(Род. в 1923 г.)
Соратница легендарного полковника Фабьена, офицер армии Сопротивления, Риффо отважно сражалась с немецко-фашистскими захватчиками. В июле 1944 года ее схватило гестапо, и она была приговорена к смертной казни. 15 августа приговоренных увезли на расстрел. Риффо удалось бежать, но она была вновь задержана, и снова — тюрьма Френ. 17 августа узницу и двух ее товарищей освободил шведский консул. За мужество, проявленное в годы Сопротивления, Риффо была награждена высшим военным крестом. Книга напевных, пронзительных стихов Риффо «Сжатый кулак» (1945) — предисловие к ней написал Поль Элюар — один из высоких образцов поэзии Сопротивления.
В мирные дни Мадлен Риффо во Вьетнаме, в Алжире, вновь по Вьетнаме, там, где народ сражается против империализма за свободу. «У меня, — пишет о себе Мадлен Риффо, — доброе ремесло: найти слова, передать истину в лицах и образах». В очерках и репортажах, которые печатались на страницах «Юманите», «Ви увриер», в своих рассказах и стихах Мадлен Риффо высказывала истину о героизме патриотов Греции, Вьетнама, Алжира, живым и точным словом помогала сплочению всех революционных сил. На ее жизнь покушались оасовцы, она видела крайнее ожесточение зла и насилия. У Риффо есть суровые, трагические строки: «Ветер напевает о жизни — на кладбище пустом». Но сильна вера поэта-борца в правоту народов мира. Опытом своей жизни и сражающегося слова Риффо подтверждает: «Лица людей — прекраснейшее из всего, что мне известно на земле».
Риффо опубликовала очерковую книгу «Нефритовые палочки» (1953) о войне Франции во Вьетнаме, а также документальное свидетельство о героизме вьетнамского народа — «В Северном Вьетнаме. Написано под бомбами» (1967). Лирика ее собрана в книгах «Если в этом повинен жасмин» (1958) и «Конь красный» (1973).
Madeleine Riffaud: «De votre envoyee speciale» («От вашего специального корреспондента»), 1964.
Рассказ «Граната» («La Grenade») входит в названную книгу.
Граната(невыдуманная история)
Парижские дети любят играть в классы на тротуарах.
Они рисуют мелом на асфальте асимметричные прямоугольники. В центре одного из прямоугольников они пишут «земля», а в центре другого — «небо». Парижская ребятня скачет на одной ножке по «небу» и «земле», насвистывая песни, придуманные взрослыми. И рисунки, сделанные детьми, подолгу сохраняются на мостовой.
…Паровозы не дали траурных гудков. Самолеты не спустились над площадью Бланш, описывая крыльями плавные круги. И колокола собора Парижской богоматери не звонили. Было это 22 августа 1944 года. Предатели из фашистской милиции стреляли в нас с парижских крыш, и Париж был забит немецкими танками.
В разных концах мира каждый день еще умирали тысячи наших товарищей. У нас не было времени проливать слезы. И когда малыш умер с солнцем в руках, мы испытали прежде всего гнев.
Ему уже давно не терпелось бросить эту гранату. Мальчишка был с соседней улицы, со светлыми взъерошенными волосами, казалось, такому только бы и играть в классы. Никто даже не знал, как его зовут. Впрочем, для истории это не имеет ровно никакого значения. Об этом вспомнили только потом, когда стали доискиваться, кто он и откуда.
Он все время путался у нас под ногами. Сами понимаете, никому и в голову не приходило давать ему оружие. Впрочем, у нас и у самих оружия не было… Но в одно прекрасное утро малыш прибежал к нам с «лимонкой» на поясе. И где только он ее раздобыл?. Кто мог это знать… Два дня он дожидался случая бросить гранату.
На третье утро он возвратился с задания: мы использовали его как связного… Всю ночь шла стрельба. Мы ожидали атаки. Только что забрезжил рассвет, было холодно. Малыш повалился на мешки с песком, из которых была сложена баррикада, и уснул.
Вдруг кто-то крикнул: «Тревога!» Из-за угла прямо на нас мчался немецкий грузовик. В слабом утреннем свете он показался нам огромным. Тут-то мальчик и вытащил гранату. Он бросил на нее быстрый взгляд и словно взвесил ее в руке, точно это был апельсин. Военный грузовик мчался на нас. Все мы приготовились стрелять…
Очевидно, именно в эту минуту малыш сорвал с гранаты кольцо. Грузовик был уже совсем близко.
