(Род. в 1917 г.)
Арно родился в Монпелье в почтенной буржуазной семье. Во всех тонкостях постиг он юриспруденцию и всю университетскую премудрость, перед ним открывалась блестящая карьера. Но жизнь внезапно выбила Арно из проторенной колеи. Начались годы странствий. Жажда приобщиться к миру неприкаянных, попросту жизненная необходимость бросали его из города в город, из одной страны в другую. Был он и такелажником, и старателем на золотых приисках, водил грузовые машины. На его глазах рушились наивные иллюзии об удачливости кладоискателей, развеивалась мечта о том, что можно обрести волю и свободу на окраине буржуазной цивилизации. Бегство «на дно» жизни завершилось мятежом против «верхов», против всего уклада буржуазного существования.
И своем духовном прозрении Арно открыл источник творчества. Мир босяцкой вольницы, страсти, надежды, поражения незадачливых авантюристов в их схватке с жизнью — все это уже предстало в первом романе Арно — «Бегство отчаянного хулигана» (1948). Повествование о трагической участи человека незаурядного продолжено в остро социальном романе «Плата за страх» (1950). Сила характера, неуемная жажда жизни, присущие герою книги, словно омертвели в его банальной мечте, сконструированной по образцу мещанских идеалов «свободного» мира.
Буржуазная критика, оценившая возможности талантливого писателя, стремилась направить его творчество в русло развлекательной литературы. Не случайно роман «Плата за страх» рекламировался как классический образец «жестокого романа». Дальнейшая эволюция Жоржа Арно разочаровала его недальновидных «доброжелателей». В середине 50-х годов трагическое видение мира, своеобразно преломившееся в ранних произведениях Арно, приобретает новую окраску. Фаталистическое мировосприятие, характерное для создателя «Платы за страх», уступает место историчному взгляду на действительность.
После завершения романов «Звездное сияние» (1952) и «Ушки на макушке» (1953) Жорж Арно резко обрушился на буржуазное правосудие (фарс «Нежные признания», 1954), высказал правду о каторге в репортаже «Тюрьма 1953 года», о расизме — в цикле очерков «Индейцы не мертвы» (1956). В 1957 году писатель возвысил. голос в защиту Джамилы Бухиред — жертвы французских карателей в Алжире. В сатирической комедии «Маршал П» (1958) он пародийно обличает режим Виши и марионеточное «величие» Петэна.
Поборника независимости Алжира, Жоржа Арно реакция попыталась в 1960 году упрятать за решетку. На его защиту поднялась вся мыслящая Франция. По сути дела, на скамье подсудимых оказалась система попрания демократических свобод, а не художник-гражданин. Об этом эпизоде идейной борьбы нашего времени Арно рассказал в памфлете «Мой процесс» (1961).
С 1962 года Жорж Арно живет в Алжире, сотрудничает в журнале «Революсьон африкен».
Georges Arnaud: «La plus grande pente» («Слишком долгий спуск»), 1961.
Рассказ «Черепаший остров пирата Моргана» («L'lle de la Tortue du pirate Morgan») входит в названный сборник.
Черепаший остров пирата Моргана
Никто не знал в точности, кто такой Жак. То он выдавал себя за сына знаменитого боксера, то за наследника венгерского барона, а иногда просто утверждал, что его отец — инкогнито. Вероятно, он считал это чем-то вроде почетного звания. Было бы только слово «ученое», а что оно означает, Жака мало интересовало. Притом он врал, нисколько не заботясь ни о правдоподобии, ни о связности своего вранья. В одном только он был постоянен: в притязаниях на хорошее знание морского дела.
Ему было двадцать пять лет, и похож он был на гориллу, только румяную и белобрысую. Он легко мог бы преуспеть в качестве сутенера в постели любой портовой проститутки. В Пуэрто-Муэрто, как и повсюду в Южной Америке — за исключением Панамы, где белых избыт о к, — девицы цвета красного дерева спорят из-за белых юношей. Но романтизм, которым он неизменно щеголял, удерживал его от подобной карьеры. Он предпочитал бедность и туманное ожидание какого-то маловероятного случая.
Я свел с ним знакомство не преднамеренно, просто мы оказались соседями по столику в злачном месте для докеров, где восемь часов в день он был официантом, а остальное время — клиентом, во всяком случае, по части выпивки.
