Французская няня — страница 7 из 16

1

ПАРИЖ, УЛИЦА СЕНТ-ОГЮСТЕН,

23 ИЮНЯ 1837 ГОДА

Дорогая мадам Селин,

сегодня наконец я могу сообщить Вам хорошую новость. Думаю, Вас обеспокоило поведение гладильщицы: вероятно, мне не стоило о нем рассказывать. К чему давать Вам лишний повод для огорчения, когда Вы не в силах ничего изменить? Я поступила глупо и эгоистично, сейчас я это понимаю. Но я слишком привыкла делиться с Вами всем наболевшим и просто забыла, что теперь положение изменилось: что я больше не могу обращаться к Вам за поддержкой и утешением — напротив, мне следует стараться не доставлять Вам лишних огорчений.

Но клянусь, все, что я расскажу сейчас, — чистая правда, а не история, придуманная для Вашего успокоения. Знайте же, что несколько дней назад, к нашему великому удивлению, мадам Фредерик перестала кормить нас селедкой с картошкой, а вместо этого начала подавать вкусную и обильную еду. На завтрак она ставит на стол свежий хлеб, масло и клубничное варенье, а каждый вечер, прежде чем Адель отправляется спать, угощает ее стаканом горячего молока. На стуле, который служит мне столом, вновь появилась свеча, и это письмо я пишу в нашей комнатке, в тишине и покое.

«Должно быть, гладильщица и ее муж получили наследство», — сказал Туссен. Я же думаю, что у мадам Фредерик просто странный характер: она вдруг стала себя вести куда любезнее, чем прежде. С Аделью она ласкова и терпелива, как никогда раньше, обращается с ней уважительно, едва ли не почтительно, словно Ваша дочь — богатая дама, а сама мадам — ее прислуга. Иной раз она, ей-богу, выглядит смешно. Раньше она называла Адель по имени или говорила «Эй ты, соплячка!», а теперь говорит ей «мадемуазель», а еще чаще «мисс». Деде не понимает, как ей относиться к таким нежданным переменам. Вчера она, вероятно, вспомнила Гражданина Маркиза и сказала мадам Фредерик командным тоном: «Называйте меня „гражданка Адель“ — и довольно».

Разумеется, гладильщица не послушалась, но перестала говорить с нею слащавым голосом.

Этим, однако, дело не кончилось. Вчера мы встали в дурном настроении, потому что был день рожденья Адели, и мы обе грустили оттого, что придется провести его без Вас. Вернувшись с прогулки из сада Тюильри, мы обнаружили на кровати большой сверток в шелковой бумаге, завязанный золотой лентой. «Это для мисс Адели», — сказала наша хозяйка, ничего более не добавив.

Можете себе представить, с каким нетерпением Адель разворачивала сверток. В нем лежала кукла, такая же большая, как Пупет, но куда красивее. Глаза у нее открываются и закрываются, как у немецких кукол, а руки и ноги сгибаются. Адель, кажется, даже смутилась от подобного совершенства. Она посадила ее на кровать, внимательно рассмотрела волосы и платье и немножко расстроилась оттого, что ее нельзя раздевать и причесывать. Она наклоняла куклу вперед и назад, чтобы у нее открывались и закрывались глаза, брала на руки. Но знаете, что сказала Ваша дочь после столь подробного обследования? «Она и вправду очень красивая. Но мне больше нравится Дагоберта».

«Ты права, — ответила я. — Только не говори этого мадам Фредерик. И беги скорее на кухню сказать ей спасибо. Как любезно, что она вспомнила про день твоего рожденья».

Но гладильщица, продолжая взбивать яйца и ни на секунду не отрываясь, резко ответила: «Благодари лучше своего ангела-хранителя. Это он тебе ее послал».

Адели такое объяснение может показаться достаточным, я же не знаю, что и думать. Если мадам хотела возместить Адели проданную в минуту нужды Пупет, то отчего она не желает принять простых изъявлений благодарности?

Впрочем, поскольку идти нам некуда, пусть уж лучше мадам Фредерик являет странную щедрость, нежели скупость.

Туссен узнал от прислуги мадам Сулиньяк, что ее здоровье идет на поправку, и надеется, что она скоро сможет его принять.

Я продолжаю давать Адели уроки, и, несмотря на отвлекшие нас события последних дней, она уверенно движется вперед, как Вы сами сможете убедиться, дочитав до конца.

Здесь я завершаю письмо: хочу оставить внизу немного места, чтобы моя ученица могла добавить несколько слов от себя.

Как жаль, что Ваш тюремщик не позволяет Вам отвечать! Адель была бы безумно счастлива, если бы получила от Вас пару строчек и смогла бы их сама прочитать. Не говоря уже о нас с Туссеном! Если бы Вы знали, как терзает нас Ваше молчание! Сколько сомнений, страхов… Как трудно довольствоваться тем, что рассказывает Ваш страж! И верить ему на слово.

Мы предлагали заплатить вдвое или втрое по сравнению с обещанным, чтобы он разрешил Вам написать хоть два слова в ответ. Но он неумолим. Тусси говорит, что это очень странно, потому что когда человек единожды соглашается взять деньги, то дальше уже все зависит от их количества.

Возможно, этот недостойный затаился, как паук в паутине, и ждет, что мы еще поднимем сумму. И мы сделаем это, обещаю, даже если придется до конца исчерпать мой «чулочный» запас.

Обнимаю Вас со всей любовью и благодарностью, Ваша

Софи

Дорогая мама у меня есть новая кукла Катрин ее принес ангел хранитель мне на деньрожденье. Она красивая умеет сгибать руки и ноги и одета как дама в платье только оно к ней привязано. Ее нельзя раздевать как Дагоберту. Дагоберту я люблю сильнее. А ты знаеш что моя Дагоберта растет? Она стала выше толще и тежелее. Потому что слушается когда я говорю еш!

Мама когда ты вернешся из Вены? Какое название у балета где ты танцуеш? Крепко крепко целую,

твоя Деде.

2

ПАРИЖ, ПРЕДМЕСТЬЕ СЕН-ЖЕРМЕН,

25 ИЮНЯ 1837 ГОДА

Дорогая мадам Селин,

сообщаю Вам о внушающем опасения событии, неизвестном Софи и которое я предпочитаю сохранить от нее в тайне, чтобы она не беспокоилась понапрасну. Она держится очень хорошо и ровно и заботится об Адели со всей преданностью и ответственностью. Но ей всего четырнадцать, и было бы несправедливо взваливать на ее плечи тяжесть, которая может к тому же оказаться всего лишь плодом моего воображения.

Всю ночь я не сомкнул глаз, думал, не стоит ли поберечь и Вас, особенно если учесть, что Вы никак не можете вмешаться. Но я знаю, Вы сильны и хотите знать все об Адели. Это Вы научили нас, что нельзя прятать голову в песок, что надо смотреть опасности в глаза. А потому обещаю, что буду сообщать Вам обо всем, даже если мне еще раз придется карабкаться на стенку над изголовьем виконта, чтобы заплатить тюремщику.

Итак, мне стало казаться, что в последние дни мадам Фредерик что-то скрывает. Даже если не считать неожиданного появления куклы и изобилия на столе, гладильщица начала себя вести как человек, одновременно виноватый, очень довольный и желающий что-то утаить. Софи относит это к странностям ее натуры, и я делаю вид, что соглашаюсь с нею. Между тем, предложив старухе деньги, я сумел ее разговорить. Удивительно, как загораются ее глаза при виде монеты в полфранка! Она призналась, что пять дней назад, пока Адель с Софи были в парке, на улице Сент-Огюстен появился господин, похожий на иностранца, который задал ей множество вопросов о ее гостьях. Он не назвал свое имя, не сказал, зачем ему надо все это знать. Но оставил денег на жизненные нужды Адели и обещал дать еще, если мадам Фредерик будет молчать. Два дня спустя явился посыльный из магазина «Прентан» со свертком для Адели: это была кукла, о которой Вам писала Софи, — без всякой записки.