И тут, в смутном свете зари, мы увидели французский флаг, выброшенный из окна машины. Мы увидели, что в грузовике полным-полно наших товарищей с трехцветными нарукавными повязками. Наши товарищи отбили у немцев грузовик и теперь возвращались к нам, гордые своей победой, громко крича, чтобы мы сразу же опознали их.
У малыша оставалось несколько секунд, чтобы швырнуть гранату. Куда бы он ее ни бросил, он неизбежно ранил бы своих. А наши ребята, на ходу соскакивая с грузовика, уже бежали к нам навстречу… Кругом тоже были наши, и еще были здесь женщины с той же улицы. Они поднялись спозаранку и, выйдя из своих домов, принесли нам в кувшинах ячменный кофе…
А малыш стоял с гранатой в руке, с гранатой, уже освобожденной от кольца, со своей первой гранатой…
Никто не заметил взгляда малыша. Поначалу вообще никто ничего не понял. Никто не видел, как он припал к мешкам, стиснув гранату обеими ладонями, своими теплыми детскими ладонями, зажав ее в руках, как птицу, как отравленный плод. Чтобы спасти друзей, он прижал ее к животу и клубочком свернулся среди мешков, как маленький зверек, прячущий добычу… И он не произнес ни одного слова — просто сердце его разлетелось на мелкие кусочки. Да, вот так просто. А циферблат над витриной часовой мастерской в конце улицы все так же светился бледным холодным светом, точно лунный диск… Мальчик умер без крика, без слез, никто даже не заметил, как это случилось…
«На моей полевой сумке нашли несколько его волосков», — сказал мне Кристиан.
У нас не было времени для слез. Теперь на баррикады шли настоящие немецкие грузовики. Какой-то предатель из петэновской милиции стрелял нам в спину. Мы никак не могли обнаружить, из какого чердачного окна велась стрельба. Некогда было…
Но малыш — это был настоящий человек.
Парижские дети любят играть в классы. Они по-прежнему изображают мелом «небо» и «землю» на улицах Монмартра, круто сбегающих вниз. Эти улицы были заново вымощены после войны.
Они все так же обозначают мелом «небо» и «землю», где полагается ставить обе ноги, хотя из одной «обители» в другую надлежит перескакивать на одной ножке. И надписи эти долго видны на улицах Парижа, полустертые шагами парижан, колесами повозок и машин, дождем…
РОЖЕ БОРДЬЕ(Род. в 1924 г.)
Роже Бордье родился в небольшом городке департамента Луар-и-Шер, в семье ремесленника и надолго сохранил любовь к «тихой» провинции. Действие всех его романов происходит вдали от столицы и несет на себе отпечаток неторопливости авторских размышлений: писателю нелегко решить, что его сердцу милее, — тишина лесов, где не слышен голос индустрии, или просторы, преображаемые человеческим разумом и техникой. Почти каждая книга Бордье ставит этот вопрос. Архитектор Лоран из романа «Хлеба» (премия Ренодо за 1961 год) сумел увлечь односельчан и свою любимую проектом перестройки родного края. Учитель Жорж Кувер, сражаясь с прогрессом, терпит поражение (роман «Золотой век», 1967). Семья ремесленников, зарабатывающая на жизнь изготовлением вееров и игрушек, понимает, что. привычный ход бытия оказался под угрозой, когда победно залязгали бульдозеры, подъемные краны и поднялась в горах шумная, манящая ночными огнями фешенебельная лыжная база (роман «Веера», 1970). Целый город умирает, оказавшись в стороне от автомобильной магистрали (роман «Вокруг города», 1969). Бордье понимает, что технический прогресс необходим, но он ясно видит несчастья, ползущие вслед за «нейлоновым идеалом», и потому призывает помнить цель, ради которой изобретаются новейшие средства комфорта (публицистическая книга «Прогресс — для кого?», 1973).
