(Род. в 1922 г.)
Талантливый и плодовитый писатель, чьи произведения отмечены многими литературными премиями, ведущий сотрудник солидного журнала «Нувель ревю франсэз», Даниель Буланже пользуется у себя на родине прочной и заслуженной известностью.
Дарование Буланже многообразно: он успешно выступает и как прозаик (ему принадлежат романы «Тень», 1954; «Губернатор-многоженец», 1960; «Врата», 1966), и как поэт (он — автор сборников «Штрихи», «Изнанка неба», 1969 и др.), и как сценарист, участвовавший в создании более чем сорока кинофильмов.
Но, в первую очередь, Даниель Буланже — новеллист, новеллист по всему своему духу, новеллист по призванию. Буланже считает, что новелла — одна из самых трудных, но вместе с тем одна из «самых ароматных литературных форм», требующая от писателя виртуозного мастерства. И Буланже этим мастерством владеет в совершенстве: он глубоко чувствует и прекрасно умеет использовать заложенные в новелле возможности — создающий напряженность лаконизм, взрывчатую силу сюжетной динамики, способность концентрировать психологические характеристики и широчайший — от высокой трагедийности до проникновенного лиризма — эмоциональный диапазон этого жанра.
Тематический охват действительности в новеллах Буланже предельно широк. Он не знает привилегированных сфер жизни, интересуется всем и всеми, с равным вниманием приглядываясь и к повседневному существованию бедняков и к судьбам «сильных мира сего».
Но кем бы ни были персонажи Буланже, писатель почти всегда сконцентрирован на одной их черте — способности носить «маску», играть социальную роль, не имеющую никакого отношения к их внутреннему миру. Именно социальные маски, а не суверенные личности общаются в новеллах Буланже. Причем эти персонажи настолько вживаются в разыгрываемую роль, что сами нередко начинают принимать ее за выражение своей сущности.
И вместе с тем Буланже настойчиво стремится показать, что в каждом человеке, насколько бы извращено ни было его существование, все-таки продолжает жить некое исконное «я», пусть даже чуждое и неведомое ему самому. Буланже интересуют именно те жизненные ситуации (он создаст их с большим искусством), когда с личности невольно спадает «маска», когда открывается ничем не защищенное человеческое лицо. И хотя персонажи писателя открывают в себе и друг в друге не только искренность, приязнь и доброту, но и себялюбие, черствость, «нечистую совесть», все же их внутренняя, «тайная» душевная жизнь обладает одним неоспоримым достоинством — неподдельностью. Именно неподдельность этой разнообразной, бесконечно изменчивой жизни позволяет Даниелю Буланже подходить к своим персонажам с высшим критерием — критерием человеческой совести и справедливости.
Daniel Boulanger: «Les noces du merle» («Дроздовая свадьба»), 1963; «Le chemin des caracoles» («Извилистые дороги»), 1966; «La rose et le reflet» («Роза и отблеск»), 1968; «Le jardin d'Armide» («Сад Армиды»), 1969; «Memoire de la ville» («Городские воспоминания»), 1970; «Fouette, cocher» («Погоняй, кучер!»), 1973.
Рассказ «Подпись» («La signature») входит в сборник «Погоняй, кучер!». Впервые опубликован в журнале «La Nouvelle Revue Frangaise», 1972, № 239.
