(Род. в 1919 г.)
Уроженец Тулузы, Пьер Гамарра вырос в рабочей семье. В годы второй мировой войны учительствовал; участвовал в Сопротивлении. С 1944 по 1949 год редактировал газету «Патриот дю Сюд-Уэст». Член ФКП. С 1950 года — ответственный секретарь, позднее — главный редактор журнала «Эроп».
У истоков творчества Пьера Гамарра — наследие Виктора Гюго и Жорж Санд, могучее воздействие идей и образов Максима Горького. «Горького читал с самых юных лет, — свидетельствует писатель. — В его романах меня потрясает не только исполненное пафоса живописание всего современного ему общества, но еще и стремление к переменам, вера в грядущую победу… Он — в моей человеческой плоти, он — в моей писательской памяти».
Насыщенное романтикой народной борьбы против фашизма и эксплуатации, за мир на земле, творчество Пьера Гамарра — поэта и прозаика — развивается в русле социалистического реализма. Во многих стихотворениях из книг «Эскиз проклятия» (1944), «Песня Арасской крепости» (1951), «Песнь любви» (1959) Гамарра гневно обличает войну, воспевает мужество антифашистов, призывает к миру. Романы Гамарра «Огненный дом» (1948), «Дети нищеты» и «Полночные петухи» (1950), «Сирень Сен-Лазара» и «Женщина и река» (1951), «Розали Брус» (1953), «Школьный учитель» (1955), «Жена Симона» (1961) отразили голоса нужды, и надежды, его родной Тулузы, возмущение парижских рабочих происками поджигателей войны, подвижнический труд народной интеллигенции, страду крестьян, их жизнестойкость, их гнев против фашистских захватчиков. Поборник социализма, Гамарра верит, что войну могут обуздать разум и воля людей, их верность памяти павших героев, интернациональная солидарность.
Художник обращается к самым различным жанрам романа — социально-психологическому («Сады. Аллаха», 1961), детективному («Убийце — Гонкуровскую премию», 1963), автобиографическому («Пиренейская рапсодия», 1963), фантастическому («Соло», 1964), приключенческому («Шесть колонок на первую полосу», 1966), — но с неизменной целью: пробудить в читателе социальную активность, чувство ответственности за судьбы мира, в котором он живет. В трилогии «Тулузские тайны» (1967), «Золото и кровь» (1971), «Семьдесят два солнечных дня» (1975) в традициях «народного романа» воссоздана атмосфера бесславной империи Наполеона III и героических дней Парижской коммуны. Эта же эпоха составила канву жизнеописания «Виктор Гюго» (1974).
Гоморра пишет сказки для детей и увлекательные приключенческие понести для юношества. Контрастность, резкость света и тени свойственны поэтике художника. Рассказы его остроконфликтны. — в них сталкиваются отживающее и рождающееся, социальное зло и активная доброта, разум и предрассудки. Действие многих его рассказов происходит в Пиренеях, но в малейшей детали повествования писатель стремится воплотить целый мир, в радостях и горестях родного края отразить «трепет жизни всей планеты».
Pierre Gamаrra: «Les mains des Hommes» («Руки людей»), 1953; «L'Amour du potier» («Любовь гончара»), 1957.
Рассказ «Стена» («Le mur») входит в сборник «Руки людей».
Стена
Дома стояли по соседству, но обитатели их враждовали между собой. Такое иногда случается. Причин тому было много. Фреши и Меле уже много лет не разговаривали друг с другом. Распря началась между стариками — Бертраном Фреш и Луи Меле. По книгам мэрии они значились под другими именами, но в наших местах существует обычай давать людям прозвище, и теперь его носят потомки, не всегда зная, откуда оно взялось. Бертрана, к примеру, звали Бертран Рибо, однако никто и никогда его так не называл, все говорили — старик Фреш, папаша Фреш. Так уж повелось…
Да, старики были врагами, и вражда эта передалась их семьям. Первая размолвка потянула за собой другие, и в конце концов лютая ненависть разделила их. С чего же все началось? Кто его знает! Разве что сами старики, но они хранят тайну в своих упрямых седых головах и молчат, крепко стиснув зубы. Должно быть, какая-нибудь давнишняя ссора из-за девушки, а главное — земля… Земля одного, земля другого. И, поскольку участки их тоже соприкасались, всегда находились поводы для раздоров… То неточно проложили межу, то захватили плугом лишний клочок, а то еще недоразумения из-за скотины, из-за собак, воровок-кур… Те, кто еще что-то помнит, рассказывали, будто старики перестали разговаривать с тех пор, как вернулись с военной службы или вскоре после того. А было это не вчера…
У Фреша семья была небольшая: жена, старая, искалеченная ревматизмом женщина, уже не выходившая за порог своего дома, дочь и зять. Дочь не могла иметь детей. Каждый раз повторялось одно и то же: она благополучно вынашивала младенца, но, едва появившись на свет, он погибал. Четыре раза она рожала, и каждый раз ребенок умирал. Дочь без конца таскалась по врачам. Один лечил ее уколами, другой предписал полный покой. Было это как раз во время последней беременности, и старик сам поехал в кантон покупать кресло-качалку. С первых же месяцев он заставлял дочь лежать либо на кухне, либо перед домом. Он не давал ей пальцем шевельнуть, не разрешал чистить овощи, лущить кукурузу.