Так же осторожно относится Роже Бордье к «техническим» новшествам прозы. Его произведения называли то «чистым классическим» романом, то «особым видом нового романа». Сам же он считает, что в пылу критических дискуссий все термины излишне запутаны и возникли антагонизмы там, где их, по сути, не существует. С его точки зрения, «польза, которую приносит художественное слово, не противопоказана искусству, а забота о долголетии произведения не перечеркивает ценности репортажа».
Бордье начинал как поэт, и метафорическую силу слова он охотно использует в прозе, избегая, однако, превращения романа или новеллы («это все-таки искусство рассказывать историю», — уточняет он) в фрагмент «свободного текста». Дух нового «шире, чем технические проблемы письма», — говорил Бордье, открывая, в качестве члена редколлегии журнала «Эроп», номер, посвященный теме «Романисты о романе». Главное, по убеждению Бордье, — увидеть в книге «знак своей эпохи», которую современники должны, любить, чтобы самоотверженно бороться за лучшее в ней. Художник обязан сказать свое слово о том, что тревожит современника. Это требует от писателя, напоминает Бордье, «новых интеллектуальных горизонтов». Он верит в способность человека преданно любить, помогать окружающим, менять лицо планеты, во имя счастья грядущих поколений.
Писатель часто публикует свои рассказы, хотя до сих пор отдельной книгой их не издавал.
Roger Bordier: рассказ «Прогулка» («Le Promeneur») опубликован в октябрьском номере журнала «La Nouvelle Critique» за 1966 год.
Прогулка
Он в нерешительности. Палка задевает чей-то ботинок, ногу, железную решетку сточной канавы, потом, очевидно, другой ботинок, край тротуара. Все же это здесь. Палка поднимается. Слева, совсем близко — афишная тумба, справа, между двух деревьев — газетный киоск. Когда-то рядом с киоском даже стояла скамейка, потом ее убрали. Первый переход, считая от афишной тумбы, начинается как раз у решетки. Неужели не здесь? Какой он все-таки рассеянный, идет, идет — и вдруг спохватывается: забыл сосчитать, сколько улиц пересек. Ему же твердили, сотни раз твердили, что самое трудное — возвращаться назад. Даже при большом опыте. Надо все время думать о конечной цели. Иначе…
Думать все время.
— Вам помочь?
Он резко поворачивается. Женщина не настаивает.
Она, конечно, подумала, что он идет к магазину или к подъезду соседнего дома. А он просто нервничает: ему опротивело нащупывать. Но ведь он прекрасно знает это место. Цель — вот в чем дело: он должен думать, куда идет. Все-таки здесь это или нет? Он идет назад. Палка еще раз находит решетку, край тротуара, чуть дальше — переход. Он делает большой шаг. Но очень осторожно. Чья-то рука поддерживает его. Он гордо выпрямляется и говорит: «Спасибо». Рука в перчатке неспокойна; пальцы судорожно сжимаются, разжимаются; на большой скорости приближается машина; они, конечно, уже на середине перехода. Свисток полицейского. Почему же машина не проехала? Или она свернула? Возможно. Ну и что? Он спрашивает: «Машина остановилась?» Ответа нет. Странно. И потом эти духи, они не дают ему покоя. Да, эти духи. Именно они. Его охватывает волнение, он шепчет: «Ваши духи…»
Ждет. Нет. Она молчит. Она не хочет с ним говорить. «Ваши духи», — повторяет он…
— Ваши духи напоминают мне…
Что? Разумеется, духи. Он кричит; «Я помню, помню эти духи…»
Рука в перчатке, скользнув, выпускает его руку, и теперь уже его рука ищет, дотрагивается до щеки, воротника, до овальной брошки, вроде той, что она всегда прикалывала на отворот пальто. Он говорит: «Это ты?»
Он говорит: «Это вы?»
— Ирэн, это ты, Ирэн?
Он протягивает руку и поворачивается вправо, влево, едва не теряет равновесие.
Даже смешно. Ведь были духи, была брошка. И чуть-чуть дрожали пальцы. И потом это молчание. Действительно странно. Она ведь могла сказать: «Вы ошиблись, месье». Или: «Просто совпадение». Обычный ответ. И когда же проехала машина?..
Еще мгновение его рука мечется в холодной пустоте, потом опускается, безвольная, усталая. Опускается на чью-то голову. На голову?
— Ох, извини, малыш.
— Хотите, я вас провожу? — говорит мальчик.