Подпись
Мэтр Жюлен унаследовал нотариальную контору отца, хотя на юридическом он проучился всего два года, мечтал стать художником, испытывал глубокое отвращение ко всяким протоколам, консультациям, аукционам, к ведению дел, визитам клиентов и имел явную склонность к одиночеству. Он поручил все дела старшему клерку, поставленному во главе целого штата опытных сотрудников, свободно ориентирующихся в архивных документах последнего столетия, заполнявших стеллажи конторы, а сам принимал участие только в исполнении нотариальной подписи. Все остальное время мэтр Жюлен проводил в расположенной за садом просторной мастерской со стеклянным потолком, через который наружу выходила труба изразцовой печи, жарко топившейся с сентября по май. В случае необходимости его вызывали: между конторой и мастерской натянули проволоку звонка, куда часто садились отдохнуть со своей ношей ласточка или зяблик. Там, в студии, мэтр Жюлен предавался творчеству, ревниво оберегая свои картины, запираясь на ключ, лично заботясь о дровах и черпая вдохновение в открывавшемся из окна пейзаже, всегда одинаковом и никогда не повторяющемся: калейдоскоп лужаек, каменный мостик, переброшенный через ручей, и — на заднем плане — горы, бледные известняковые склоны, украшенные наскальной растительностью. Картины громоздились вдоль стен, пока в какой-нибудь выходной, пользуясь воскресным безлюдием дома, художник не относил их в подвал. Он устроил тайник в закутке за винными запасами, и ключ от решетки хранился у него. Время от времени он навещал полотна, стареющие по прихоти сырости, стирал с них мягкой тряпкой плесень. Ему и в голову не приходило показать свое сокровище свету, подобно скупому, он наслаждался вдали от других. Быть может, есть что-то от этого чувства во всяком взгляде, с любовью обращаемом нами на дело рук наших, в желании унести, уберечь созданное от малейшей критики, пусть даже едва звучащей в хоре похвал. Мэтр Жюлен собирался отпраздновать свое шестидесятилетие и свой сотый пейзаж с мостом, когда ему пришлось заняться оглашением завещания г-жи Бели-ар, приятельницы его отца, жившей в старинном особняке на противоположном конце города. Г-жа Белиар вдовствовала в окружении гвардии кошек и каждое лето в течение недели терпела у себя, с расчетом на вечное блаженство, полтора десятка внуков и племянников, нанимая на этот период еще одну женщину на кухню. Оба ее сына, ровесники мэтра Жюлена, находились теперь с женами в кабинете, погруженном в тишину, еще более гнетущую из-за обстановки в наполеоновском стиле: медные грифоны на ножках кресел, по углам стола и на фронтоне двух шкафов с решетками на зеленом шелке. Взгляды посетителей встречались в зеркале, висевшем на выцветшей ленте за креслом с химерой, — это было место нотариуса, и он заставлял себя ждать. Наконец двойная обитая кожей дверь отворилась, и при появлении почтенного законника наследники бесшумно поднялись с мест.
— Прошу садиться, — сказал мэтр Жюлен, приглаживая седую шевелюру.
Он не произнес ни слова соболезнования и поспешил перейти к оглашению последней воли покойной. Г-жа Белиар завещала большую часть своего состояния Обществу друзей животных. Удивление, бледность и стиснутые челюсти клиентов составляли разительный контраст с бестрепетной речью нотариуса. Едва он кончил читать, как один из сыновей усопшей вскочил и так стукнул кулаком по столу, что упало зеркало. Второй сын извинился. Только тогда мэтр Жюлен осознал смысл прочитанного и вознес хвалу небу за дарованную возможность, благодаря битому стеклу, прекратить беседу. Странно вытянувшееся лицо нотариуса Белиары отнесли за счет сдерживаемого гнева, но они ошиблись; он всматривался в расположение зеркала, рама которого валялась возле кресла, и впервые представил на невыгоревшем прямоугольнике обоев, на шелковых лентах букетов одно из своих произведений.
— Ничего страшного, — сказал мэтр Жюлен, — и ни слова о возмещении. Прошлого не вернешь.
Ему хотелось проявить любезность, но слова его еще сильнее, если это было вообще возможно, сгустили атмосферу, ибо супружеские пары, ошеломленные дурной вестью и поразительным сумасбродством завещательницы, беспокоились о зеркале не больше, чем он сам.
— Была ли она в своем уме? — задал вопрос обладатель тяжелого кулака.