— Надо переждать это время, — говорил он, — а вдруг на сей раз удастся спасти…
Между тем, ее рук в хозяйстве очень недоставало, но Бертран Фреш плевал на все. Он думал о новой жизни, зарождающейся в чреве дочери, и ради будущего ребенка готов был на любые жертвы. Иногда он сидел, понурив голову, уперев локти в колени, устремив взгляд в землю. О чем он думал? Об этом желанном ребенке, о собственной жене, о матери своей, которая родила его, своего первенца, уже собравшись идти на работу, совсем одна, почти как животное, потому что повивальная бабка опоздала…
Когда старик Меле проходил по бугристой дороге мимо дома Фрешей — Меле жили повыше — и замечал их отдыхающую дочь, на лице его появлялась едва заметная ухмылка. Молодая женщина не обращала на него внимания, и муж ее — тоже, но если мимолетную насмешку на худом обветренном лице Луи перехватывал Бертран, его передергивало. Ему казалось, что старик Меле говорит: «Гляди-ка ты, разлеглась! Вот еще новости! И кресло купили, и доктор по два раза в месяц, и нянчатся с нею, и холят… Да только к чему вся эта комедия? Ради ребенка, который умрет, не успев родиться!.. Да, гнилая, видать, у них порода!»
Хуже всего было то, что он действительно говорил это, — разумеется, не в присутствии Бертрана, а так, за глаза: обмолвится иногда то почтальону, то в кабачке, когда зайдет разговор. Он не язвил, не злословил открыто, он только вздыхал, глядя вдаль, и бросал: «Да, гнилая, видать, у них порода!»
Старики никогда не говорили друг другу ни слова. Лет десять назад, после долгих лет молчания, однажды вечером они сцепились на горном лугу как волки. Никто этого не видел, кроме пастушонка, но мальчик наблюдал лишь конец драки, да и то издали. Он-то и рассказал обо всем. Старики вернулись домой с изодранными в кровь, распухшими лицами, и снова — молчание, снова насмешливые взгляды, опять словечки, брошенные будто невзначай односельчанам.
У Луи Меле были женатый сын и дочь на выданье. Сын привел в дом невестку, и у них уже родилось трое детей, три мальчика. Вот это потомство! Но Бертран подергивал подбородком, втихомолку плевался и ворчал: «Потомство шлюхи!»
Все знали, что у невестки Луи, до того как она вошла в их дом, кто-то уже был. Почему она за него не вышла? В делах сердечных случается всякое. Однако обзывать ее шлюхой не было причины, а Бертран нет-нет да и обронит такое словцо. И еще многое в таком же духе: что дочка их, дескать, кончит плохо, что она уже шляется, — того и гляди, принесет в подоле ублюдка, что женщины в семье Меле и хозяйки-то никудышние, и мотовки, и в доме у них всегда кавардак…
Иногда Бертран поднимался в принадлежавшую ему небольшую рощицу, расположенную выше усадьбы Меле, у самого гребня горы. Он держался левой обочины дороги, подальше от ненавистного дома, словно в нем обитала чума. Он не смотрел в их сторону, воздерживался от насмешек: он глядел мимо, на вершину горы, выражая тем свое презрение. Детишки, игравшие иногда у порога, сразу смолкали или начинали шептаться, — они уже знали, что старик, бредущий вверх на нетвердых ногах по другую сторону дороги, ненавидит их и они должны платить ему тем же.
Словом, обе семьи во всем противостояли друг другу. В деревне это даже вошло в поговорку. Если кто начинал ссориться, говорили: «Ну, эти кончат, как Фреши и Меле!»