Из разговоров с ним я быстро оценил его по достоинству. Он усвоил стиль интеллектуала-ницшеанца. Его эрудиция не шла дальше знакомства с Жюлем Верном, Стивенсоном и Марселем Швобом. Но этих троих он знал досконально. Он даже заимствовал у них целые предложения и цитировал их, не ссылаясь на автора, небрежным тоном, с самодовольством человека, уверенного, что он правильно мыслит и хорошо излагает свои мысли. Он сознавал свою принадлежность к редкой категории людей избранных, одинаково одаренных и для практической деятельности и для тончайших лирических сантиментов. Он, видите ли, слишком хорошо знает жизнь, чтобы придавать особую ценность своему благородному происхождению, и упоминает о нем только вскользь из вполне понятного и весьма похвального беспокойства, как бы не подумали, что он хочет скрыть свою аристократическую породу. Он верит в свою счастливую звезду и силу воли. Словом, я понял, что он являет собой редкостный экземпляр человека весьма легковерного.
Вечером я, как обычно, встретился в бистро со своими приятелями Чарли и Джимми, по прозванию «Джимми Врун». То ли потому, что в свое время мы плавали в разных широтах, подчас очень опасных, то ли потому, что сердца у нас очерствели, но мы были большими любителями розыгрышей и в тот период часто ими забавлялись. А этот малый так и соблазнял прибегнуть к мистификации, соблазнял, — скажу, оставаясь в границах пристойного сравнения, — как мед соблазняет мух.
— Друзья, я напал на совершенно исключительного молодого кретина, — объявил я им в тот день.
— Наш новый викарий? — спросил Джимми ворчливым тоном.
— Нет, почище будет.
— Тот, что приказчиком у Гомеца? Заведующий почтой? Инженерик из Далласа, что поступил в транспортный отдел фирмы «Шелл»?
— Нет, их мы уже знаем как облупленных. Совсем новенький, никем еще не обработанный. Официант у корсиканца, у хозяина трактира «El Paraiso Bajo»[7].
— Жак? Эта дурья голова?
Чарли наивен. Его разборчивость показалась мне излишней.
— Чтобы разыграть человека, тебе надо его уважать, так что ли? А не кажется ли тебе, что ты перехватил?
— Ясно, перехватил, — поддержал меня Джимми. — Для того-то, во что мы можем его втравить?
Мы не любили тривиальных шуток. Нет. Подшутить, так уж подшутить, пусть зло, но зато на славу. Мы всегда собирали сведения о своих возможных клиентах. Для начала подвергали их серьезному психологическому анализу, и, даже если нам не везло, мы не скупились на аперитивы во время предварительных расспросов.
Чарли было неприятно афишировать свое знакомство с малым, столь незначительным по своему standing[8]. А у Джимми репутация была подмочена: нельзя безнаказанно врать всем и каждому шесть месяцев подряд в городе с трехтысячным населением. Поэтому работа по сближению была возложена на меня. Мы скинулись, и на следующий день я снова был в «Параисо».
По тому, как Жак мне поклонился, я сразу понял, что мой приятель Антонио, хозяин заведения, хорошо обо мне отозвался. Выданный мне блестящий аттестат только облегчал мою задачу. Как выяснилось, в свое время я был золотоискателем — и не безуспешно, — занимался контрабандой, спекулировал изумрудами; я говорю на нескольких иностранных языках и не лишен образования — было чем привлечь внимание такого малого, как Жак. Я сел за столик и пригласил его пропустить стаканчик. Антонио самолично принес нам рома и кока-колы.
— Ты давно здесь? — спросил я Жака.
За какие-нибудь четверть часа он выложил мне самые сокровенные — во всяком случае он так полагал — причины, побуждающие его верить, что ему предначертана жизнь богатая приключениями. «Not struggle for life, but war for life»[9] — тонко заметил он. При его ужасающем сан-францисском выговоре пафос этих слов звучал особенно комично. Его цели войны за жизнь: собственная яхта, чтобы объездить весь свет; при каждой высадке на берег быть принятым в лучшем обществе, желательно в английском посольстве; иметь на борту гарем, а в глубине сердца великую любовь; при случае оказать покровительство какой-нибудь вдове или сиротке, чувствовать себя равно хорошо, равно на месте как за штурвалом своего парусника, так и за столом у сильных мира сего и в самых грязных притонах южной части Тихого океана. И все в том же духе.
