В сущности, он неплохой малый. Экая жалость, что ему недостает того душевного богатства, каким обладает Эдмон».
Полгода! Луиза уже два раза возобновляла свой абонемент в рекламном агентстве, когда наконец от ее корреспондента пришло пятьдесят шестое и последнее письмо. Оно было кратким:
«Мне кажется, Мартина, нам пора перестать играть в прятки. Мы серьезно все обдумали, мы были очень терпеливы. Теперь я Вас достаточно хорошо знаю, чтобы не бояться разочарования, о котором Вам писал. Буду ждать Вас в субботу, в полдень, у дверей Вашего агентства на улице Медичи. Условимся: у каждого в руках будет в развернутом виде последний номер «Энтранси-жан». Я скажу Вам свое имя, свой адрес, Вы ответите мне тем же. Ах, Мартина, я чувствую, мне будет трудно называть Вас другим именем! До скорой встречи.
В этот вечер Луиза вернулась домой сильно взволнованная, раздираемая тревогой и нетерпением. Робер был на редкость внимателен, даже ласков с ней. «Неужели по моему лицу можно обо всем догадаться? — подумала она. — Почему он старается развлечь меня, не зная, в чем дело? Пожалуй, следовало бы все ему рассказать». Но у Луизы не хватило духу нарушить его столь необычное хорошее настроение, и она провела три дня в трепетном ожидании, несколько ребяческом, напоминавшем ей давние времена первого причастия.
Наконец наступила суббота. Луиза, в этот день свободная от работы, все утро тщательно одевалась и прихорашивалась. К одиннадцати часам она была готова. Но в четверть двенадцатого внезапно решила, что с ее стороны будет скромнее надеть менее нарядное платье, и честнее — смыть грим с лица. Выйдя из дому с опозданием, она все же сделала крюк через Люксембургский сад, откуда открывается вид на улицу Медичи.
Луиза тихонько подошла к садовой решетке. Перед витриной агентства стоял человек среднего роста, держа в руке развернутую газету — несомненно, Эдмон. Он стоял к ней спиной. Луиза видела лишь серую шляпу и темно-синий плащ. Ей бросилась в глаза забавная мелочь: этот плащ был только что куплен, очевидно, в ее честь, и простодушный холостяк забыл содрать товарный ярлычок. От робости или из страха, что его не узнают, он упорно, не отводя глаз, рассматривал витрину. Луиза подождала еще несколько минут, но так как Эдмон не двигался, она развернула газету и, выйдя из сада, перешла улицу. На стук ее каблуков незнакомец круто повернулся, невольно поднеся руку к шляпе, и, пораженный, застыл на месте. «Корреспондентом» оказался Робер.
— Что ты тут делаешь? — прошептала Луиза.
Она сильно побледнела, тогда как ее брат залился багровым румянцем. Однако он овладел собою быстрее, чем она.
— Я пришел проверить, где вывешено мое новое объявление, — сказал он. — Я уже давал одно полгода назад, чтобы продать эти китайские вазы, которые ты так ненавидишь. Но ничего не вышло.
Нижняя губа у него отвисла, он с жалобным видом растерянно моргал глазами. Газету он сунул за спину, неловко комкая ее в руках.
«Ну нет, голубчик мой, — подумала Луиза, — мы не сумеем притворяться. Наша жизнь стала бы невыносимой».
— Как вы поживаете, Эдмон? — спросила она со смехом.
Тогда Робер поступил именно так, как подобало в их положении. Он обнял сестру и крепко прижал ее к сердцу.
— Самое удивительное то, — произнес он дрогнувшим голосом, — что мы и в самом деле могли бы пожениться: нам это просто никогда не приходило в голову.
Разумеется, Луиза не вышла замуж за Робера, хотя имела на это право, — ведь он был только сыном ее отчима. Они не были братом и сестрой, но всю жизнь относились друг к другу как родные. Поэтому, вступив в брак, они морально совершили бы грех кровосмешения. Кроме того, слишком давно они смотрели друг на друга безжалостным оком близких людей, каждый досконально изучил все недостатки, все мельчайшие особенности характера, внешности, одежды другого. Они очень любят друг друга, теперь, быть может, даже больше, чем прежде, но это чувство никогда не станет любовью. Наконец, самое главное то, — как заметил Робер, — что им это никогда не приходило в голову. Иные предубеждения нельзя преодолеть сразу.
Однако они ни о чем не жалеют. Теперь оба хорошо понимают друг друга, оба знают, как много они значат один для другого. Их жизнь не изменилась, но они и не хотят ее менять. Они не тяготятся своим холостым положением, они выбрали его сами. Конечно, Робер всегда останется прежним Робером, ворчливым, высокомерным, немножко нудным. Но он перестал — ради нее одной — держаться так отчужденно, и если порою он замыкается в себе, как прежде, и глядит на нее словно издалека, прищурив глаза, Луизе стоит только коснуться его руки и прошептать: «Эдмон!» — и ангел полуденный, пролетая в молчании, вызывает слезы умиления в их поблекших глазах.