Дома стояли у самой дороги; позади них, по отлогому склону, тянулись поля, а дальше, на крутизне, — пастбища, доходившие до лесной опушки. И так как дом Меле стоял выше по дороге, то и поля его поднимались в гору. Но у него был изрядный кусок ровного поля, клином врезавшийся во владения Бертрана. Там у Луи Меле стоял амбар, а совсем рядом находился луг Бертрана, где бил родник, струившийся в старый водоем, из которого поили скот, — чистый и свежий родничок, пришедший сюда под землей откуда-то издалека. Никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь из семьи Меле приблизился к роднику Бертрана. Прежде всего, они никогда бы этого не сделали из презрения к врагу. К тому же они знали, что старик всегда начеку и что он просто прогнал бы их, как воров. Между тем им было бы очень удобно пользоваться родниковой водой. Их собственный колодец находился гораздо выше. Работая поблизости, они порой изнемогали от жажды, а тут, всего в нескольких шагах звонко журчала вода.
А потом Бертран соорудил стену. Строя ее своими руками, он как бы воплощал в ней всю свою ненависть. Чтобы уберечь поля, главным образом от скота, обычно складывают низкую ограду из сланцевых плит или из булыжника. Эти невысокие заборы, через которые ничего не стоит перешагнуть, быстро разваливаются. Но стена Бертрана, ограждавшая родник, была самой настоящей стеной, выше человеческого роста; старик воздвиг ее без посторонней помощи и часто проверял, не разрушается ли она. Он не только сложил камни и скрепил их цементом, но еще и побелил известью. Ничего не скажешь, стена что надо! Каждый год он ее удлинял и надстраивал все выше и выше.
В жаркие дни, когда соседи работали в своем амбаре или рядом на поле, Бертран поднимался к водоему, подставлял сложенные ковшом ладони под холодную струю и выпивал несколько глотков. Это была его вода: те, другие, ее не получат.
Он усаживался у родника и любовался долиной, фиолетово-розовыми хребтами гор, четко рисовавшимися на бледном небе со стороны Венаска. Порой из-за стены до него доносился мужской голос: кто-то бранился или жаловался; иногда он узнавал голос Луи. Тогда Бертрану представлялось, что старик жалуется на жажду, что ему хочется пить, но к роднику подойти он не может.
Солнце освещало белую стену за его спиной. Горячий камень издавал сухой, терпкий запах, смешанный с ароматом полей. Старое вишневое дерево, сочившееся янтарной смолой, протягивало над водоемом тяжелые ветви, Бертрану казалось, что сам он похож на это дерево. Он помнил его молодым и хрупким. Теперь жизнь дерева идет к концу, но оно по-прежнему склоняется над родником, осеняя его тенью, как человек, стерегущий свое добро…
Внизу тарахтела молотилка, запах бензина, смешанный с запахом зерна, плыл по раскаленным улочкам деревни. Скрипели тяжело нагруженные телеги. Стояла жаркая погода, и люди изнемогали от усталости. Уборка закончилась, до косьбы отавы выдалось несколько дней передышки.
Было все еще нестерпимо жарко, особенно на этом, обращенном к югу склоне. Птицы, пропевшие на заре все свои песни, давно умолкли. Солнце яростно обрушивало жгучие лучи на горные склоны. Старухи, сидя у порога, вздыхали: «Нет, такого пекла еще не бывало!..» Зной становился все удушливее. Люди ждали грозы, это было бы облегчением. Трава зачахла и начала желтеть. Листья на виноградных лозах совсем пожухли и свернулись, как осенью…
В тот день, после полудня, поднялся легкий ветерок. Деревня словно замерла под своими черепичными и соломенными кровлями. На пустынных улицах, покрытых белой пылью, — ни души. Даже куры, притихнув, перестали рыться в поисках пищи. Тишина. Дома будто опустели. Мужчины спали в выбеленных известкой комнатах или в амбарах, женщины либо прилегли отдохнуть, либо сидели неподвижно в холодке подле погреба или сарая.
Но вот поднялся ветер; это было первое дуновение, оживившее землю. Легкими завитками закружилась пыль. На склонах все еще палило солнце. Леса резко выделялись на блеклом неласковом небе. Потом небо стало темнеть; неистово, на все голоса, загудел ветер. Внезапно солнце исчезло. Люди беспокойно ворочались с боку на бок на своем ложе, вытирая рукой липкий от пота лоб. Нет, такого пекла еще не бывало…
Старик Бертран встал с постели и спустился в кухню, машинально теребя обеими руками подтяжки. Он подошел к крану, взял с полки стеклянную кружку и, запрокинув голову, долго и жадно пил. Затем он вытер рот. С заспанным лицом появился зять. Старик протянул ему кружку. Тот тоже напился и стал скручивать папиросу. Бертран подошел к двери. Приподнялась полотняная занавеска, и дочь внесла в комнату ворох белья.