— Ночи на Галапагосских островах… — размечтался он.
Я был доволен, одно только несколько смущало меня: все выставленные моими приятелями мотивы, все их высказывания сведены на нет и доведены до карикатуры. Я узнал того, кто носится по Тихому океану, из одной чудесной гавани в другую, еще чудеснее первой, кто подчас запросто обедает у баронета; того, у кого на борту гарем, потому что ему нравится заниматься любовью на море; узнал того, кто…. И себя тоже.
Я следил за своим взглядом, за модуляциями голоса. И в то же время все больше и больше приходил в азарт. В какую ловушку мы с приятелями загоним этого желторотого ему на благо, я еще не знал. Но в одном я был уверен: ловушка будет… и злая.
Сольный концерт продолжался.
— Я проткну одно ухо. Когда у тебя собственный парусник и ты ведешь такую жизнь, как веду я. — он говорил уже в настоящем времени, — …чувствуешь себя обязанным носить в ухе кольцо. С пиратами надо считаться.
Из презрения, из желания над ним посмеяться, просто из человеконенавистничества я уже терял голову.
Блестящая мысль родилась у Джимми. Вообще, ежели говорить о розыгрышах, то придумывал их всегда он.
Потягивая виски у Чарли, в задней комнате его бистро, где мы были завсегдатаями, я дал отчет о беседе с Жаком.
— Пираты!.. Очаровательный типчик, — задумчиво пробормотал хозяин заведения. — И кольцо в носу…
— В ушах, старик, в одном ухе, точнее: в левом. Малый, видно, начитанный. Ну, так на чем же мы остановимся?
Вот тут-то у Джимми загорелись глаза.
— Мы наплетем ему о кладе! Да еще о каком! Слушайте, друзья: остров, что закрывает выход на рейд, называется Тортуга — черепаха. Вам это ничего не говорит?
Инстинкт, интуиция, своеобразное чувство слова заменяют Джимми подлинное знание. Ведь из нас троих я один знал легенду о пирате Моргане и кладе, зарытом им. Однако в точку попал Джимми Врун.
Мы разработали план. Прежде всего надо пустить Жака по следу. Эта задача, и, я льстил себя надеждой, задача нетрудная, предстояла мне. Затем втравить его в организацию не прогулки, нет, а экспедиции, настоящей экспедиции, которая обойдется ему недешево и в смысле денег, и в смысле работы и усилий, а в конечном счете — ив смысле всяческих невзгод. Если нам удастся подбить его занять на два-три года деньги, чтобы оплатить расходы по снаряжению, и, не имея возможности выплатить долг, удрать отсюда или же совершить противозаконное деяние, пусть даже преступление, радость наша и так уже будет велика. В результате он сможет даже заработать от пяти до двадцати лет тюрьмы. Нас вдохновляла страсть к жестоким шуткам. Возможно, он даже покончит самоубийством…
На следующий день, выбрав время, когда он будет свободен и прислушается к доброму совету, я пошел в «Параисо Бахо».
— Видишь ли, малец, все это хорошо, — сказал я Жаку-Дурню Какбишьего (не долго думая, мы дали ему такое прозвище), — видишь ли, все это хорошо. Я людей знаю, я побывал во всех портах на свете и всего насмотрелся.
Такая речь пришлась ему по душе, это был его стиль.
— Понимаешь, — сказал он. — Ты позволишь говорить тебе «ты»?
В знак согласия я предпочел промолчать. Впрочем, он так и истолковал мое молчание.
— Понимаешь, недавно я, ничего из себя не представляющий юнец, сидел на пляже, сидел и смотрел на горизонт. И думал: когда юнец сидит на песке, созерцает Карибское море и знает, что в один прекрасный день у него будет собственная яхта, это значит…
Он посмотрел мне в глаза и закончил период, скандируя слова по слогам:
— …значит, у него есть хватка!
Жак опорожнил свой стакан rhum and coc[10] и, позабыв, что он здесь официантом, махнул рукой, чтобы ему подали еще:
— Cantinero![11]
Две девицы громко расхохотались. Их хохот вернул его на землю. Он отодвинул свой стул. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства при самой скромной профессии, достаточно, чтобы в душе у тебя не было чувства приниженности. У него оно было. Он принял со стола свой стакан, потом протянул руку за моим, уже обращаясь ко мне на «вы»:
— Что прикажете вам подать, месье Муре?