Мне совершенно не нравится, что этот ангел-хранитель, как его именует старуха, не желает показаться своей подопечной и не сообщает своего имени. Если он Ваш друг и хочет помочь Адели — к чему такая таинственность? Я попросил мадам Фредерик его описать. Она сказала, он похож на дворянина, не стар, ростом примерно как мясник с площади Мадлен и говорит с легким иностранным акцентом, словно долгое время прожил в Италии. Или в Германии. Вы скажете, эти два произношения совсем непохожи одно на другое. Но для гладильщицы все едино. К сожалению, больше мне не удалось ничего от нее добиться. Мадам Фредерик плохо запоминает лица, она не помнит ни цвета глаз, ни волос незнакомца, не помнит, какая у него кожа, не говоря уже о чертах лица. Боюсь, что все ее внимание было сосредоточено на монетах, которые этот «дворянин» отсчитывал ей в руку.

Гладильщица и ее муж убеждены, что щедрый незнакомец — это просто благодетель, который желает оставаться неизвестным. Я и сам был бы рад так думать, но не могу отогнать мысль, что это волк в овечьей шкуре. К сожалению, всему кварталу известно, что Адель и Софи остались без средств и защиты и что мадам Фредерик — женщина настолько алчная, что ради денег пойдет на все. Вы сами рассказывали нам с ужасом, что мать актрисы Корали — только подумайте, мать! — продала ее за шестьдесят тысяч франков месье де Марсею, когда дочери было всего тринадцать!

Но довольно! Не хочу внушать Вам тревогу сверх необходимого. Вероятно, все это только мои фантазии. Если я действительно замечу опасность, уверяю Вас, я тотчас перевезу Адель и Софи в другое место, пока не знаю куда. В какой-нибудь монастырь? Там они будут в безопасности, но я не смогу их ежедневно навещать, а Софи не сможет Вам писать. Как Вы полагаете, не согласится ли отчим Полины взять их к себе на пансион за плату? Или лучше нам поискать родственницу Соланж, которая жила в Марэ?

Когда у меня будет немного свободного времени, я постараюсь обо всем Вам сообщить. Положитесь на меня. Я буду присматривать за Аделью, как тысячеокий дракон.

С преданностью целую руки, Ваш

Туссен

Глава десятая. Париж, 1832–1837

1

В записке, которую Софи принесла Гражданину Маркизу в свой первый школьный день, Селин сообщала об отъезде месье Эдуара и писала, что должна немедленно увидеть своего крестного.

Маркиз явился на бульвар Капуцинов тем же вечером, за десять минут до ужина. Он был одет в тот же старый редингот, но аккуратно вычищенный, а на голове его красовался белый напудренный парик.

Селин в его честь завила локоны и сменила белое платье с воланами, которое всегда носила дома, на вечернее платье темно-красного муара, с открытыми плечами. Софи, присутствовавшая при одевании молодой женщины, была потрясена произошедшей переменой. До сих пор ее благодетельница виделась ей прелестной девушкой с гибким станом, гладкой кожей, сияющими глазами и густыми блестящими волосами. Прекрасная, свежая и полная жизни — как горный родник, как веточка дикой розы, покрытая росой.

Теперь же, прямо на глазах у Софи, муаровое платье, сложная прическа, румяна и драгоценности преобразили юную мать, наивную и непосредственную, во взрослую женщину — очаровательную, загадочную, с величественной королевской осанкой. Селин походила уже не на хрупкую розу, а на темно-красную камелию или пион.

— Видела? — прошептал Туссен, когда Селин медленно спустилась по лестнице навстречу гостю. — Вот такой была «божественная Варанс», ради которой обожатели были готовы на любые безумства.

Гражданин Маркиз поклонился, поцеловал руку крестнице, приветствовал обоих детей, и все сразу сели за стол. На этот раз стол был накрыт не в маленькой комнатке, а в большом зале со свечами в серебряных канделябрах, и Жан-Батист, призванный помогать Шарлотте прислуживать гостям, был в ливрее и белых перчатках. Софи, робея, сидела по правую руку от Гражданина Маркиза.

— Будь тут месье Эдуар, — снова зашептал Туссен, — будь тут месье Эдуар, мы бы не смогли сидеть за столом с хозяевами. А мне бы пришлось напялить эту дурацкую пеструю ливрею и стоять за стулом мадам, убирая тарелки или подливая вино.

За ужином разговор шел об успехах гражданина Туссена в учебе и о тех знаниях, которые еще следовало получить гражданке Софи, чтобы достичь уровня ее товарищей. К Селин крестный тоже обращался на «ты», но называл ее не «гражданка», а «моя дорогая».

Когда они закончили ужинать, Соланж снесла вниз Адель; малышка была сонная, теплая, прелестная и мягкая, как булочка только что из печи. Она тут же протянула руки к Туссену и пролепетала:

— Тусси.

Гражданин Маркиз поцеловал ее в лоб и сказал:

— Как она похожа на тебя, моя дорогая! Вылитый твой портрет в ее возрасте. К счастью, от англичанина в ней ровно ничего нет.

Селин тоже поцеловала дочку, и в эту минуту Софи увидела, что у нее в глазах блестят слезы. Селин их поспешно вытерла, а крестный не проронил ни слова.

— Будь добра, Софи, пойди с Соланж наверх и помоги ей уложить Деде, — сказала Селин. — Тусси, если хочет, может остаться в зале и поупражняться на фортепиано. Мы с крестным перейдем в зеленую гостиную. Нам надо поговорить, и я прошу не беспокоить нас ни по какому поводу.

Разговор продолжался допоздна, и Жан-Батист отвез Гражданина Маркиза домой в карете незадолго до полуночного кормления, которого Адель еще требовала.

На другой день Селин была гораздо спокойнее и, пользуясь сухой погодой, решила прогуляться пешком до улицы Пельтье, где располагался театр Опера, чтобы посмотреть репетицию «Сильфиды».

Вечером после ужина Гражданин Маркиз снова пришел с визитом, и детям разрешили допоздна сидеть со взрослыми. Софи ужасно робела в присутствии старого маркиза. В Школе рабочей взаимопомощи она привыкла, что учителя обращаются с учениками с большой строгостью, и сама мысль, что можно сидеть рядом с учителем на диване, пить шоколад и смеяться его шуткам, еще недавно показалась бы ей святотатством.

Гражданин Маркиз был прекрасным собеседником и обладал поистине неисчерпаемым запасом всяких историй. Например, о Россини, с которым они познакомились, когда итальянец только приехал в Париж. Теперь Россини уже не сочинял, он страдал меланхолией и утешался хорошим столом (и, добавляла Селин, отрастил изрядное брюшко). Но было время, когда он сочинял потрясающую музыку с необычайной быстротой и в самых неподходящих обстоятельствах.

— У маэстро по этому поводу имеется даже собственная теория, — рассказывал Гражданин Маркиз. — Россини считает, что шедевры создаются только по необходимости. И сам утверждает, что дописывал свои оперы за день до того, когда их надлежало исполнять перед публикой. Знали бы вы, что он говорил! «Ничто так не способствует творчеству, как присутствие переписчика, который трепещет в ожидании вашей работы, и как беспокойство импресарио, который с отчаянием и нетерпением хватается за голову. Однажды я писал увертюру к „Отелло“ в комнатенке Палаццо Барбайя, куда меня запер самый грубый и самый жестокий на свете директор, оставив наедине с тарелкой макарон и пригрозив, что я не выйду из комнаты, пока не напишу все до последней ноты. А увертюра к „Сороке-воровке“? Ее я написал за день до премьеры, в мансарде миланского театра Ла Скала, куда меня посадил под замок тамошний директор. Он приказал, чтобы мои сторожа, три дюжих рабочих сцены, выбрасывали в окно мою работу листок за листком переписчику, который сидел внизу и ждал. А если бы я не сделал быстро всю работу, директор велел бы рабочим сцены выкинуть в окно и меня тоже».