— Того и гляди, начнется, — сказала она.
Старик взглянул на небо. Можно было подумать, что наступила ночь. Тучи сгустились и заволокли небо до самого леса; кое-где над горными хребтами оно стало чернильного цвета и слилось с темными вершинами сосен.
Не было слышно ни звука, смолкли птицы, угомонились собаки. Доносился лишь шум ветра, шелестевшего в сухих листьях и в спаленной траве.
Старик взял со стола пачку табаку и положил на ладонь небольшую щепотку. Не спеша он стал скручивать папиросу, — больше заняться было нечем. Белье уже занесли в дом, коров загнали в хлев. Гроза готова была разразиться. Оставалось только ждать.
Зеленоватая вспышка прорезала небо и осветила долину. На мгновенье показались поросшие соснами вершины. У входа в хлев закудахтали куры. И тут раздался сухой треск грома, казалось, кто-то там, наверху, топочет по гигантскому дощатому настилу. Ветер завыл сильнее. Занавеска на двери заколыхалась, и в темную кухню ворвался свежий воздух.
— Берегитесь сквозняка! — крикнул зять.
Но открыта была только дверь из кухни во двор, дверь в чулан была заперта.
— Что-то дождь никак не начнется, — боязливо пробормотала дочь.
Не успела она договорить, как редкие тяжелые капли глухо застучали по пыльной земле. Повеяло чем-то терпким.
— Только бы града не было, — заметил старик.
Он боялся за кукурузу и за небольшой виноградник наверху, на солнечном склоне. Но град редко выпадал в здешних краях, Они даже славились этим. Грозы с градом почему-то всегда уходили вправо, между двумя вершинами. Так что опасаться можно было только молнии. По дороге на горные пастбища попадались голые сосны без хвои, белые, сухие, пораженные молнией, которая каждое лето сжигала несколько деревьев. Это грозило опасностью и путникам. Старик вспомнил своего брата: однажды молния швырнула его оземь; вспомнил он и бабушку: как-то раз во время грозы она пекла у плиты; молния влетела через печную трубу, но, к счастью, испугавшись, старуха отскочила в сторону. Рассказывали и другие страшные истории о пастухах и коровах, настигнутых молнией.
Голубые, зеленые вспышки следовали одна за другой. Деревенские собаки даже не успели завыть. Дождь потоком обрушился на горные склоны. Все вокруг было черным-черно. Казалось, будто горы сдвинулись с места. Леса кружились в неистовом хороводе, возникая и снова исчезая в такт огненным вспышкам.
Дочь Бертрана, не в силах преодолеть страх, заперла кухонную дверь. Все уселись вокруг стола. Пришла старуха и молча заняла свое место у очага. Через занавешенное окно, справа от двери, они смотрели, как бушует гроза. Окно то и дело мигало, как глаз.
Мало-помалу их лица стали покрываться потом. Они вытирали влажные щеки. Воздух в кухне накалился.
— Надо бы все-таки открыть дверь, — сказал Бертран, — иначе тут задохнешься…
Но дочь не решалась: уж лучше эта духота, чем холодный порывистый ветер. Наконец старик встал и в одних носках пошлепал к окну. Он дернул створку, и гроза сразу ворвалась в дом. Старик хотел было выйти, но заколебался. Он силился разглядеть, что делается снаружи, смотрел на свои яблони вдоль дороги.
Вдруг ослепительная вспышка озарила долину и залила светом кухню. Старик даже подскочил. В то же мгновение раздался страшный треск.
— Вот она, вот она!.. — воскликнул зять.
— Закрой скорее… — взмолилась дочь.
Бертран затворил окно, но тут же открыл его снова. Что он там разглядывал? Что чуял в порывах воющего ветра? Втянув голову в плечи, зять робко оглядывался вокруг и бормотал:
— Ну, эта уж наверняка угодила в нас!
Но дом был цел. Все были тут, целы и невредимы. Послышалось мычание.
— Коровы! — спохватился зять.
Бертран все еще стоял у окна и к чему-то принюхивался.
Тут и все остальные поняли, в чем дело: в кухню хлынул запах гари.
— Паленым пахнет, — проговорил Бертран и кинулся за башмаками.
Небо начало проясняться, словно бы последний удар грома утихомирил ярость грозы и теперь она удалялась.
— Должно быть, попало в дерево, — пробурчал старик, надевая сабо.
Остальные последовали его примеру. Только старуха осталась у очага. Сделалось светлее. Дождь прекратился.