— Это вы о ком? — отозвался мэтр Жюлен, поглощенный мысленным созерцанием столько раз нарисованного пейзажа и, особенно, последнего из своих полотен: олень, преследуя девушку в платке, перепрыгивает через мостик.
— О госпоже Белиар-мамаше, — сухо пояснил второй сын.
— Она обожала животных.
— Что нам следует предпринять?
— Мой помощник вас проконсультирует.
Мэтр Жюлен поклонился, и дамы ушли, не обменявшись с ним рукопожатием. Он снял пиджак, выбросил из рамы остатки стекла, встав на колени, подобрал осколки, затем отправился в студию. В тот же вечер он обрезал по размерам зеркала одно из своих полотен и укрепил его на стене. Сидя в кресле для посетителей, он разглядывал сгущающиеся над утесами сумерки, неподвижный ручеек и мостик, который еще угадывался на фоне ослепительного платка девушки. Вскоре все, кроме этого пятна света, погрузилось во мрак, и когда мэтр Жюлен почувствовал, что голова его начала клониться, он поднялся с места. Он приблизился к картине и вдруг усомнился, действительно ли она принадлежит ему. Ну разумеется, ему — полная, как он сам, светлых бликов и ночных теней, и эта девушка, которую он узнал на кончике кисти, с тонконогим оленем, бегущим за ней по пятам. Мэтр Жюлен спал без сновидений и на рассвете спустился в кабинет. Картина, казалось, висела здесь вечно, и он больше не вспоминал о ней, погруженный в размышления о той, другой, которую начнет писать, или об одной из предыдущих, которую он, быть может, извлечет из погреба, чтобы завершить, словом, там видно будет, по настроению. Всякий художник похож на султана в гареме. Он желает всегда и одновременно всех своих жен: хочет любоваться ими, одной подле другой, их игрой и блеском, светом тысячи жемчужин в нескончаемом венке радости.
Мэтр Жюлен свято оберегал свою тайну, и мысль о чужом взгляде, который может когда-нибудь проникнуть в его бумаги, привела его в смущение и побудила сделать первую ложную запись в расходной книге. Он пометил: покупка часов. На самом деле речь шла о старинной дубовой раме, приобретенной на аукционе. Значило ли это, что она понадобилась ему для какой-то новой картины? Дело, как говорится, темное, ведь иные наши поступки становятся понятными только потом, когда удается собрать воедино разрозненные части головоломки обстоятельств, игры чуждых нам сил. Вдохновителем для мэтра Жюлена стал некий парижанин, который намеревался половить в тех краях форель и подыскивал себе домик. Он наведывался к агентам по продаже недвижимого имущества, к нотариусам. Явился он и к мэтру Жюлену и уселся напротив картины.
— Курбе? — обрадовался он. — Великолепный. Сколько?
— Не продается.
Мэтр Жюлен сам удивился внезапности ответа.
— Семейная реликвия? — поинтересовался посетитель.
— Мой отец получил ее от своего отца.
Слова у мэтра Жюлена вырывались против воли.
— Курбе, наверное, был другом, земляком?
— Да, — выдавил мэтр Жюлен, которому было совестно, как ребенку, которого заставляют улыбаться и говорить любезные слова. И участие в подобной комедии, пусть даже с краской стыда на лице, в конце концов ломает волю.
— Я дал бы сто тысяч франков. Я найду двадцать покупателей!
— Вы занимаетесь живописью? — простодушно спросил мэтр Жюлен.
— Галерея Леви, на правом берегу Сены, — отрекомендовался парижанин.
— Леви? — переспросил Жюлен срывающимся голосом.
— Ну конечно, моя фамилия Шаррет, моя специальность — волшебники кисти прошлого века. Вы позволите?
Он встал и обогнул письменный стол. Мэтр Жюлен поднялся с кресла.
— Она не подписана, — заметил Шаррет.
— Есть и подписанные, — проговорил, бледнея, мэтр Жюлен.
