1
Двух лет еще не прошло, а мы снова в Англии. Точнее, в английских водах, в Бристольском порту. Но недолго нам здесь оставаться, потому что через несколько минут наше судно отправляется в Новый Свет. Виконт д’Анже с удовольствием разглядывает дым, поднимающийся из труб, и любезно беседует с графиней де Мерлен, которая грустит по надутым ветром парусам, поэтическим и опасным плаваниям, еще совсем недавно составлявшим счастье и муку путешествующих по морю. Нынче, с негодованием восклицает графиня, с этими пароходами можно даже предусмотреть точный день прибытия, можно даже оштрафовать капитана, если он не войдет в порт в назначенное время.
Мы на борту «Фанни Эльслер» — первого корабля, который пересечет Атлантический океан благодаря силе пара, а не ветра. Раньше он назывался «Грейт Вестерн», потому что принадлежал Большому Западному пароходству, но его переименовали в честь танцовщицы, которая в Америке становится все более знаменитой. Прибытие в Нью-Йорк ожидается третьего мая.
Анжелика, которая уже много раз пересекала океан на больших парусных судах и с интересом следит за научными достижениями, поскольку хочет заняться изучением инженерного дела, объяснила, что прошло всего два года после изобретения винта, а пароходы уже стали быстрее парусных судов, а значит, выгоднее для долгих путешествий.
Когда ее отец узнал, что мы хотим сопровождать Тусси и Агнес Присциллу в их путешествии на родину, он предложил плыть с ним и его семьей, которая возвращалась в Америку, на пароходе «Фанни Эльслер». На этом же пароходе была заказана и каюта для графини де Мерлен, которая спустя тридцать восемь лет впервые возвращается к себе на Кубу.
Дальше из Нью-Йорка мы вместе с графиней поплывем на фрегате «Кристобаль Колон» на родной остров Тусси, где он надеется найти если не мать, то хотя бы сестру, выкупить ее и освободить. Ведь на Кубе, как и во Франции, и в Соединенных Штатах Америки, рабство еще не отменено.
Тусси был потрясен, когда графиня де Мерлен заявила, что она против немедленной отмены рабства из-за того, что в колониях это приведет к экономической катастрофе. Для графини единственный верный путь к уничтожению рабства — это строгое соблюдение запрета на работорговлю, в результате которого рабство исчезнет само собой.
— Но если дети рабов, которые рождаются в колониях, по-прежнему будут рабами, оно не исчезнет никогда! — воскликнул Тусси, дрожа от негодования. — А мои братья-рабы, почему они не заслужили, чтобы их освободил закон, уважающий человеческое достоинство? Что они сделали, что не могут располагать самими собой даже в старости и должны умирать в колодках?
Я тоже не могу поверить, что такой образованный и тонкий человек, как графиня, друг Гражданина Маркиза, писательница, которая менее чем десять лет назад в книге «Мои первые двенадцать лет жизни» написала такие гуманные и глубокие слова о страданиях рабов и любви к свободе, стала теперь столь бесчувственной и жестокой.
— Потому что состояние ее родственников-креолов основано на эксплуатации рабов, и теперь, овдовев и потеряв свои богатства, она рассчитывает, что они будут ей помогать, — прошептал мне на ухо Максимильен. — Идеи гуманизма прекрасны для обсуждения в салонах, но когда речь заходит об отказе от привилегий, которые дают деньги…
— Твой отец не только тратит свою жизнь и средства на дело аболиционизма бок о бок с Виктором Шельшером, — ответила я, — но он три месяца назад подписал вольную всем рабам, которые достались ему по наследству от дяди на острове Маврикий. А бедная Ангес Присцилла заплатила своей личной свободой и бесконечными страданиями за то, что в молодости освободила своих рабов.