— Послушай, ты не видел женщину, которая только что была рядом со мной?
— Видел.
— Где она?
— Пошла дальше. Прямо.
— Надо ее догнать.
— Догнать?
— Да. Скорее.
Мальчик говорит, что на ней было довольно широкое синее пальто, и что скорее всего она пошла по другой улице, третьей или четвертой от того угла, где кино. Синее? Но ведь она не любила носить зимой яркие вещи. Одевалась в серое, коричневое, бежевое. Наверное, и это пальто неяркое. А может, синий цвет сейчас в моде, или она хочет кому-то угодить? Кому?.. Мужу? Но она была такой независимой. Ну и что это доказывает? Люди меняются. Он спрашивает, моден ли в этом году синий цвет. Мальчик в нерешительности, он медлит с ответом, что ему за дело до моды: сначала ему нужно поглядеть на прохожих. «Многие в зеленом, — говорит он, — и, пожалуй, в бежевом». В общем, носят все цвета. У его мамы черное пальто, у сестры серый костюм.
— Как тебя зовут?
— Серж.
Он кладет руку на плечо мальчика, придерживая его: пожалуйста, чуть медленнее при поворотах.
— На тротуаре, по прямой можешь прибавить ходу. Тем более что вокруг люди, и они видят мою палку. Я даже могу ее немного приподнять, нарочно, ведь ты меня ведешь. Но при поворотах я должен быть очень внимателен. При поворотах я теряю равновесие.
— Понятно, — говорит мальчик, — а может, вам завести собаку?
— Да, пожалуй… Когда состарюсь. Где мы?
Они пошли по третьей улице. А почему не по любой другой… Но мальчик увидел синее пятно. Потом снова потерял. «Ничего, Серж, будем искать дальше». В городе много синих пятен, и только там, где он живет, — всегда черно. Для него все стены одинаковы. Углы и поверхности он мерит своими шагами, где-то рядом с ним скользят люди, да это и не люди: лишь его представления о людях. Представления о предметах. Раньше он всего боялся, теперь же все его радует. Таким образом он побеждает сам себя и даже находит себе место в жизни. Каждый человек вынужден от чего-то отказываться. Или во что-то верить. Все зависит от его руки, только благодаря ей он может общаться с людьми, определять расстояния, руке могут нравиться те или иные вещи, она открывает ему различие между миром реальным и миром воображаемым. А совсем-совсем вблизи его пальцы узнают знакомые очертания. На ней часто была ажурная металлическая брошка с маленьким камешком в середине. С лунным камешком. Он улыбнулся. Упавшая с неба звездочка, которую прикололи к груди, как брошку. Забавно. Наши привычные забавы неотделимы от таких вот символов. Мальчик, наверное, тоже улыбается. Сколько, должно быть, вокруг них сверкающих звезд, сколько их на витринах и даже на тротуаре, на мостовой, сколько лун, комет, метеоров на елках?
Откуда-то снизу, из подвала пахнуло шоколадом. Иногда его рука задевает гирлянду, натянутую вдоль лотка.
Весь город стал хрупким и бессмысленным сооружением из папье-маше и разноцветных лампочек. Город превратился в кукольный театр, ярмарку, балаган. Да, балаган. И толпа права. Люди гонятся за миражами, радуются своему простодушию, мечтают о несбыточном и знают, что человеческое сердце не может без такой мишуры.
И вообще любое празднество — это массовое безумие.
Итак, вокруг праздник; он создан для глаз. Вот именно. Для глаз. Только для глаз.
— Вон она, — кричит мальчик.
— Ты ее видишь?
Да, она на другой стороне, в толпе, остановилась у входа в магазин. Перейти? Сейчас нельзя. «Только что зажегся красный свет», — объясняет Серж. Она стоит, правда? Да, похоже, кого-то ждет, может, у нее свидание. Нет, пошла. Опять остановилась. Говорит с Дедом Морозом.
— Что, что?
Это уж слишком!
— Ты шутишь?
— Правда, месье, он раздает афишки у входа.
— А, понятно. И ты считаешь, что она с ним разговаривает?
Нет, Серж ошибся: она рассматривала витрину.
Описать ее? Это не так-то просто. К тому же, месье, теперь мы можем переходить.
Наконец мальчик сообщает, что она блондинка, среднего роста и очень-очень прямая. Пальто — темносинее.