Они вышли на изрытый ливнем двор и осмотрели дом: все было как обычно. Если бы молния попала в стропила и подожгла сруб, они бы сразу заметили. И все-таки они чувствовали запах гари, который, окутывая их, плыл по ветру.
— Это не у нас, — сказала дочь.
Они подошли к склону взглянуть, что делается за домом. Сарай, свиной хлев, прилепившийся сбоку, — все было в полном порядке.
Бертран посмотрел на затянутое тучами небо, вышел на обочину дороги, поближе к деревьям. Вдруг он поднял руку, указав ею в сторону родника и стены: это было там.
Другие сперва не поняли, в чем дело, но, повернувшись туда, куда смотрел старик, сразу гораздо явственнее почувствовали запах гари. Теперь уже и зятю все стало ясно: за стеной находился амбар Меле, и гарью тянуло оттуда.
Они старались хоть что-нибудь рассмотреть сквозь завесу дыма, но клубы его сливались с темными склонами, которые высились за амбаром.
Бертран поспешил к стене. Позади нее слышались голоса. Люди разговаривали, кричали, доносился лязг металла. Запах гари усилился. Было ясно, что горит амбар. Старик отступил назад, чтобы лучше видеть, зять — вместе с ним.
По дороге застучали сабо. Мимо пробежал мальчик. Они узнали старшего внука Меле.
— У них горит хлеб, — сказал зять.
Над стеной извился черный столб дыма. Старик подошел к мокрому от дождя стволу вишни. Он присел на искрошившийся край водоема. Метрах в двадцати, за стеной, тревожные голоса дочери Меле и его невестки бормотали что-то неразборчивое, ветер относил их слова в сторону. Глухо звучали голоса мужчин: Меле и его сына. По-прежнему слышался лязг металла. Они, видимо, по цепочке передавали друг другу ведра, но колодец их был так далеко!..
Молния ударила в амбар Меле. Там хранился весь собранный урожай, а, кроме того, еще сено, инструменты… Старик-то хорошо знал, как горят зерно и сено. Страшный зародыш огня зреет исподволь, растет, ширится, распространяясь вокруг. И тут достаточно обломку горящей балки упасть на мешки. Открывают дверь. Удушливый дым заполняет амбар, в котором ничего нельзя разглядеть. Но стоит пробежать ветерку, и огонь начинает гудеть. Вдруг что-то словно взрывается, и вспыхивает яркое пламя, готовое пожрать бревенчатые стены. Тогда уже ничего не поделаешь: нужна мощная струя воды, но зерно все равно погибло…
Зять смотрел на старика, но тот не шевелился. Подошла дочь и встала сзади, прислушиваясь, что делается там, за стеной, у врагов, которые боролись изо всех сил: они спасали свой гибнущий хлеб. Вместе с сыном Луи Меле вспахивал землю на склонах. Осенью, рано утром они уходили сеять, потом убирали, молотили зерно. Это было их зерно. Зерно, из которого пекли хлеб и пироги.
Бертран опустил голову. Родниковая вода рядом с ним, журча, стекала в водоем. Вода у него была совсем близко. А Меле приходилось бежать за ней, издалека таскать ее ведрами. Меле не хватало воды, не хватало рук. Чтобы спасти хлеб, свой собственный хлеб…
И тут старику представилось, как колышется на ниве спелая рожь. Ветер долины качает тяжелые колосья, золотистые волны пробегают по ним и колеблют, словно воду на озере. Молотилка пожирает снопы, отшвыривает солому, выплевывает зерно и полову. Мельничные жернова перемалывают золотистые зерна. И получается мука…
Бертран резко выпрямился и повернулся к зятю.
— Неси сюда лопату! — приказал он. — Будем ломать стену… Не ради них, ради хлеба…
Он повернулся в сторону амбара и крикнул:
— Эй, Луи!..
Слышно было, как застучали сабо, медленно обходя амбар.
— Эй, Луи! — снова крикнул старик. — Что там у тебя стряслось?
После некоторого молчания Луи ответил:
— Половина зерна погибла. Но туда не пройдешь… И без воды не потушишь…
— Да вот она здесь, вода! — воскликнул Бертран. Он почти кричал, да так громко, словно рушил что-то в приступе ярости.
Зять принес лопату. Бертран выхватил ее у него из рук и побежал к стене. Дважды он со страшной силой ударил по камню, потом бросил лопату и стал расшатывать стену руками. Верх обвалился. Старик снова взялся за лопату. Брешь была пробита.
— Беги за ведрами! — приказал старик дочери.
Из амбара вырывались черные клубы дыма. Бертран зачерпнул ведром воду из водоема и, широко ступая, направился к амбару.