Все эти истории крестный — дети так и называли его вслед за своей благодетельницей — рассказывал, чтобы похвалить скорость, с какой рисовал Туссен. Мальчик тем временем быстро набрасывал портреты углем, притом по памяти. Только что он дорисовал портрет хозяина дома, очень похожий на оригинал, и подарил его Селин со словами:

— Теперь вы больше не будете жаловаться, что у вас нет изображения мужа, чтобы любоваться им, пока месье в отъезде.

После чего, стараясь, чтобы хозяйка не услышала, он прошептал Софи:

— Мне куда больше нравится смотреть на англичанина на бумаге, чем живьем. Надеюсь, на этот раз дела задержат его в Англии надолго!

Селин очень понравился портрет. Она велела сделать для него раму и повесила над камином.

2

Гражданин Маркиз, пользуясь отсутствием месье Эдуара, стал навещать свою крестницу каждый вечер. Иногда он приводил с собой какого-нибудь человека, разговор с которым считал интересным для балерины и двух своих учеников. Селин и Туссен уже привыкли к разнообразию его знакомств, но Софи всякий раз поражалась, насколько его друзья не похожи между собой — по возрасту, характеру и социальному положению. Среди приятелей маркиза де ла Поммельера были капитаны дальнего плавания и архитекторы, кадеты Военной академии и хозяева гостиниц из парижских предместий, астрономы и мануфактурщики — изготовители обоев. Единственное, что объединяло этих людей, были их либеральные взгляды, тоска по временам Великой революции и умение говорить. Умение ясно излагать свои мысли и суждения и защищать убеждения Гражданин Маркиз считал важнейшим человеческим даром.

Однажды вечером крестный привел на ужин молодого человека с загорелым лицом по имени Виктор Шельшер, который, казалось, пришел неохотно. Гость сразу же признался, что много лет назад был поклонником Селин Варанс:

— Еще до моего путешествия, разумеется. Сейчас, при всем моем уважении, мадам, у меня больше нет времени на легкомысленные увлечения. Теперь я занят куда более серьезными вещами.

Софи одарила его крайне недружелюбным взглядом, Селин рассмеялась, а ее крестный воскликнул:

— О-ля-ля, гражданин Виктор! Не очень-то ты вежлив. Моя крестница не только красавица, она самый серьезный человек на свете. Раз уж ты бросаешься бороться с предрассудками в отношении людей другой расы, тебе не следует так легко поддаваться и предрассудкам о балеринах, которые, по общему мнению, ветрены и безграмотны.

Гость признал справедливость такого упрека и попросил прощения у хозяйки.

— Знаете, я только что вернулся из длительного путешествия по колониям и совершенно забыл, как следует вести себя в обществе.

— А где вы были? — с интересом спросил Туссен.

— А сам ты откуда? — Гость только сейчас заметил чернокожего мальчика, который к тому же задает вопросы, а не хранит почтительное молчание, как подобает слуге.

— Из провинции Сантьяго на Кубе, — ответил Туссен.

— Я был на Кубе, — сказал Шельшер. — А также в Мексике, и во Флориде, и в Луизиане…

— Вы натуралист, как фон Гумбольдт? — застенчиво спросила Софи.

— Нет, меня послал туда отец продавать фарфор. У него фарфоровый завод, и он надеялся найти в колониях новых заказчиков. Но то, что я там увидел, настолько меня потрясло, что я совершенно забыл о блюдах и супницах…

— …и отдался душой и телом борьбе за отмену рабства, — с удовольствием закончил Гражданин Маркиз, как будто такие речи молодого человека были его собственной заслугой. — Сразу по возвращении он написал статью под названием «О чернокожих», которую напечатал в «Парижском обозрении». А с прошлого года, когда после смерти отца гражданин Виктор унаследовал семейное дело, он тратит все свои средства на помощь либералам, республиканцам, врагам тирании… Но он не только оказывает поддержку — он лично участвует в борьбе за благородные идеалы.

— В чем заключается ваша борьба? — с интересом спросила Селин.

— Я пишу статьи в газеты, поддерживаю связи с американскими аболиционистами, рассказываю о них. Людям необходимо открыть глаза! Нужно довести до их понимания, что цивилизованный мир не может терпеть рабство…

— Гражданин Виктор к тому же пишет книгу, которая будет опубликована в будущем году, — добавил Гражданин Маркиз.

— Книгу? Должно быть, вы очень талантливый человек, — с восхищением заметила Селин.

— О нет, мадам. Я вовсе не гений. Я человек более чем скромных способностей. Но буду счастлив, если моя жизнь послужит доказательством, что каждый способен сделать что-то хорошее и заслужить уважение сограждан, не обладая умом выше среднего, а только благодаря последовательности и целеустремленности.

— Вы чересчур скромны. Однако во мне ваши слова вызывают не только уважение, но и восхищение, — сказала Селин. — Расскажите о ваших планах.

— Я собираюсь учредить Французское общество борьбы за отмену рабства. А еще хочу начать кампанию против смертной казни. Это бесчеловечная мера, которая делает государство хуже преступника, которого оно намеревается покарать. Вам знакома книга Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти»?

— Я читала ее, когда жила на улице Маркаде, — сказала Софи. — Я читала ее отцу, и в конце и он, и я плакали.

Шельшер посмотрел на нее с удивлением. До сих пор ему казалось, что девочкам в таком возрасте мамы читают «Сказки Матушки Гусыни» Перро или «Сказки фей» мадам д’Онуа. Он задумался о том, что может быть общего у этой худой и бледной девочки с хозяйкой дома. Она не годилась ей в дочери по возрасту. Возможно, младшая сестренка или бедная родственница? Хотя меж ними не было и тени сходства.

Но самое сильное недоумение вызывал у него чернокожий мальчик. Для слуги он был слишком хорошо одет, слишком хорошо образован и держался слишком свободно. Мысль о том, что этот мальчик — раб, просто не приходила Шельшеру в голову: звучавшие за столом пламенные речи вполне убедили его, что рабство ненавистно всем присутствующим. В своем идеализме он не мог и вообразить, что хозяйка, не имея возможности освободить мальчика без согласия мужа, оставила его при себе не как слугу, а как юного друга.

— У вас очень необычная семья, мадам, — сказал он уходя.

— А вы, месье Шельшер, очень благородный человек. Приходите, когда захотите, теперь вы знаете дорогу. Если вдруг появится немножко свободного времени на легкомысленные глупости, нам будет приятно, — сказала Селин с самой очаровательной улыбкой. — Вам и вашим друзьям в этом доме всегда будут рады.

— Во всяком случае, до того дня, пока вновь не явится месье Эдуар с его ревностью и приступами дурного настроения, — прошептал Туссен на ухо Софи.

На другой день Шельшер пришел снова. Он пробыл немногим более часа, вел приятную беседу и очаровал Софи, за секунду вырезав из листа черной бумаги силуэт, очень похожий на нее.

Уходя, он сказал Селин:

— Мадам, вчера вы любезно предложили мне приходить с друзьями. Уверяю вас, у меня нет намерения заполонить ваш дом гостями. Но есть один джентльмен, с которым я свел знакомство, возвращаясь из Америки; он мечтает с вами познакомиться. Мистер Мейсон в Париже впервые. На корабле я с таким энтузиазмом рассказывал ему о театре Опера и его балетной труппе, что, едва оказавшись в Париже, он тотчас направился на улицу Пельтье заказывать место на ближайший спектакль. Однако, к его великому разочарованию, выяснилось, что балетный сезон открывается только двенадцатого марта, — а ему нужно уехать из Франции раньше. Потому, когда я сказал, что знаком с вами и попробую уговорить вас его принять, он преисполнился такой благодарности, что чуть не бросился целовать полы моего редингота.