— Ах, дорогой мэтр, еще утром в Париже у меня было предчувствие. При выезде из Дижона я раздавил белую курицу, и во мне проснулся старый предсказатель. Благословенны небеса! Пожалуйста, покажите мне их.
— Они не здесь, — спокойно сказал мэтр Жюлен, не поднимая глаз от разрезного ножа для бумаг, который он ломал обеими руками, — они у двоюродной сестры. В следующий приезд вы сможете ими полюбоваться.
— Условимся о встрече, — предложил Шаррет.
— К концу лета вас устроит?
Они договорились, и последней темой беседы был заветный домик рыболова.
— Если я что-нибудь подыщу, — сказал нотариус, провожая торговца картинами, — мы скоро будем иметь возможность поговорить об этом.
— Прекрасное полотно! — Торговец еще раз обернулся на мостик. — Какой мазок! А олень!
— Ощущение тревоги… — пробормотал мэтр Жюлен.
И в этот момент он ощутил легкость, пленительную сладость падения. Его добросовестность даже требовала от него безотлагательного освоения подписи Курбе, К концу недели она красовалась на двух пейзажах, и он просушивал ее у печки.
Он выбрал картины, на которых мост был только намечен, картины, прославляющие саму землю, сочную и свежую, как на срезе лопатой, осязаемую под гладкой зеленью травы, где от прикосновения свинцовыми белилами забил родник. Недостойная мысль посетила мэтра Жюлена: закатать их в давно не выбивавшиеся ковры спальни, но, к счастью, он встретил в зеркале свой взгляд и обнаружил, что похож на мошенника. На его лицо не читалось ни малейшего колебания. Сомневаться можно было только в успехе. Специалиста не проведешь ни свежей подписью, ни пылью! Когда он возьмет полотно в руки, когда увидит, что оно не старое, что тогда делать? Мэтр Жюлен пристально посмотрел себе в глаза, сжал виски ладонями и долго просил у себя прощения.
Дни становились короче, близилась осень. Шаррет приехал, и мэтр Жюлен принял его на свой манер — долгие паузы, ледяной тон: двоюродная сестра не желала расставаться со своими картинами.
— Ну а эта? — спросил Шаррет.
— Двойная цена против той, что вы назвали. Соглашайтесь или отказывайтесь.
Торговец снял картину, обследовал ее, повернул обратной стороной, посмотрел на свет, вставил в глаз лупу, вынул какие-то щипчики из слоновой кости и два пузырька, напомнивших нотариусу нюхательные соли, которые некогда применяла его матушка после того, как слишком долго читала у камина. Торговец опустился на колени и расстелил полотно на ковре. Мэтр Жюлен отвернулся. Опираясь на посох, с мешком за спиной, он завоевывал Париж фиакров, совсем как господин Курбе. Завтра все эти женщины, чьи глаза мерцают в глубине экипажей, женщины, сверкающие, как искры из-под копыта, бьющего по булыжной мостовой, придут, таясь, позировать ему.
— Она принадлежала вашему деду? — спросил г-н Шаррет.
— Все мое достояние, — туманно отвечал нотариус.
— Прекрасная вещь, — уклончиво говорил торговец, рассовывая инструменты по карманам. — Прекрасный товар для любителя. Я всегда поддаюсь порыву, энтузиазм — основа нашего ремесла, но я останавливаюсь на половине первоначальной суммы.
Нотариус опустил глаза.
— И вы не прогадаете! — заключил Шаррет. — Она может провисеть в витрине несколько лет.
Едва слово было произнесено, тревожные колебания нотариуса рассеялись. Он не ответил: он видел прохожих, перед его картиной они замедляли шаг, чтобы помечтать, пройтись по маленькому мостику и кивнуть оттуда ему, в окно его мастерской.
— Вам решать, — проронил он.