— Спасибо. А сейчас, мы где?
— Перед универсальным магазином. Она туда вошла.
— Ну, что ж, идем.
— В магазин?
— Да, малыш.
— Вы хотите войти?
— Ну, конечно. Скорее!
На свете много блондинок, самых разных, ее волосы, например, иногда отдавали рыжинкой. Но редко можно встретить женщину, которая держалась бы так прямо, как она; интересно, что даже ребенок заметил. Она всегда так держалась, но не из гордости или высокомерия. Так воспитали ее мать и отец, спортсмены, просто помешанные на физическом совершенстве.
— По-моему, я напоминаю статую, какие ставят в бассейнах, — смеялась она. Но иногда все же сожалела об излишнем усердии родителей, не догадываясь, что гордая осанка придает ей особое обаяние, она становится похожей на молодую львицу… «Но ведь это всего лишь воспоминание о ней, которое я храню в себе. Образ, овеянный ее духами».
А здесь все духи теряют свой неповторимый аромат, они смешиваются с запахами кожи и тканей, с эссенциями гвоздики, жасмина, тубероз, с затхлостью, духотой и едким потом. Это и есть запах магазина. Говорят, мужчины его ненавидят. «Я не испытываю никакого отвращения. Не могу себе позволить…» Как давно не бродил он вот так, без толку, из одного отдела в другой, в суете, шуме и толкотне. Хорошо еще, что его щадят по мере возможности, расступаются, если, конечно, вовремя заметят, да и Серж — хороший проводник.
Вдруг мальчик удивленно спрашивает:
— Вы знакомы с той дамой?
— Да, был знаком.
— Наверное, давно?
— Десять лет назад.
Мальчик вздыхает. Для него это целая вечность.
— Мне было тогда два с половиной года. Месье, я хочу еще у вас спросить…
— Да?
— Постойте!
Он внезапно остановился.
— Она наверху, — говорит он, — на втором этаже, в отделе игрушек.
— Прекрасно. Веди меня туда.
— Как?
— Что значит как? Обыкновенно.
— Я хочу сказать: на эскалаторе?
— Я шагну одновременно с тобой. Ты только скажи: «Оп».
Они поднимаются. Серж расстроен: она так спешит. Ее уже не видно.
— Понимаете, месье, была и вдруг исчезла.
Да как не понять! Это ведь тоже одна из ее примет. Отец ее часто шутил: «Никогда наверняка не знаешь, здесь ли Ирэн: только что была, и уже нет, она словно испаряется и вновь возникает».
— Слушай, Серж, здесь полно народу. Мы потеряем бездну времени. Поищи-ка сам. Я подожду здесь, и если найдешь ее, скажи: «С вами хочет поговорить Магеллан».
Мальчик даже подпрыгнул. Не может прийти в себя от удивления. Это уж слишком. Он вздыхает, шепчет:
— Она будет смеяться.
Она и тогда смеялась, но так мило.
— А ты, Серж, разве никогда в шутку не придумываешь прозвища своим школьным товарищам? Разве нет?
Ладно, он согласен. Все-таки он очень славный мальчик.
— Я жду тебя, малыш.
Какая-то продавщица усадила его в своем отделе на табуретку. «Спасибо, мадемуазель». Он зажимает палку между колен.
Она извиняется, отходит к покупателям, потом возвращается к нему.
— Мадемуазель! Что вы продаете? Японские куколки? О-о, это, наверно, очень красиво…
Он должен купить что-нибудь Сержу, книжку или игрушку. Вокруг него взад и вперед ходят люди, останавливаются, болтают, дети кричат. Он слышит:
— В сочельник мы соберемся вдесятером.
— Представляешь, дочка собирается поставить в камин отцовские туфли. Она говорит: «В них войдет больше подарков».
— Мадемуазель, а где продаются игрушечные автомобили?
— Когда будем выходить, я снимусь с Дедом Морозом.
— По-моему, ты уже вышел из этого возраста.
— Я всегда покупаю кровяную колбасу.
— Мои племянники принесут шоколад.
— Смотрите, танцующий клоун, славно сделано, правда?