2
Узница Торнфильда, вылечившись, решила сохранить имя, которое мы дали ей во время побега. Когда мы прибыли в Поммельер, мадам Селин и мадам Женевьева были потрясены, совсем как Тусси, узнав, что воображаемая подружка Адели оказалась на самом деле женой месье Эдуара, несчастной напуганной женщиной, державшейся за свою маленькую спасительницу, как потерпевший кораблекрушение держится за канат спасательной шлюпки. Мадам Селин, растроганная до слез, помня о пережитом недавно в больнице Сальпетриер и сравнивая его с годами заточения нашей спутницы, ни секунды не колеблясь прижала ее к сердцу и распахнула перед нею двери своего дома.
С самого момента побега у больной больше не было приступов агрессии и сопротивления; казалось, что она скорее погружена в состояние оцепенения и вялости, и это внушало еще большее беспокойство. Олимпия написала доктору Манетту, который приехал два дня спустя в сопровождении молодого ассистента. После осмотра больной оба заявили, что ее случай некоторым образом напоминает случай мадам Селин, но осложняется долгими годами заточения, продолжительным использованием опиумной настойки, сыростью английского климата и тоской по далекой родине. Однако они не теряют надежды, что при надлежащем лечении мадам Агнес Присцилла Драммонд полностью выздоровеет.
В последующие месяцы больной занималась я, следуя назначениям доктора Манетта, который похвалил меня и сказал, что из меня выйдет прекрасная сестра милосердия.
— А почему не врач, как вы? — спросила я его. — В Англии уже есть женщины-врачи. Я даже слыхала, что королева Виктория появилась на свет благодаря женщине-врачу.
— Эта работа не для женщин с их чувствительностью и целомудрием, — ответил доктор. — Приходится сталкиваться с такими ужасными вещами, мадемуазель!
— Не больше, чем сестре милосердия, — возразила Олимпия. Она поддерживает мое желание изучать медицину, подбадривает меня и обещала, что если денег мадам Селин окажется недостаточно, ее бабушка одолжит мне необходимую сумму для учебы в университете.
Благодаря уходу, в том числе и моему, весной нашу гостью объявили здоровой, но нервически неустойчивой. К ней вернулась память, и она рассказала всю правду о своем браке с мистером Рочестером. Эта история частично совпадает с той, которую я услышала за занавесками гостиной в Торнфильде. Брак действительно был заключен в результате договора между двумя семействами, и жених с невестой впервые встретились только накануне свадьбы, ничего друг о друге не зная.
Но дальше между двумя историями возникает расхождение: из рассказа нашей гостьи следовало, что если молодой Рочестер, судя по всему, приветствовал решение отца и брата, так как его тоже привлекали размеры приданого, то сама Берта Мейсон до последнего сопротивлялась воле отца; ее поддерживала мать, брак которой был очень несчастлив. У Берты была тайна, которую она не осмеливалась раскрыть отцу: она была влюблена в молодого поэта, мулата Томаса Вудрафа, который родился от белого ремесленника и рабыни и в соответствии с «Черным кодексом» тоже считался рабом.
Мать и сын принадлежали пожилой вдове, сестре мистера Мейсона, и Берта еще девочкой часто встречала на плантации тетки мальчика с умным взглядом.
У ремесленника не было средств, чтобы выкупить сына, но он добился права обучать его на свои средства. С самого детства Томас выказывал тонкий поэтический талант, и хозяйка любила демонстрировать его в салонах Спаниш-Тауна как ярмарочное чудо. Он имел такой успех, что, когда вырос, некоторые богатые креолы, почитатели его таланта, принадлежавшие к интеллектуальной элите, собрали деньги и выкупили его из рабства.
Но мистер Мейсон никогда не позволил бы дочери выйти замуж за чернокожего и бывшего раба, и у Берты не было надежды воплотить свою мечту в жизнь, хотя Томас отвечал ей страстной взаимной любовью. Оба разделяли пришедшие из Европы идеи об отмене рабства, но если для мулата такие идеи были более чем естественными, то для дочери богатого рабовладельца казались — в глазах белых жителей Ямайки — совершенно неприемлемыми.