— Неужели вы хотите сказать, что моя слава добралась даже до Нового Света — как слава Фанни Эльслер? — с недоверием спросила Селин.

— Нет, мадам, — но на корабле, который вез нас во Францию, я так расхваливал вашу красоту и талант, что теперь вы в глазах моего спутника настоящая легенда.

— Бедный мистер Мейсон! Конечно, приводите его, но не забудьте предупредить, что я теперь матрона, мать семейства, — весело воскликнула Селин. — Так что его постигнет разочарование,

— Не думаю. Вы превыше всех похвал, — ответил Шельшер, — ибо в вас соединяются изящество, благородство и глубокий, образованный ум.

— Оставь эти глупые любезности, гражданин Виктор! — ворчливо, хотя и очевидно забавляясь, вмешался Гражданин Маркиз. — Я уже говорил тебе, что моя крестница не просто замужем, но еще и влюблена в своего Эдуара, как романтическая швея. И хранит ему неколебимую верность. Так что забудь о ней и думать.

3

Ричард Мейсон оказался высоким худым джентльменом, одетым с несколько чрезмерной элегантностью, как все богатые колониальные плантаторы; и, как и все они, он явно страдал от холода европейской зимы. Войдя, он оставил на руках Жан-Батиста теплое подбитое мехом пальто до пят и сел в кресло, стоявшее ближе всего к огню. Он был не такой загорелый, как его спутник, цвет лица у него был желтоватый, нездоровый, а под глазами залегли глубокие круги.

В его манере держаться также ощущалась чрезмерная изысканность, его восхищение Селин казалось даже чересчур восторженным, а любезность — неумеренной до смешного.

Когда Лизетта вошла с шоколадом и дети, как обычно, помогли ей разнести чашки и блюдца, Туссен, улучив минутку, сказал Софи:

— Знакомы мне эти скользкие фальшивые типы, я видел таких на Кубе, когда жил у мадемуазель Атенаис. Лесть и комплименты дамам и девицам из хороших семей — и при этом полное отсутствие уважения к женщинам, которых они числят ниже себя. Если бы Гражданин Маркиз не дал ему понять, хотя и косвенно, что его крестница не куртизанка, не содержанка, а порядочная женщина, замужем за дворянином и верная своему мужу, — ручаюсь, этот мистер Мейсон вел бы себя с мадам не столь церемонно. По-моему, он все-таки немного разочарован. Вполне возможно, что он приехал во Францию в полной уверенности, что все балерины — женщины легкого поведения, и надеялся встретить бедную беззащитную девушку, с которой можно позволить себе что угодно. Я поражаюсь, что месье Шельшер, такой умный и проницательный человек, не понял, с кем имеет дело.

— Он попросил чашку чая вместо шоколада. Может, положить ему вместо сахара ложечку соли? — дрожа от ярости, предложила Софи, готовая отомстить за честь своей благодетельницы.

Туссен рассмеялся.

— Не стоит. Уверен, что Гражданин Маркиз прекрасно понял, что за человек этот мистер Мейсон, и попросит гражданина Виктора больше его не приводить.

Гость тем временем поглядывал по сторонам, восхищаясь элегантностью зала, витражными окнами в готическом стиле, белой лепниной на потолке в виде виноградной лозы с листьями и гроздьями, которую оттенял красный бархат штор и диванов, толстые белые ковры с яркими цветочными узорами, фарфор и красный хрусталь на столе. Он долго и внимательно изучал каждую деталь обстановки, как если бы хотел запечатлеть ее в уме.

«Возможно, какая-нибудь дама из колоний поручила ему запомнить все подробности изысканной обстановки парижских гостиных, чтобы можно было их скопировать», — подумала Софи, которую столь откровенное, на грани приличия, разглядывание привело в замешательство.

Гражданин Маркиз в своем кресле также проявлял признаки беспокойства, да и Виктор Шельшер, видимо, испытывал неловкость.

— Это очень английский стиль, мне кажется, — заметил мистер Мейсон, завершив изучение интерьера.

— Так и есть. Мебель, зеркала, шторы, ковры и обои выбирал мой муж, — любезно сказала Селин, стараясь разрядить обстановку.

— У вас прекрасные картины. Меня, однако, удивляет, что я не вижу вашего портрета в костюме балерины, — снова заметил гость.

Молодая женщина покраснела. Как она могла объяснить этому незнакомому человеку, что ее Эдуар ни за что бы не допустил, чтобы его жена ежедневно демонстрировала открытые щиколотки — пусть даже на портрете. Чтобы выйти из положения, она сказала первое, что пришло ей в голову:

— Зато есть портрет моего мужа, очень похожий на него.

И указала гостю на набросок, сделанный Туссеном по памяти после отъезда хозяина дома.

Мистер Мейсон посмотрел. В недоумении наморщил лоб — Туссену даже показалось, что он побледнел. Хотя, скорее всего, померещилось — просто в этот миг колыхнулось пламя свечей в стоящем рядом канделябре.

— Так это и есть ваш муж? — спросил Виктор Шельшер, который в прошлые свои приходы не заметил портрета. — Он кажется суровым человеком. Но, возможно, он таков только на рисунке.

— Нет-нет, он очень похож! — сказал Гражданин Маркиз. — Эдуар, муж моей крестницы, — весьма серьезный человек, и художник изобразил его здесь с его обычным выражением.

Мистер Мейсон между тем встал, подошел к камину и, надев очки, стал с пристальным вниманием разглядывать набросок Туссена. Лизетта, которая наклонилась подложить поленьев в огонь, услыхала, как он пробормотал себе под нос:

— Эдуар?..

Затем гость постучал ногтем по стеклу, закрывавшему портрет, и воскликнул:

— И впрямь любопытная работа. Выполнена недавно, или ей уже много лет?

— Тусси, — позвала Селин, — иди сюда! Скажи этим господам, что автор портрета — ты. И что ты нарисовал его только неделю назад.

— Значит, скоро я буду иметь честь встретиться с оригиналом, — сказал гость.

— К сожалению, нет. Мой муж был вынужден уехать в Англию по делам. Он также владеет плантациями на Ямайке. Вероятно, вы его знаете. Его зовут Эдуар Р…

— У меня нет знакомых по имени Эдуар! — прервал ее Мейсон. И добавил: — Когда вы поженились? Где? Здесь, в Париже?

— А вот это вас никоим образом не касается, Мейсон, — вмешался Шельшер, чувствуя свою ответственность за этого человека, выказывающего, по меньшей мере, назойливость и чрезмерное любопытство.

— Прошу прощения. Я задал вопрос, потому что мадам кажется мне намного моложе мужа… Она — просто дитя, в то время как он… — начал было объяснять гость.

— Мейсон! — строго повторил Шельшер. А затем, глядя ему прямо в глаза, добавил: — Напоминаю, что в девять у вас назначена встреча с вашим банкиром в другом конце города. Вы рискуете опоздать. Идемте!

Мистер Мейсон вскинул голову, словно хотел воспротивиться. Было очевидно, что никакой встречи не назначено и что ему совершенно не хочется уходить в разгар вечера.

— Идемте! — повторил Шельшер, беря его под локоть.

Туссен бросился в прихожую и вернулся с шубой мистера Мейсона. Гость облачался в молчании.

Затем он подошел к Селин проститься.

— Прошу извинить иностранца, незнакомого с правилами парижского этикета, мадам, — виноватым тоном произнес он. — Поверьте, мои нескромные вопросы задавались без всякого дурного умысла, из искреннего интереса к вам.

— Бедняжка! — воскликнула Селин, когда они ушли. — Месье Шельшер был с ним слишком строг.

— Гражданин Виктор просто исполнил свой долг, избавив нас от необходимости выставлять за дверь гостя, сующего нос в чужие дела, — ответил Гражданин Маркиз. — Которого к тому же он сам и привел.