Торговец выложил деньги на стол, и мэтр Жюлен не решился их взять. Он придавил пачку разрезным ножом и проводил покупателя к двери, выходящей на улицу прямо, не через канцелярию. Гора, небо и ручей давно исчезли в машине, а мэтр Жюлен все стоял на пороге дома. Грустью затянуло улицу. Она казалась бездушной, равно чуждой добру и злу, на такой не повстречаешь любовь, спешащую в облачке легкой пудры, не ужаснешься преступнику или святому мученику, несущему в руках собственную голову: улица как улица, здесь не сбываются сны, и великие события сторонятся ее.
— Здравствуйте, мэтр, — сказал прохожий, имени которого нотариус вспомнить не сумел.
Долго ли простоял он в темноте? Мэтр Жюлен вернулся и увидел на столе банковские билеты. Уже лет десять ему не приходилось бывать в столице. На эти деньги он устроит себе праздник. Праздник всегда представляется нам чем-то далеким. Забыть, стереть из памяти улицу, по которой картина умчалась, как девчонка! Он посмотрел в записную книжку и обратился к старшему клерку.
— На следующей неделе, — сказал мэтр Жюлен, — мне необходимо съездить в Париж.
— Нам предстоит распродажа особняка Дувов, это займет три дня. Если бы вы поехали в следующем месяце? Вы надолго?
Старший клерк удивился ничуть не больше самого патрона, когда тот, по обыкновению, не нашел, что сказать.
— О!..
Это «О!..» означало роскошь празднеств, которые не то, что словами описать, но даже и вообразить себе трудно. В этом междометии были и неловкость, и радостное удивление, и желание, и страх.
Мэтр Жюлен покинул мастерскую, только над креслом в кабинете он повесил другую картину. Особняк Дувов и подписание двух брачных контрактов не занимали его. Он жил в мире своих фантазий. Давно утихшая плоть снова не давала ему покоя. Деньги, хранимые на сердце, сулили вереницы пиршественных столон, альковы, и он ловил себя на том, что разговаривает и полный голос, отвечая улыбкой своему внутреннему церемониймейстеру.
Когда он вышел из спального вагона и ступил на парижский перрон, первым его решением было отправиться бродить наудачу. Стояла ласковая осень. Путь его был легок и прям, с небольшими отклонениями, чтобы не наткнуться на тех, кто идет наперерез, в обход бульвара, прячущегося в деревьях, мимо витрины кондитерской, мимо музыки какого-то кафе. Но пришел он к тому, чего желала его душа: под вывеску Леви. Два зеленых куста, маленький мост под горой; мэтр Жюлен нагнулся ближе, чтобы прогнать собственное отражение в стекле и насладиться своим пейзажем, но увидел он подпись Курбе — красными муравьями по бурой земле, в правом углу картины. Кто посмел? Вот он сейчас войдет, все расшвыряет, вернет постыдные деньги, разобьет стекло, заявит, что он не обманщик и что листва в небе над свинцовой горой — его, только его.
Прохожие на мгновенье замедляли шаг, чтобы взглянуть на картину, выставленную на темно-синем бархате. Мэтр Жюлен замер. Подошла молодая пара. Рога оленя излучали золотисто-пепельный свет.
— Какая она печальная, — сказала девушка.
— Она стоит миллионы! — сказал парень. — Будь у меня такая штука, знаешь, как бы мы с тобой зажили!
Они пошли дальше, и мэтр Жюлен уже сделал шаг за ними, еще один, но молодые люди исчезли в толпе на перекрестке. Мэтр Жюлен посмотрел на часы, подозвал такси, забыв все те обещания, которые давал себе, забыв о том, что хотел предложить вырученные за картину деньги юноше и девушке.
— Восточный вокзал!
— Есть, ваше сиятельство! — сказал шофер.
Вечерний поезд увезет его назад, к его маленькому мостику. Он прождал на вокзале весь день, сидя рядом с сонным пьяницей, распространявшим вокруг себя запах мочи, который совсем не мешал мэтру Жюлену, а под конец даже начал ему нравиться, напомнив острый запах лесного зверя.