И вернувшись от стойки:
— Вот виски, месье Арман.
Ему нужен был переход: теперь он уже называл меня по имени… Через минуту он опять стал равным мне, авантюристом высокого полета, равным, хоть в чем-то меня и превосходящим, — в той мере, в какой это возможно между пэрами, — превосходящим совсем немного, однако благосклонным.
— Да, есть хватка, верно тебе говорю.
— По правде сказать, — заметил я, — ты это почувствуешь во всей силе только в тот день, когда будешь стоять на корме своей яхты, в каскетке с золотым галуном. А до той поры…
Он посмотрел на меня сначала с жалким, потом с обиженным видом и целую неделю дулся.
Я утверждал, что это хороший признак. Но Джимми и Чарли считали, что я дал маху, чтобы не сказать хуже…
В среду на Страстной Жак-Дурень Какбишьего снова подсел к моему столику.
— Скажи, Большая Саванна, ты же там был, в смысле золота это место хорошее?
— Сказать, что хорошее, не скажу. Золото там, правда, найдешь, — ответил я. — Кто вкалывает, я имею в виду работает двенадцать часов лопатой, киркой, лотком, — может рассчитывать на пятнадцать граммов в день.
Он свистнул. Я продолжал:
— Пятнадцать граммов в краю, где грамм самородка в двадцать два карата стоит ровно доллар, то есть сорок пять боливаров. Ты здесь больше имеешь.
Я прекрасно знал, что он не зарабатывает и четверти такой суммы.
Я вернулся в «Параисо» только через два дня, в Страстную пятницу.
— Я подумываю о Большой Саванне, — признался мне Жак.
Было три часа дня. Девицы, одетые во все черное, стояли в церкви на коленях. Они оплакивали смерть господа бога, пользуясь свободным от работы временем. Закон разрешает им выходить на улицу только под чьим-нибудь присмотром. Антонио был с ними. Жак один оставался на страже заведения. Момент был подходящий. Я воспользовался случаем.
— Понимаешь, в Саванне я жил и золото там нашел, и все же я туда не вернусь. Золото это не плохо. Но, с другой стороны, когда у тебя своя яхта и ты играешь на международной бирже…
Я вытащил из кармана три парижских газеты. Накануне я отправился за ними с одиннадцатичасовым самолетом в Боготу во французскую книжную лавку.
— Мне каждый день доставляют из Гавра биржевые курсы. Я плачу за это одному типу.
Я прижимист, и это известно, значит, могу рискнуть ложью такого рода даже без гроша в кармане. Скупой может себе позволить ходить обшарпанным и заказывать дешевую выпивку. Скупость вносит какую-то пикантную черточку, какую-то поразительную правдивость в образ авантюриста. Внушает уважение. Придает солидность.
Жак-Дурень Какбишьего водил пальцем по строчкам пунктира.
— Смотри, — сказал я. — Здесь ты платишь доллар за грамм золота. Там доллар идет по триста восемьдесят одному франку слиток весом в кило, понимаешь, кило, то есть тысяча граммов — и в восемнадцать каратов, такой слиток это шестьсот семьдесят тысяч франков. Ты заработал шестьсот семьдесят минус триста восемьдесят один, то есть двести восемьдесят девять франков на грамме плюс разница за карат, скажем, пятнадцать процентов на высшую цену — сто франков, всего триста восемьдесят девять франков. Другими словами, ты удваиваешь капитал, а лишние восемь франков идут на расходы. Представляешь себе?
Мысль, что в расчете я мог наврать, — вероятно, я и наврал, — этому олуху в голову не пришла. Он глубоко вздохнул, потом прошептал: «Черт возьми!»
— Вот то-то и оно, не золото приносит богатство. Богатство приносит торговля золотом.
Последовало минутное молчание, — он, пыхтя, подсчитывал.
— Н-да, — сказал он, — а как же яхта?
— Слушай, малец, я тебе уже говорил, насчет тебя я составил себе мнение. Сейчас мы можем спокойно побеседовать, девицы раньше шести не вернутся. Так вот, я доверюсь тебе.
Я вложил в свои слова мужественную решимость. В зале прозвучал героизм и отразился от стен.
— …Черепаха, где зарыт клад Моргана, — это остров у входа на рейд.
На этом я закончил.