На другой день молодой рассыльный самой дорогой сен-жерменской гостиницы доставил на бульвар Капуцинов большой букет цветов с запиской.

— Вашей хозяйке, — сказал он Шарлотте, которая сметала с дорожки подтаявший снег. — Ну и везет же ей, вашей мадам Варанс! Хотел бы я получать по десять су за каждый букет, что ей посылают поклонники.

— Не очень-то разживетесь, — ответила служанка. — Вот уже больше двух лет, с тех пор как мадам вышла замуж, цветов сюда почти не носят.

— Зато в день свадьбы их, верно, было много, — настаивал посыльный, смазливый юноша, который рад был поболтать. — Мне бы хватило десяти су за каждый букет, присланный вашей хозяйке в день свадьбы.

— Лучше поищите в другом месте свои десять су! — рассмеялась Шарлотта. — Мои хозяева поженились без всякой пышности. Нотариус да два свидетеля, я и Жан-Батист. Нас позвали, потому что мы единственные из всех слуг умеем читать и писать, — ну, мы и поставили свои подписи на брачном контракте. Потом бокал сладкого вина — вот и вся свадьба. Конечно, мадам у нас и так знаменитая актриса, ей лишняя шумиха ни к чему, но все-таки… мы все немного огорчились.

— Ни цветов, ни гостей, ни брачных объявлений, ни чаевых прислуге?.. Да, жаль! — согласился посыльный.

— Вы правы. Мы с Жан-Батистом, разумеется, получили подарки, а вот остальные… — По тону Шарлотты было ясно, что больше никому подарков не досталось. Впрочем, она тут же рассмеялась, вынула из кармана фартука монету и вложила в руку посыльного.

— Десять су в другой раз. На этот раз сколько есть.

В записке, приложенной к цветам, мистер Мейсон благодарил Селин за прекрасный вечер и снова просил прощения за свою назойливость и за незнание парижского этикета. Он также просил мадам передать мужу, по его возвращении из Англии, смиренный поклон посетителя с Ямайки, который надеется познакомиться с ним при первом удобном случае.

— Напрасно с ним обошлись так сурово! — пожалела его Селин, расставляя цветы в хрустальной вазе.

Впрочем, она решила не говорить мужу ни о мистере Мейсоне, ни об остальных посетителях, которых принимала в его отсутствие.

4

Шли дни. К большому облегчению Туссена, Софи, всей прислуги и Гражданина Маркиза, хозяин дома по-прежнему пребывал в туманной Англии и, как обычно, не давал о себе знать.

Его отсутствие на бульваре Капуцинов печалило одну только Селин. Софи часто заставала ее, с покрасневшими глазами и несчастным лицом, перед портретом мужа.

— Знаю, что мне нужно стараться ради Адели, ради вас, ради крестного, который так добр ко мне. Но как же мне трудно выносить такое долгое, такое непроницаемое молчание. Знаешь, девочка, ведь Эдуар не просто предупредил, чтобы я не ждала от него писем; он и мне запретил ему писать. Он боится, что мое письмо попадет в руки этой его ужасной тетки, поэтому не оставил мне даже своего адреса. А вдруг что-то понадобится, а вдруг Адель… Господи, помилуй! Как с ним связаться, непонятно.

«Как же вы можете любить такого холодного, эгоистичного человека!» — хотела сказать Софи, но не осмелилась.

К счастью, дни Селин были наполнены делами, так что грустить ей было некогда. Теперь по утрам, когда воздух становился теплее, а на деревьях и кустах раскрывались почки, она уезжала в карете в Булонский лес с Соланж и малышкой, которая подрастала и говорила все больше и больше новых слов.

После обеда наступал час месье Жоливе, а также занятий фехтованием, декламацией, музыкой, итальянским языком. Селин лишь изредка удавалось выкраивать время, чтобы ходить на улицу Пельтье на репетиции «Сильфиды».

Софи между тем была поглощена учебой. Гражданин Маркиз подготовил для нее весьма насыщенную личную программу обучения, которая должна была всего за несколько месяцев вывести ее на один уровень с товарищами. Самым трудным предметом для Софи оказался английский язык. Тогда учитель поручил Туссену, знавшему английский очень неплохо, ежедневно прочитывать вместе с нею по нескольку страниц из английского романа под названием «Нортенгерское аббатство».

— Он и мне давал его читать, когда я была примерно в вашем возрасте, — заметила Селин. — Роман был напечатан всего за несколько лет до этого, сразу после смерти дамы, которая его написала, и о нем тогда много говорили. Крестный — большой поклонник мисс Джейн Остин, он давал мне читать и «Гордость и предубеждение», и «Эмму». Он говорит, что редко можно встретить такой тонкий юмор в книгах, написанных женщинами. Еще он говорит, что с помощью иронии «Нортенгерское аббатство» учит читательниц не быть чересчур романтичными, как это часто случается с девушками, и не искать призраков, скелеты или тайны за каждой закрытой дверью или в конце любого плохо освещенного коридора.

Софи читала медленно, и Туссен, которому не терпелось узнать продолжение, меньше чем за полчаса переводил целую главу и пересказывал ей. Так они с увлечением следили за приключениями Кэтрин Морланд, которая под впечатлением от романа о призраках «Удольф» стремилась во что бы то ни стало обнаружить какую-нибудь мрачную тайну в старом доме, куда ее пригласила на каникулы подруга; но все, что ей удавалось, — это нанести обиду хозяевам дома или выставить себя на посмешище.

Дни шли, писем от месье Эдуара все не было. Зато приходило множество писем на его имя — видимо, приглашения, счета, приветы и отчеты о поездках его дальних приятелей… Никто не смел распечатать ни один конверт — даже от портного, башмачника или поставщика вин. Шарлотте велено было складывать их по порядку на письменном столе в комнате, которая служила хозяину кабинетом.

Как-то утром принесли большой конверт из плотной светло-коричневой бумаги, запечатанный ярко-красной сургучной печатью. Имени отправителя на нем не было, а адрес был написан размашистым почерком, который показался служанке знакомым, хоть она и не вспомнила, где могла его видеть. Конверт так разительно отличался от всех прочих своей внушительностью и чуть ли не властностью, что Шарлотта, вместо того чтобы положить на стол вместе с остальными, поставила его отдельно, на каминную полку — чтобы хозяин, вернувшись, тотчас его увидел и открыл первым.

Софи, которая иногда заходила в эту комнату за книгой, всякий раз останавливалась и разглядывала конверт, раздумывая, кто мог его отправить. Уж точно не та ужасная тетка-аристократка — хотя почерк был изысканным и элегантным. Писал явно мужчина, заглавные «Р» были выведены странно, с угловатой петелькой и длинным росчерком, уходящим вниз строки, — такой бывает иногда в подписях. Буквы «а» закручивались внутрь, как улитки, а большие «С» были выше и у́же обычных.

Этот почерк так поразил Софи, что однажды она даже попыталась его скопировать, но тут же бросила, отругав себя за пустую трату времени. Зато Туссен, входя в кабинет, не удостаивал письмо ни единым взглядом.

Однажды, вернувшись из школы, Софи и Туссен обнаружили прислугу в страшном беспокойстве, потому что Адель без умолку рыдала, требуя еды: было уже четыре часа, а Селин еще не вернулась.

— Надеюсь, козочка, которую маркиз де ла Поммельер обещал прислать из деревенского поместья, скоро прибудет, — вздохнула Соланж. — Этот бесенок и слышать не желает о бутылке.

— Может, попробуем дать ей немножко меда? — предложил Туссен, скидывая шубу. Он помнил, что на Кубе, в большой хижине, где жили рабы, матерям приходилось возвращаться к работе, когда младенцам было всего несколько дней от роду, а назад работницы приходили лишь поздно ночью. Поэтому несчастных детей кормили молоком только дважды в сутки: после возвращения матери и четыре часа спустя, перед ее уходом. Остаток дня они плакали, страдая от голода. Старые рабыни, которые больше не могли работать, присматривали за младенцами и давали им попить густого и сладкого сока сахарного тростника.