Тайная связь между молодыми людьми продолжалась три года, когда сестра мистера Мейсона умерла, завещав по иронии судьбы все свое богатство племяннице, которая стала не только самой богатой девушкой на выданье на всем острове, но и, к ее большому огорчению, владелицей матери и сестер возлюбленного. Берта отказывала всем просившим ее руки, и отец начал уже что-то подозревать, когда поступило предложение от старого Рочестера.
После нескольких месяцев слез, голодовок и угроз сбежать Берта сдалась. Но до свадьбы она решила на деле осуществить идеи аболиционизма и принести последний дар влюбленному поэту. В часть ее приданого, оставленного ей в личную собственность теткой, а не выделенного из состояния отца, входили богатые плантации сахарного тростника, хлопка, табака и кофе. Их стоимость — тридцать тысяч фунтов стерлингов — включала также цену ста двадцати рабов, которые на этих плантациях работали. После ее замужества земля и рабы должны были перейти в собственность мужа, но пока что принадлежали лично молодой женщине, которая, достигнув двадцати пяти лет, могла распоряжаться ими по своему усмотрению. Поэтому — тайком от отца и при содействии матери — Берта, незадолго до прибытия на Ямайку жениха, освободила всех своих рабов.
Когда она проговорила это, Селин обняла ее со слезами на глазах.
— А я-то думала, что проявила великую щедрость, освободив Тусси! — воскликнула она.
Только через несколько дней после свадьбы месье Эдуар обнаружил, что совершила его жена: без рабочих рук его новые земли теряли добрую половину своей стоимости. Ему пришлось продать половину плантаций, чтобы купить новых рабов, и он обвинил Берту и тестя в том, что они обманули его и подстроили ловушку. Между мужем и женой постоянно вспыхивали ссоры — еще и потому, что Рочестер был вспыльчивым и часто жестоким хозяином и не брезговал лично браться за плетку-девятихвостку, страшное орудие с металлическими крючками, чтобы поставить на место «черномазых», как он их называл. Берта не могла выносить такое обращение с несчастными, оскорбляла его и не допускала в спальню. Она больше не виделась со своим возлюбленным, но, читая в местных газетах его стихи, очень тосковала. Муж ничего не подозревал и считал, что опрометчивое освобождение старых рабов и чрезмерное снисхождение к новым проистекали только из «яда идей аболиционизма», докатившихся уже до колоний.
Прошло три года, а супругам так и не удалось обрести хоть немного согласия, любви и взаимного уважения, они по-прежнему выносили друг друга с трудом. Молодого мужа никогда не бывало дома: если он не объезжал плантации, то проводил время в городских кафе, пил, курил и постепенно проигрывал в карты то самое приданое, из-за которого чувствовал себя обманутым. Так продолжалось до тех пор, пока молодой креол, с которым Рочестер обращался с аристократическим презрением и обвинял в карточном шулерстве, не бросил ему в лицо отместки ради, что у его жены связь с мулатом. Да, да, с тем самым темнокожим молодым человеком с курчавыми волосами, который, стоя сейчас посреди кафе, декламирует стихи о любви.
Оскорбленный, потерявший разум от ярости, молодой Рочестер поднял плетку и ударил по лицу — нет, не своего недоброжелателя, а неизвестного поэта, разбив ему губы и ранив глаз. Потом ринулся домой и набросился на жену, упрекая ее в измене, в том, что она опозорила его, своего мужа. Чтобы белая женщина испытывала нежные чувства к темнокожему — это неслыханно, непристойно, это оскорбляет приличия, нравственность и здравый смысл. Лишь повредившись в уме, можно пасть так низко. Берта выслушала его с презрительным спокойствием. Но когда услышала о том, как муж покарал недостойного соперника, она тоже пришла в бешенство, выхватила у него из рук плетку и ударила по лицу.