Накануне, во время путешествия в Боготу, я не нашел никаких материалов о Моргане, ни в книжной лавке, ни в университетской библиотеке. И в конце концов стащил в Институте географии из папки преподавателя гидрометрии географическую карту. На ней очень точно был изображен остров Черепахи — Isla de la Tortuga, — впрочем, не тот, что у входа на рейд в Пуэрто-Муэрто: островов с таким названием в атласе Гольшвейна значится семнадцать. Звездочка, сияющая на самой середине острова, означает, что это одно из тех мест, где выпадает чрезвычайно мало осадков. Но в глазах Жака это могло быть только символическим изображением зарытого там клада. Он даже не обратил внимания на то, что карта печатная и шрифт вполне современный.
К карте была приложена шифрованная записка, которую я сочинил наобум, выстукивая на машинке группки по четыре буквы; эффект от криптограммы оказался поразительно удачным: пока я выдумывал перевод, адамово яблоко моего слушателя пульсировало с невероятной быстротой.
— А теперь ты, конечно, задаешь себе вопрос — почему я посвящаю тебя во все мои тайны?
Он явно до этого не додумался. Но Жак был не из тех, кого можно поймать врасплох, обратив на что-нибудь их внимание.
— Ну так почему же ты посвящаешь меня во все свои тайны? — как и следовало ожидать, спросил он.
— Потому что мне нужен такой человек, как ты.
Он посмотрел на меня со спокойной гордостью: ну, разумеется, мне нужен такой человек, как он, я не открыл ему ничего нового. Это же совершенно ясно.
Я продолжал:
— Вот так. Во-первых, в настоящее время я очень беден.
Он великодушно приписал это заявление моей скупости и ждал, что за сим последует.
— Я не могу вложить в это дело ни одного су. Надо, чтобы ты взял на себя все расходы. Конечно, я мог бы занять, и мне, несомненно, было бы легче, чем тебе, достать деньги. Это правда, но… — Я наклонился к нему. — …Но мне нельзя фигурировать в этом деле. Ни в коем случае. Они знают, что я владею тайной такого рода. Мое пребывание на необитаемом острове насторожит их. Потому что, хоть этот остров и у входа в рейд, на расстоянии пушечного выстрела, на него смотрит тысяча орудийных люков, и все же это необитаемый остров.
Я остановился, пожалев, что поддался искушению, и сказал «на расстоянии пушечного выстрела» и «тысяча орудийных люков». Я боялся, что хватил через край.
Вопрос, слетевший с его уст, успокоил меня:
— Кто это «они»?
— Если бы я мог сказать! Но все требует жертв: придется поработать, и на совесть.
Я гипнотизировал его начальственным взглядом. Он тоже смотрел на меня, и его взгляд выражал безоговорочное послушание и слепое доверие.
— Я болен, помогать ни в чем не могу. Впрочем, свою долю участия в этой операции я внес. Вот она.
Я постучал пальцами по документам. Он кивнул головой.
— С этого дня придется экономить на всем, считать гроши. Ни рюмки спиртного, ни вечера в кино, даже в еде себя урезывать. Понятно?
— Понятно!
— О девицах и говорить нечего. Ты не играешь? Вот и отлично. Кроме того, надо подыскать дополнительную работу, вкалывать вовсю. Такая экспедиция стоит больших денег. Ясно?
— Не совсем.
— Месячный запас провизии, наем лодки, чтобы перевезти тебя. Инструменты: шахтерский лом, лопата, кирка, все в двойном количестве, на случай, если что сломаешь. Научные приборы, тоже в двойном количестве.
— Да, старик, да. Не рассчитываешь же ты, что палочка открывателя источников укажет тебе, где лежит клад, а?
Необходимый инвентарь, который требовался, согласно списку, составленному моими заботами в сотрудничестве с Джимми и Чарли, стоил минимум две тысячи боливаров, двести восемьдесят тысяч франков плюс еще какая-то мелочь. Список был очень полный. Кроме комплекта инструментов, которые я сразу указал моему компаньону Жаку-Дурню Какбишьего, мы прибавили еще два прецизионных термометра. Если верить методу, придуманному нами за те полчаса, что мы потягивали виски, а затем выраженному в алгебраических формулах на четырех страницах бумаги в клеточку, достаточно зарыть оба эти инструмента в землю на метр двадцать глубины. Расстояние одного от другого по поверхности должно равняться семидесяти семи метрам тридцати пяти. Отвесу стоимостью в семь боливаров тоже была отведена роль. Создав с помощью дорогостоящего портативного генератора магнитное поле, можно рассчитать его интенсивность, пользуясь приобретенным по баснословной цене амперметром… Я точно не помню, что следовало дальше, но если верить способу употребления, который мы начинили ссылками на Жоржа Клода и на Бранли (Эдуарда), результаты должны были оказаться весьма ценными, чтобы не сказать неоценимыми.