Соланж была против использования новых мер без согласия хозяйки. Кто его знает, что там понаписано в священных текстах этого графа Пьетро Верри и философа Руссо….

Но Адель кричала так громко, что иногда казалось: она вот-вот задохнется. А мед, в сущности, продукт не опасный, особенно если учесть, что, когда у Адели резались зубки, мать сама намазывала его девочке на десны, чтобы унять боль.

— Но только на вашу ответственность, — уступила в конце концов няня.

Поэтому, когда примерно четверть часа спустя Селин Варанс вернулась домой, она нашла свою дочь на руках у Софи, а перед ней баночку с медом и Туссена, очень осторожно кормившего Адель с серебряной ложечки.

— Простите, что опоздала! — в волнении воскликнула Селин. — Случилось кое-что… Мне пришлось дожидаться месье Тальони… Да, мое золотко, знаю, знаю, что ты голодная. Иди ко мне.

Селин, торопясь, расстегнула корсет, приложила девочку к груди и продолжила рассказ. Глаза ее горели. В Опера сегодня репетировали финал балета — сцену, в которой толпа сильфид окружает умирающую подругу и уносит прочь. Но, приподнимая Мари Тальони, одна из балерин оступилась и вывихнула лодыжку.

— Она у нее так распухла, что придется наложить повязку с шиной, — сказал месье Жоливе, который помогал своим ученицам на репетиции. — Боюсь, что бедная Дельфина не сможет опираться на ногу месяца два, если не хочет окончательно загубить свою карьеру.

Несчастная балерина разрыдалась: этот приговор означал отказ от участия не только в премьере, но и во всех последующих представлениях «Сильфиды» в Париже. Филиппо Тальони большими шагами мерил сцену, он был огорчен и раздражен. Разумеется, роль Дельфины не из самых главных, балерину из кордебалета заменить можно. Но кем? Вся балетная труппа занята в финальной сцене, стая сильфид должна быть большой и плотной. Пустое место среди них требует новой хореографии, а день премьеры близок.

— Проклятье! — раздраженно восклицал итальянец.

— Простите, Тальони, — тихо сказал месье Жоливе, стоявший рядом. — Здесь Селин Варанс. Это правда, что она не танцует больше года. Но все это время она занималась, я давал ей уроки… Могу поручиться за нее.

Тальони бросил взгляд на Селин, которая сидела в уголке, завернувшись в кашемировую шаль, и старалась никому не мешать.

— Проклятье! — повторил он по-итальянски. — Она ведь никогда не танцевала на кончиках пальцев.

— Попробуйте ее, — вежливо повторил месье Жоливе.

Дрожа от переполнявших ее чувств, Селин сняла одежду и надела тунику, которую ей немедленно поднесла портниха. К счастью, нашлись и туфельки ее размера. Подруги прежних дней подбадривали ее ласковыми словами. Нельзя сказать, чтобы в балетной труппе не было ревности или соперничества, но в тот момент все желали только, чтобы месье Тальони успокоился, а репетиция продолжилась. В конце концов, роль у Дельфины совсем небольшая…

5

— Репетиция прошла успешно, — продолжала рассказывать Селин. Софи и Туссен слушали затаив дыхание. — Месье Жоливе меня похвалил. Тальони спросил, могу ли я продолжать репетировать, чтобы начать работу. Он говорит, ему нужно поизучать меня два-три дня, прежде чем дать роль. Только подумайте! Если он примет меня, всего через две недели я вновь буду танцевать на сцене перед публикой. И не в каком-нибудь обычном спектакле. Начну с самого низа, с кордебалета, это правда, но зато в «Сильфиде» — балете, о котором говорит вся Европа!

— А что скажет месье Эдуар? — спросила Соланж, которая в молчании выслушала весь рассказ, не разделяя энтузиазма Софи и Туссена.

Селин склонила голову и оставила вопрос без ответа.

— Вы не можете согласиться. Вы прекрасно знаете, что месье никогда вам этого не позволит, — настаивала няня.

— Месье уехал, — вмешался Туссен. — И мы не знаем, где он. Мы не знаем, когда он вернется. Как он может требовать?

— Он ее муж, — ответила Соланж.

— Я всегда говорила ему, что вернусь на сцену! — возразила Селин, поднимая голову. — Он не может мне помешать. Я ему не рабыня.

На этот раз Соланж промолчала. Она молча взяла на руки Адель, которая закончила есть, и унесла ее наверх.

Вечером, узнав о последних событиях, Гражданин Маркиз горячо поддержал крестницу.

— Эдуар не должен думать только о себе. Если бы он оставил тебе адрес, он мог бы возмутиться, что у него не спросили разрешения, но он же… Да и рано беспокоиться, моя дорогая. Месье Тальони, как ты говоришь, еще не сказал окончательно, получишь ли ты роль. Подождем его решения. И если ты ее получишь, значит, это судьба… — При этих словах на лице крестного появилось суровое выражение. — Послушай меня, ты вовсе не обязана возвращаться на сцену. Это решаешь ты сама. Ты всегда говорила, что будешь танцевать, с первого же дня вашего брака. Если твой Эдуар сделает вид, что не знал об этом, он лицемер. Неизвестно было только то, когда ты это сделаешь. Так вот, если судьба и месье Тальони пожелают, ты вернешься через две недели.

— Возможно, в марте месье еще не приедет, — осмелилась открыть рот Софи. — Возможно, он не узнает…

— Возможно, — согласился Гражданин Маркиз. — Но в таком случае ему скажет об этом сама Селин. Браки, девочка, как и любые другие отношения между честными людьми, не могут держаться на лжи и уловках.

Два дня спустя месье Тальони решился и попросил Жоливе сообщить ученице, что берет ее в труппу на роль одной из сильфид.

Селин сияла от счастья. Последнее препятствие, кормление Адели грудью, тоже неожиданно исчезло. Один из арендаторов крестного привез наконец хорошенькую белую козочку с раздутым от молока выменем, которую Софи немедленно окрестила Джали — так звали дрессированную козочку Эсмеральды из любимого романа девочки.

Держали ее в саду, и Джали нахально объедала не только траву с лужайки, но и цветы с клумб. Когда для Адели наступало время кормления, Джали приводили в дом. Старый доктор потребовал, чтобы всякий раз, как коза приближается к девочке, ей обязательно мыли копыта и вымя водой и мылом. В первый раз Адель на руках у Соланж с большим любопытством рассматривала животное, протягивала ручки к рогам и смеялась над ее блеяньем. Потом посмотрела по сторонам, ища мать, но Селин по совету Готтон оставалась в самой дальней комнате дома.

— Так будет проще и вам, и ребенку, — сказала старая служанка.

Тогда Адель повернулась в сторону любимого друга.

— Тусси? — сказала она вопросительным тоном.

Туссен сделал знак Соланж, чтобы она опустила девочку на пол, между ног козочки, встал на колени рядом с ней и терпеливо показал, как ухватиться за сосок Джали, которая спокойно стояла на месте, будто понимала, чего от нее ждут.

Может, из-за того что Адель была голоднее обычного, а может, из-за того что новшество показалось ей забавным, кругом было много зрителей и все ее подбадривали, но девочка сразу же с удовольствием начала сосать. Ее желудок легко принял новую еду, и она быстро привыкла к перемене, хотя, сидя на коленях у матери, по-прежнему старалась развязать ей корсет.

Однажды, наевшись, она неожиданно ухватилась за шерсть козы и встала. Соланж и Софи, стоявшие рядом, похлопали ей: «Умница!» — призывая сделать шаг. Адель обняла Джали за шею и попыталась шагнуть, но упала и села на землю с выражением полного недоумения.

— Ты права, моя золотая: девять месяцев — это еще слишком мало, чтобы гулять одной, — сказала ей Софи, смеясь и беря ее на руки.