У них все славно. Они поставят розовые свечи на белые скатерти, женщины наденут декольтированные платья, и звезды, звезды со всего небосклона засверкают на ожерельях, пальцах, устрицах и серебряной посуде. До утра они будут наслаждаться этим прекрасным сном наяву, а их дети погрузятся в настоящий сон: темный, как печная труба, мягкий и зябкий, как заснеженная крыша; им будут сниться далекие леса, хижины и разноцветные поздравительные открытки. А в полночь в окнах отразятся солнечные осколки и послышится восторженная песнь о желанной весне и о завтрашних пляжах. Почему завтрашних? Ведь праздник длится долго.
— Месье, не знаю, где она, я ее не нашел, — говорит Серж.
— Ничего. Иди сюда, малыш. Выбери себе игрушку. Я тебе ее подарю. Да, да, не возражай, так мне хочется.
Серж в смущении: он не понимает за что.
Всегда есть за что. Так чего бы ему хотелось? О, это слишком дорого. А это велико. Нет, не надо. Конечно, искушение сильно. С него хватит какой-нибудь маленькой вещички, только чтобы не огорчать месье.
— Выбирай, что тебе нравится, я жду.
— Ну тогда, игрушечное…
— То есть?
— Охотничье.
— Нет!
Мальчик молчит. На сей раз он даже не решается вздохнуть. Все понятно. Его поразил тон ответа. «До чего же глупо я себя веду. Сам предлагаю, а потом отказываю».
— Серж!
— Да, месье?
— Ты хороший мальчик, а я был груб с тобой. Не обижайся. Послушай, мне хочется сделать тебе какой-нибудь подарок. Очень хочется. Ну хоть какой-нибудь. Все равно какой. Выбирай. Выбирай что угодно, но только не это. Не надо ничего, что напоминает охоту. Охотничье ружье. Ружье, патрон. Ружье, выстрел. Выстрел, ночь. К чему я это все говорю? Забудем об этом. Ну, выбирай скорее!
Наконец мальчик выбрал большую книгу с цветными фотографиями «Великие деяния». «На обложке нарисована плотина», — говорит он. И добавляет: «Потрясающая штука». А потом умолкает, словно хочет прекратить разговор, отвечает междометиями. Он явно чем-то смущен. И дело тут не в подарке.
— Серж!
Он признается:
— Она была там.
Он стоял совсем рядом и не решился заговорить… Из-за прозвища. Он просто не осмелился, правда. Он спрашивает:
— Вы рассердились?
— Не надо больше об этом. Давай поищем ее.
— Где?
— Всюду. Здесь. Нет, на улице.
Им повезло. Она, кажется, вышла прямо перед ними, говорит мальчик. Но сейчас уже довольно далеко, уж очень быстро она ходит. Ой! Останавливается, да? Замедляет шаг, мимоходом смотрит на витрину. Теперь на другую. (Серж может ее догнать, но что он ей скажет? Он стесняется.) Как, Леруа? Ему гораздо больше нравится настоящее имя. Жан Леруа, это проще простого. Что, что? Можно просто Жан? О, это не важно, он вполне может сказать Жан Леруа…
— Иду, месье, иду, иду… Ну вот опять! Эх, черт возьми!
Она опять вошла в какой-то дом. Они подходят ближе. На втором этаже — женская одежда, — объясняет Серж. Ему кажется, за стеклом — это она.
— Ну что же, мы ее подождем.
— Где?
— Наверняка здесь есть какое-нибудь кафе. А оттуда можно было бы наблюдать за входом. Понимаешь?
— Действительно есть, совсем близко, — говорит Серж.
Они усаживаются, но мальчику не терпится.
— Знаете, сколько нам придется ждать? — ворчит он. — Сначала она будет выбирать, потом еще мерить. Если она похожа на мою сестру…
Он снова начинает вздыхать. Такая у него привычка. А времени ему ничуть не жалко. Все равно он совершенно свободен сегодня. Родители отпустили его погулять, а папа сказал: «Погляди праздничные витрины, но возвращайся не очень поздно». А сейчас только четыре. В рождественские каникулы он обычно приводит в порядок свою коллекцию марок. Он хотел бы стать путешественником или архитектором. Но только не здесь, а где-нибудь на другом материке. И потом, это хорошая профессия. Он так рад, так рад, что месье Жан Леруа тоже интересуется географией. А-а, теперь он понимает, почему его прозвали Магелланом: он в то время изучал биографию великого мореплавателя.