Для Дурня Какбишьего заработать такие деньги было делом нелегким. Тем более что он окончательно запутался стараниями Вруна. Тот позаботился, чтобы он потерял место в заведении корсиканца. Жак и без того уже трудился два полных рабочих дня: один официантом, другой докером по ночному тарифу за сверхурочные часы. Теперь ему пришлось искать работу на дневное время. Ночью он продолжал, не жалея спины, разгружать товарные пароходы. С десяти утра ворочал бочки весом в двести кило. Он покорно сокращал свой бюджет на питание, поэтому ослабел и уже выбивался из сил. Постепенно он утратил сходство с гориллой, сначала стал похож на шимпанзе, потом на семнопите-ка, на макаку, на сапажу. После пяти месяцев экономии и работы он стал походить на больную, чахоточную уистити.
Я уже говорил, что шутки мы любили жестокие. Поэтому до того как поднять занавес над последним актом, мы позаботились, чтобы Жак усладился предвкушением финального разочарования.
В тот день Дурень Какбишьего заявился ко мне в семь утра. Его глаза блестели, на скулах играл румянец, изо рта дурно пахло.
— Дать сигарету?
— Я бросил курить, — слабым от жара, но гордым голосом ответил он.
Затем он вытащил из кармана пачку бумажек — красных, зеленых, синих; закашлялся, потом сказал:
— Так, значит, все в целом обойдется в две тысячи боливаров?
— Увы! Мы подсчитали слишком в обрез. Для полной уверенности, что хозяин лодки будет молчать, ему надо как следует заплатить.
Он с трудом закрыл рот.
— Сколько?
— Хотя бы пятьсот боливаров сверх сметы.
— Ой…
— Что поделаешь, старик, молчание покупается дорогой ценой.
Ой не ой, но это так. Он довольно быстро подсчитал цену молчания: двести двенадцать боливаров — столько он заплатил в удешевленных товарах за автоматический пистолет и, не будучи излишне озабочен предстоящим дележом, на следующий же вечер попытался прикончить меня на углу улицы.
Недоедание и переутомление сделали свое — теперь Жака не сразу можно было узнать: тень, а не человек, бледный, истощенный. Он пустился наутек и исчез. Я слышал, как он дышит, коротко, прерывисто. Я не погнался за ним. У меня шевельнулось такое чувство, что я его не обокрал, впрочем, это его не оправдывало, потому что он не знал, что я его обокрал.
На наши добрые отношения этот инцидент не повлиял. Через три месяца наступил великий день: день отъезда.
Я взял на себя переговоры с хозяином рыбачьего судна, который должен был доставить Жака на Черепаший остров. Но Джимми решил самолично руководить погрузкой: в ящики вместо продуктов и инструментов упаковали гальку. И Жак в груженной камнями рыбачьей лодке отбыл темной ночью от берегов материка.
Это была грандиозная и незабываемая ночь. Врун угощал всех, кто только хотел. Тост следовал за тостом. У нашего пионера Черепашьего острова, должно быть, до рассвета звенело в ушах, поскольку каждый тост начинался за его здоровье.
И вполне справедливо: Джимми без ведома остальных — считая и нас с Чарли — сбыл с рук весь ненужный товар, приобретенный Жаком ценой таких лишений. Выручкой с этих украденных предметов Врун и угощал весь город. Видно, ему пришлось потрудиться, чтобы продать не слишком в убыток себе… или Жаку… Короче говоря, если судить по количеству пьяных, которые на рассвете с грехом пополам добирались по портовым улочкам к себе домой, Джимми выручил немногим меньше, чем было заплачено.
Слух оказался ложным: Черепаший остров не был необитаемым, он был населен. На какой-то несчастный квадратный километр его поверхности приходилось две тысячи семьсот змей. Демографическая плотность в десять раз большая, чем в Бельгии. И ни одна из населяющих его рептилий не принадлежала к безобидной разновидности пресмыкающихся.