Иногда по ночам Адель плакала и звала мать. Но даже когда Селин была дома и находилась в соседней комнате, малышку, опять-таки по совету Готтон, брала к себе в кровать и утешала Софи. Деде не делала попыток искать ее грудь, и они засыпали в обнимку. Софи думала, что, кроме Фантины, она никогда никого так не любила и не будет любить, как начинала любить Адель.

6

Премьера «Сильфиды» была назначена на двенадцатое марта. Балерины получили из театральной мастерской свои костюмы и теперь репетировали в них: в верхней части атласный облегающий лиф, в нижней — легкая пышная юбочка, которую кто-то — неизвестно, кто первый, — назвал странным словечком «пачка».

В Париже только об этом и говорили; газетчиков трясло от нетерпения. Туссену разрешили присутствовать на репетиции за кулисами, и он сумел набросать портрет Селин в костюме сильфиды.

Он принес рисунок в школу, и Гражданин Маркиз, рассмотрев его с большим вниманием, показал ученикам и сказал:

— Вероятно, вам неизвестно, что вначале во Франции все классические танцовщики были мужчинами, потому что для женщины считалось неприличным двигать руками и особенно ногами с такой свободой. А то, что женские партии исполняют мужчины и что самые видные люди королевства танцуют в трико на сцене — неприличным не считалось. Людовик XIV в 1635 году танцевал партию бога Солнца в балете под названием «Королевский балет ночи». Именно роли в этом балете, а вовсе не блеску своего царствования, как думают многие, обязан он прозвищем Король-Солнце.

— Вероятно, балет очень ему нравился, — заметила Анжелика. — Я читала, что именно Король-Солнце учредил в 1661 году Королевскую академию музыки и танца.

— Именно так, — одобрительно сказал учитель. — И тогда же впервые танцовщики перестали танцевать среди публики и поднялись на сцену. В том же 1661 году в балете «Триумф любви» впервые выступила женщина-балерина, мадемуазель Ла Фонтен. Она, как и мужчины, танцевала в маске. Понадобилось более столетия, чтобы великий Максимильен Гардель осмелился появиться на сцене с открытым лицом. Это был 1772 год.

Поначалу балерины находились в невыгодном положении по сравнению с танцорами-мужчинами, потому что не могли двигаться с такой же легкостью и изяществом: они были одеты в сценические костюмы с корсетами, стоячими воротниками, тяжелыми длинными многослойными юбками и носили украшения, то есть были одеты так же, как если бы играли трагедию. Только в 1773 году Мария Салле осмелилась танцевать в балете «Пигмалион» в свободной тунике, а чтобы скрыть ноги, надела панталоны на турецкий манер из воздушной ткани. Сегодня положение очень изменилось: теперь, наоборот, балерины часто танцуют переодетыми, исполняя мужские роли. Но думаю, что эта… — как ты ее назвал, гражданин Туссен? — думаю, что эта пачка совершит в искусстве балета еще один революционный переворот.

Гражданин Маркиз окинул учеников внимательным взглядом, чтобы удостовериться, что дети все поняли и не заскучали. Они слушали с видимым интересом, и он, откашлявшись, спросил:

— А вам хотелось бы пойти на премьеру «Сильфиды»?

— У Антуана и у меня никогда не будет столько денег, чтобы заплатить за билет, — грустно заметила Полина.

— А даже если у нас будет билет, никто нас не пропустит, — сказал Антуан, имея в виду свою перелатанную и перештопанную одежду.

— Но у наших родителей, — вмешалась Анжелика, — есть ложа в театре Опера.

— И у моей бабушки, — сказала Олимпия. — Вы можете разместиться у нас. У кого есть место в ложе, не платит за билет. Если нам разделиться на две группы, места хватит всем.

— Да, но… как быть с одеждой? — спросила Полина.

— Мы одолжим вам свою, — сказала Анжелика, которая начала проникаться этой идеей. — Это как переодеться в костюм, чтобы играть в комедии! У меня есть красивое платье из лилового шелка, украшенное букетиками желтых роз, оно теперь мне мало. Кажется, мама заказала его для меня, когда мне исполнилось восемь. Я почти его не носила, оно как новое. Оно точно на тебя, Полина.

— А у Антуана будет богатый выбор! Вы знаете, что бабушка одевала меня как мальчика с тех пор, как я научилась ходить? Она сохранила всю мою одежду — не сомневаюсь, что в ее шкафах мы найдем что-нибудь подходящее для нашего Бугенвиля… а нет, так и Морис, и Максимильен предложат тебе что-нибудь из своего гардероба…

Постепенно разговоры о том, кто из учеников Гражданина Маркиза во что будет одет, превратились в веселую игру, которая завершилась накануне премьеры — всеобщим переодеванием. К этому времени все уже перестали понимать, на ком чьи будут вещи.

Не только Полина получила обещанное лиловое платье, Софи тоже выбрала себе атласное голубое платье из гардероба Анжелики. А сама Анжелика решила надеть напудренный парик и старинную мужскую одежду с белым кружевным жабо — то и другое носила Олимпия в двенадцать лет.

Максимильен предложил Антуану костюм из зеленого бархата на русский манер с высоким расшитым поясом. Морис попросил у Туссена его экзотическую ливрею, которая походила на костюм из средневековой оперы, а ему дал взамен парадную форму, которую ему самому сшили годом ранее для военного училища. Единственной, кто ничего не мог взять у товарищей, была Олимпия: она уже выглядела как взрослая. Но и ей хотелось поучаствовать в общей игре. Поэтому, по предложению Селин, которая с интересом следила за общим маскарадом, Олимпия переоделась в настоящее вечернее платье — то самое темно-красное муаровое, которое так нравилось Софи, — и впервые в жизни облачилась в корсет, от которого снизу расходилась сетка из лент и китового уса, поддерживавшая кринолин.

— Ты очень красивая, гражданка, — серьезно сказал ей маленький Антуан. — Ты согласишься выйти за меня замуж, когда мне исполнится шестнадцать?

7

Утром двенадцатого марта Туссен проснулся с сильнейшей головной болью. Он плохо спал, кашлял и не мог дышать. Горло распухло, глотать было невыносимо. Он сделал попытку встать, но пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился за кровать. Поднес руку к щеке и почувствовал, что она пылает, хотя его трясло от холода.

«Кажется, я сильно простыл», — подумал он. В это время года такое уже с ним бывало. Старый доктор объяснил ему, что все, кто родился и вырос в более теплом климате, плохо переносят сырость парижской зимы и ему надо беречься простуд, потому что так недалеко и до чахотки.

Он снова лег в постель и закутался в одеяло. За стеной, отделявшей его комнатушку от коридора, он слышал шуршание щетки — это Шарлотта делала утреннюю уборку. Он постучал кулаком в стену.

— Что это ты до сих пор лежишь, лентяй? — сварливым тоном спросила горничная, врываясь в комнату и распахивая окно.

— Закрой, пожалуйста, и позови Софи, — едва слышно прохрипел Туссен.

Шарлотта с тревогой пощупала ему лоб.

— Да ты горишь! — воскликнула она. — Тут не Софи надо звать, а предупредить мадам.

— Умоляю, не говори ей! У нее сегодня такой важный день, ей нужно быть спокойной. Если она о чем-нибудь спросит, скажи, что я пошел в школу.

— Ты прав. Но мы скажем Жан-Батисту, чтобы заехал за доктором, когда отвезет мадам в театр.

Балеринам следовало прибыть на улицу Пельтье к десяти утра. В половине одиннадцатого Жан-Батист вернулся на бульвар Капуцинов со старым доктором.

Софи тоже решила пропустить школу. Когда доктор вошел, она стояла рядом с кроватью Туссена и пристраивала ему на лоб тряпицу, смоченную в холодной воде.