Этот удар все и погубил. Три дня спустя Рочестер сел вместе с ней на корабль, направлявшийся в Англию, он держал ее взаперти в каюте в продолжение всего плавания, привез в Торнфильд и заживо замуровал в комнатке третьего этажа. Он сообщил о ней — но не о том, кто она на самом деле, — только доктору Картеру и сиделке, которым платил и за работу, и за молчание. Отец и старший брат тем временем умерли, никому не рассказав о его браке, и молодой Эдвард унаследовал титул, владения и право быть полным хозяином на своих землях.
Слезы, мольбы, обещания жены уйти в монастырь, если он позволит ей вернуться на Ямайку, — все было бесполезно. Из ее семьи только брат Ричард пытался заступиться за нее, но безрезультатно.
3
Мадам Селин трясло, когда она слушала рассказ об этом чудовищном насилии. Она говорила, что ей повезло, потому что месье Эдуар никогда не поднимал на нее руку — может быть, страшась крестного. Повезло, что ее брак с англичанином оказался недействительным и его так легко было разорвать. Повезло, что у нее есть такие друзья, как я, Тусси и Олимпия, которые вырвали Адель из рук этого бессердечного человека и вернули ей.
Хотя в Поммельере Берта была окружена всей любовью и заботой, на какую мы были способны, теперь, вновь обретя память, она страшно тосковала по своей родине. Мы объяснили ей, что на Ямайке уже семь лет как отменили рабство, поскольку это — английская колония. Мадам Женевьева, используя свои многочисленные знакомства, выяснила, что за те одиннадцать лет, что Берта провела в заточении, ее родители умерли и из всей семьи остался только ее брат Ричард, который перебрался поближе к Европе, на остров Мадейра. Томас Вудраф печатался в местной газете, он потерял один глаз, был женат на черной девушке, у них родилось пятеро детей, а теперь он овдовел.
— Если бы у меня было достаточно денег, чтобы оплатить такое далекое путешествие и жить независимо, я бы вернулась туда и встретилась с ним, — говорила Агнес Присцилла с грустью. Она очень изменилась за эти годы, и с этим новым именем никто из обитателей Спаниш-Тауна не смог бы ее узнать.
К нашему большому удивлению, Тусси, который до этой минуты никоим образом не проявлял тоски по родине, вдруг заразился от разговоров и воздыханий бывшей узницы. Он начал вспоминать много всего из своего детства на плантации, мадемуазель Атенаис, а главное, сестренку, которую оставил на Кубе в хижине, где жили рабы месье Дешатра Лакруа.
— Ей сейчас примерно двадцать один год, если она еще жива, — вздыхал он. — Будь я богат, я мог бы вернуться и выкупить ее.
Проклятые деньги! Ни у Туссена, ни у Агнес Присциллы, ни у меня не было никаких доходов, а мы с Туссеном были еще настолько молоды, что могли бы зарабатывать себе на жизнь, только нанявшись к кому-нибудь прислугой. Но эту работу мы уже опробовали, пусть и не по своему желанию, и это было не то занятие, о котором мы мечтали в будущем.
В настоящее время мы, так же как и Агнес Присцилла, зависели от щедрости мадам Селин.
Но она и на этот раз оказалась на высоте.
— Мой долг благодарности вам огромен, — сказала нам однажды наша благодетельница. — Если бы не вы, я бы до сих пор лила слезы, глядя в пустоту, на грязной соломе в Сальпетриере. А Адель оказалась бы в английском колледже, ее бы пороли розгами, она ходила бы голодная, промерзшая и, вероятно, с легкими, пораженными чахоткой. Состояния, которое оставил мне крестный, хватает, чтобы жить в достатке во Франции, но в колониях жизнь дешевле, и мы могли бы даже позволить себе немного роскоши. Фанни Эльслер имеет огромный успех в театрах Нового Света; уверена, что и я легко смогу получить ангажементы в театрах Гаваны, Матансаса и Спаниш-Тауна. Месье Жоливе хвалит меня и говорит, что скоро я снова буду танцевать, как раньше.