— Просто из интереса. Для себя, да?
— Для себя и для других тоже.
— А… теперь?
— Что теперь?
— Как же вы?..
— Теперь у меня есть воспоминания.
— Да, ну а как же география, например, географические карты?
Карты — это ерунда. Перешейки, проливы, горные цепи, равнины и мысы — вот его воспоминания. У него свои скалы и свои моря. Свои озера и свои холмы. У него под рукой и крошечный островок, и вся вселенная, он может совершить прогулку и по городу, и по всему земному шару, и по галактике. Каждое утро, просыпаясь, он заново создает свои планеты. Свои звезды. Стоит только руку протянуть. Сегодня звездочка была приколота к пальто. А планеты он может превратить в женщин.
Ладно. Надо все же ее догнать. Найти ее, сейчас же. Серж бежит в магазин, возвращается. Он сказал все, что надо было, но она сделала вид, что не слышит. А может, действительно не слышала? Она разговаривала с кассиршей.
— Думаю, она сейчас выйдет, месье.
— Уже? А ты видел, что она купила?
— Лыжный костюм.
— Ты уверен?
— Уверен. Вот и она.
— Быстрее.
Она свернула в переулок.
— Та женщина, которую вы знали, любила кататься на лыжах?
— Любила.
— Теперь очень многие катаются на лыжах.
Он не хочет огорчать месье, но все-таки добавляет совсем тихо:
— А может, это еще и не она.
Она опять вошла в дом. Номер тридцать. Она здесь живет? Возможно. Они прислушиваются. Каблуки стучат по ступенькам, сверху доносится позвякивание ключей, и все стихает.
— Это на пятом этаже, — говорит мальчик.
— Спасибо, Серж, и до свидания. Я поднимусь наверх.
— Один?
— Да, теперь это нетрудно.
— Значит, вы верите, что…
— Я всегда верю, вера — мое зрение. До свидания, милый, я буду считать этажи.
Уцепившись за перила, он начинает подниматься: второй этаж. Она здесь живет? А почему бы и нет? Вероятно, переехала из пригорода. Ведь она не хотела там оставаться. Третий. Интересно, а как ее отец? Там, в магазине, мальчик хотел задать один вопрос. Но в эту минуту появилась она, и он не успел ничего сказать. Да это и не важно. Он догадывается, что это за вопрос. Вот уже десять лет, как он на него отвечает, и у него даже вошло в привычку всякий раз касаться пальцами своих век, да, десять лет. «Тоже десять?» — наверняка спросил бы Серж. Четвертый этаж. Да, тоже: была чудесная охота, лес — весь в золоте, местечко называлось «На четырех ветрах». Там было много елей, очень много. Выстрел раздался из гущи кустарника. В его глазах, как в оконных стеклах, разбилось солнце, и он упал в его осколки. Пятый. А ведь праздничная ночь тоже длится и длится. «Из вас может выйти неплохой учитель», — говорил отец Ирэн. В то время они преподавали в одном и том же лицее, он — только начинал работать, и отец Ирэн, преподававший гимнастику, пожалуй, единственный с самого начала хорошо к нему относился. Чему он может научить? Разве что науке видеть руками. Он чувствует под рукой лепную овальную фигуру. Что это — плод? Пространство становится плотью. Он останавливается: а если здесь несколько дверей? «Тогда наудачу», — думает он. Пальцы скользят по лепному орнаменту, дверной табличке. Он распрямляет их, потом сжимает в кулак, опять похоже на овал, а значит и на ее лицо, так он привык. Вот это праздник! Плод и женщина. Все нынче удача, близкий берег, блеск рождественских свечей. Ирэн? Он стучит. Шаги. Дверь скрипит, открывается. Ирэн? Он делает шаг вперед. Взмахивает рукой — пустота. Шарит вокруг, потом вытягивает руку вперед. Наконец обе его руки принимают горизонтальное положение. Палка падает. Когда же кончится эта пустота, и откуда это безмолвие? Здесь что, комната? Он на что-то наткнулся. На что? Никого нет? Он кричит: «Есть здесь кто-нибудь?» Шорох слева.
— Кто здесь? Ирэн? Это вы? Ирэн, это ты? Это ты, Ирэн?
— Да, это я…