Сверх того, эта унылая земля была лишена всякой растительности. С Пуэрто-Муэртского мола это было отлично видно. Но с противоположной стороны, глядевшей в открытое море, нелепо торчало одинокое дерево, развесистое, с низкими сучьями.
Джимми не нашел охотника на запас пресной воды, поэтому нашему предприимчивому искателю клада страдать от жажды не пришлось. Но я не представляю себе, от каких мучений, кроме жажды и холода, был избавлен несчастный Жак.
Для начала ни от ярости, ни от страха. Лодка шла уже обратным курсом более чем в ста кабельтовых от острова, Жак открыл ящик, второй, третий, двадцатый. И тогда понял, на что обречен. Вывезти морем на груду камней с цоколем вулканического происхождения двадцать ящиков гальки — и даже не усмехнуться! Я убежден, что это и в голову ему не пришло.
Джимми знал, что делает, когда нанимал лодку, которая в тот день случайно оказалась в Пуэрто-Муэрто, обычно же стояла у причала в ста километрах к западу; знал, что делает, когда давал указания хозяину лодки, ни под каким видом не возвращаться на остров, высадив пассажира. Напрасно Жак звал, напрасно надрывался от крика, исполнял на берегу острова танец отчаяния; напрасно он вошел в море по самые подмышки и вернулся на сушу, только убоявшись акул. Ветер был попутный, лодка весело шла своим курсом. Шла все быстрее. Шла так быстро, как никогда.
Жак ступил левой ногой на берег и тут очутился нос к носу с первой змеей.
Змеи. Змеи, снова змеи. Змея за змеей. Снова змея. Еще змея и еще. Опять змея. Словом: сплошные змеи.
Змея не нападает на человека, но она любопытна и бесцеремонна, как все дикие звери, за которыми не охотятся. И не пуглива. Две тысячи семьсот пресмыкающихся аборигенов Черепашьего острова продефилировали перед вновь прибывшим.
На ночь Жак решил искать пристанища на дереве, которое он увидел при высадке. Оно внушало доверие. Но сделать шаг по этой земле, владению рептилий, было невозможно. С рассвета он не стронулся с того места, на которое ступил, выйдя из воды. Когда судорога сводила ему ногу, он считал весьма опасным даже пошевелить онемевшими пальцами под холодным взглядом своих врагов с раздвоенным жалом. Солнце обжигало голову и глаза. Все тело, там, где оно не было защищено одеждой, пошло водяными пузырями.
Чтоб добраться до тени, он решил обогнуть остров, идя вдоль берега по воде.
Во время этого короткого путешествия, его два-три раза обгоняла какая-то волнистая, отливающая металлическим блеском черная с золотом живая лента, которую он не мог определить. К счастью для себя: за ним увязалась мурена, воодушевленная кровожадными замыслами. Увидя, что он поднялся на сушу, она пожалела о зря потерянном времени.
Жак благополучно добрался до дерева, ветки которого сулили приют. Сбитые с толку его обходным маневром, змеи расползлись, вернувшись к будничной жизни.
Жак взобрался на нижние ветки и тут же заснул.
В тропической Америке одна разновидность дерева pinon ночью выделяет испарения, действие которых такое же, как у иприта, с той только разницей, что продолжается оно всего неделю.
Именно таким было единственное дерево на острове Черепахи.
На следующий день небольшой парусник, проходивший мимо острова, привез в рыбачий порт сильно опухшего малого, заплывшие глаза его гноились, слизистые оболочки потрескались до крови, срамные части были с голову новорожденного.
Жак выздоровел в положенный срок и не порвал с нами; метод предосторожности, разработанный Вруном, возымел действие: подозрение в краже пало на хозяина лодки. Во всяком случае, эта уловка избавила Дурня Какбишьего от необходимости начать с нами спор, исхода которого он, вероятно, опасался.
Прошло время. По последним сведениям, месье Жак-Дурень Какбишьего, обогащенный опытом, сделался отличным бизнесменом, хитрым, недоверчивым и осторожным.
Вскоре он обзаведется собственной морской яхтой.
Но он уже жалеет о своей первой трате, хотя и значительно более скромной. Он несколько поторопился заплатить из своего первого заработка за проколку левого уха.