Пока мы плакали и отчаивались, наша благодетельница строила планы. Поммельер и дом на улице Жакоб она решила сдать в аренду на пять лет — на случай, если мы передумаем и решим вернуться. Мадам Женевьева тем временем будет управлять всем состоянием и раз в полгода направлять нам доходы в Новый Свет.
Олимпия поедет с нами.
— Я знаю, что на Кубе много молодых патриотов мечтают о независимости от Испании и об отмене рабства. Я присоединюсь к ним и постараюсь добавить к их целям еще одну — освобождение женщин, — заявила она.
Мы приедем на остров Тусси, сделаем все необходимое, чтобы разыскать и освободить его мать и сестру, а затем поедем жить на Ямайку.
— Мне не хотелось бы жить в стране, где есть рабство, — пояснила мадам Селин.
Мы снимем виллу на берегу моря, и у Агнес Присциллы, которая найдет своего поэта, будет достаточно времени, чтобы понять, изменились ли их чувства или они по-прежнему сильны, и решить, оставаться ей с нами или жить с Томасом, взяв на себя заботу о воспитании пятерых чернокожих сирот.
Пока Олимпия узнавала о судах, которые отправляются в Новый Свет, виконт д’Анже рассказал нам о преимуществах плавания на «Фанни Эльслер», и вот — мы тут, в ожидании, что пароход загудит и отойдет от причала.
Все пассажиры, толпясь на палубе, прощаются с провожающими. Только один человек остается в сторонке, сидит на сложенном в бухту канате и, кажется, с головой ушел в книгу, которую держит на коленях. Я смотрю на него внимательно: интересно, что он читает, что так захватило его внимание? Смотрю на него, и наклон его головы кажется мне знакомым. Знакомыми кажутся его брови, его уши. Больше мне увидеть не удается, потому что он склонился над книгой, а на лоб надвинута шерстяная фуражка. Руки тоже кажутся похожими… нет, не похожими — это те самые руки, которые помогали моим детским пальцам выводить первые буквы! Которые сжимались в кулак и стучали по столу в нашей квартирке на улице Маркаде, когда, с трудом выговаривая слова и путаясь в ударениях, я читала в газете о злоупотреблениях или несправедливости.
«Пьер Донадье!» — едва не кричу я. Потом вспоминаю, что имя может выдать человека, может стать причиной его гибели, и кричу изо всех сил:
— «Обезьяна»! Если ты моя любимая «обезьяна», то подними голову, дай посмотреть тебе в глаза!
Человек медленно поднимает взгляд от книги. Его рот, скрытый седой бородой, растягивается в недоверчивой улыбке.
— Ты! Мой мелкий гравий-Гравийон с улицы Маркаде!
Он встает, и я бегу обнять его. Он поднимает меня в воздух и кружит, мы кружимся как в вальсе, пока судно выходит из порта, и ветер раздувает мне юбки так, что мисс Джейн была бы недовольна, а Селин Варанс улыбается.
— Софи, милая, неужто и правда ты? Значит, жизнь не раздавила тебя, как утверждала мадам Анно…
Он ставит меня на доски палубы и оглядывает с головы до ног.
— Вылитая мать, крошка Софи. Но у нее никогда не было таких элегантных платьев. Ты ограбила банк? Я искал тебя везде, я семь раз ходил в дом призрения — боялся, что они лгут, говоря, что тебя там нет.
К нам подходит Селин, серьезная, полная достоинства и немного обеспокоенная.
— Вы знакомы с моей дочерью, месье? С кем имею честь?
— С «обезьяной», которая потеряла детеныша своего друга-«медведя», а теперь наконец нашла.