— Ничего опасного! — объявил доктор, внимательно осмотрев больного. — Растворите в воде этот порошок и давайте ему утром, днем и перед сном. И мед, когда он сможет глотать. Он будет сильно потеть. Как только простыни намокнут — сразу меняйте. Ему нужны сейчас тепло и сухость.

— Я смогу выйти в пять часов? — спросил Туссен.

— В пять часов в четверг — может быть, проказник! — рассмеялся доктор. — Если не хочешь, чтобы твоя простуда перешла в чахотку, тебе придется пролежать в постели три полных дня.

Когда старичок вышел, Софи расстроенно вскричала:

— Значит, мы не идем на балет, где будет танцевать мадам!

— Почему «мы»? Ты-то не больна и можешь спокойно пойти.

— Но я не хочу тебя оставлять.

— Послушай, я же пока не умираю. В доме слуги. Мадам расстроится, если ты не пойдешь в театр со всеми остальными, — сказал Туссен.

Ему пришлось долго убеждать Софи. Он напомнил ей, что для нее пойти на премьеру «Сильфиды» — ни с чем не сравнимое событие, а он уже видел репетицию в костюмах. Он много раз бывал в театре, потому что сопровождал хозяев, а Софи пойдет туда впервые. И товарищей тоже не следует огорчать — после всех стараний, которые они приложили, чтобы раздобыть для нее элегантное платье.

— Да и в конце концов, надо же, чтобы завтра хоть кто-нибудь мог рассказать мне во всех подробностях, как публика принимала возвращение на сцену Селин Варанс!

Словом, несмотря на горячку, Туссен был так убедителен, что Софи согласилась пойти в театр без него. Надо признать, что девочка мечтала об этом всем сердцем и была благодарна другу за его настойчивость.

Ближе к вечеру Жан-Батист заложил большую карету и вместе с Софи отправился в Латинский квартал за Гражданином Маркизом и детьми, которые уже собрались на улице Жакоб. Когда компания прибыла на улицу Пельтье, собравшиеся перед театром парижане весело разглядывали старого маркиза, одетого по моде прошлого века, который выходил из кареты в окружении пестрой стайки своих учеников.

Педагогический дар Гражданина Маркиза проявился и на этот раз: вместо того чтобы направиться сразу ко входу, старик остановился на тротуаре и начал объяснять маленькой компании:

— Парижский театр Опера, перед которым мы стоим, — пятое по счету здание, где размещалась Королевская академия музыки и танцев, основанная, как вы помните, Королем-Солнце в 1661 году. Ранее это были театр Порт-Сен-Мартен, театр Монтансье, зал Фавар и театр Лувуа… Это здание было построено в 1821 году, всего за двенадцать месяцев, под руководством архитектора Дебера, который решил воспроизвести стиль миланского театра Ла Скала. Прошу вас обратить внимание на прекрасные пропорции фасада, на симметрию между портиком первого этажа и арочными окнами второго, на восемь венчающих колонны статуй, которые призваны подчеркнуть межоконное пространство…

Олимпия и близнецы, которые прежде много раз бывали в театре Опера, но ни разу не обращали внимание на эти детали, теперь смотрели на них с не меньшим интересом, чем все остальные. Один только Морис слушал без удивления: несколько лет назад он получил в подарок от матери цветную литографию с изображением театра и много раз перерисовывал ее, чтобы поупражняться в перспективе.

Софи, задрав голову, разглядывала статуи и перила балюстрады, идущей по периметру крыши, когда ее отвлек голос учителя: Гражданин Маркиз приветствовал кого-то с большой сердечностью.

— Мое почтение, гражданка Дюпен!

Однако, обернувшись, девочка увидела, что он кланяется не даме, а черноволосому молодому человеку в широком прямом рединготе и в шелковом цилиндре на длинных волосах. Она с удивлением посмотрела на Анжелику, которая оттащила ее назад и сказала на ухо:

— Это баронесса Аврора Дюдеван, писательница, которая подписывается именем Жюль Санд.

— А зачем она одевается по-мужски? — прошептала Софи, вспоминая, как негодовала мать, узнав во время их «чтений» эту скандальную новость. — Может, у нее есть такая же бабушка, как у Олимпии?

— Нет. Но она утверждает, что так дешевле. Ведь это правда, что мужчинам довольно только одного вечернего костюма на целый сезон. Тогда как дамам приходится надевать новый туалет на каждый званый вечер, а такое платье, как на тебе или на мне, стоит в десять раз больше, чем самый элегантный фрак.

Они вошли в театр. Фойе сверкало: над головой висела огромная круглая люстра с сотнями огней, а на стенах было множество светильников. Софи, Полина и Антуан, оробевшие от такого великолепия, жались к товарищам.

Олимпия разделила компанию на две части.

— Бабушка тоже простудилась и решила сегодня вечером остаться дома. Поэтому наша ложа полностью свободна. Я забираю младших, Гражданин Маркиз.

Софи пришлось расстаться с учителем, который вместе с близнецами отправился в ложу их родителей.

Ложи располагались в три ряда и почти все были заняты. Сидевшие в них зрители разглядывали в бинокли партер и приветствовали знакомых. Яркий свет газовых ламп в круглых матовых абажурах, элегантность дам, которые беспрестанно обмахивались веерами, блеск драгоценностей, белизна открытых плеч — от всего этого у Софи закружилась голова. Когда на улице Маркаде она читала матери светскую хронику в газете, она и вообразить не могла, что столько роскоши, элегантности и красоты могут быть собраны в одном зале. И кто бы мог подумать, что всего несколько месяцев спустя она сама окажется на таком великолепном празднике? При мысли о том, что она не сможет рассказать обо всем этом Фантине, глаза ее тотчас наполнились слезами.

Олимпия села и, посадив к себе на колени Антуана, которому со стула ничего не было видно, шептала ему на ухо:

— А ты знаешь, что газовое освещение в этом театре появилось двадцать лет назад? Его впервые использовали для создания особого эффекта в спектакле «Аладдин и волшебная лампа» — по сказкам из «Тысяча и одной ночи».

— Мне бы так хотелось его посмотреть! Жаль, что меня тогда еще не было на свете. Но если бы я уже родился, то скорее предпочел бы отправиться в Вест-Индию с гражданином фон Гумбольдтом, — серьезно проговорил сын стекольщика.

— Ну нет, двадцать лет назад Гумбольдт уже вернулся из путешествий и жил в Париже!

— Тогда я поехал бы с гражданином Шельшером.

— А он тогда еще никуда не уезжал.

— Ты что, гражданка, хочешь отправить меня в Новый Свет совсем одного — еще до моего рождения? А знаешь ли ты, что теперь, когда я уже почти восемь лет как родился, я еще не умею плавать?

Софи, не сдержавшись, тихо засмеялась.

— Тс-с! Поднимается занавес! Спектакль начинается, — прошептала Олимпия.

8

В то же самое время на бульваре Капуцинов Туссен, спавший благодаря лекарству крепким здоровым сном, проснулся от шума кареты, которая остановилась перед решеткой сада. Он встал и с любопытством выглянул в окно. Было почти темно, но он сумел разглядеть силуэты: крупный мужчина заплатил извозчику и двинулся по подъездной дорожке к дому. Мальчик мгновенно его узнал. Месье Эдуар! «Какой неудачный день для возвращения, — с беспокойством подумал Туссен. — Ему нравится являться неожиданно, чтобы сделать сюрприз мадам… Но сегодня сюрприз ждет его самого».

У него сильно билось сердце, когда хозяин открыл дверь и крикнул в дом:

— Жан-Батист! Нужно внести багаж!

Туссен на цыпочках вышел на лестницу и поглядел вниз.

Задыхаясь, выбежала Шарлотта.

— Добро пожаловать, месье. Вот нежданная радость!.. Я займусь вашим багажом. Вы, верно, устали с дороги. Изволите пройти наверх? Я велю Лизетте принести горячей воды.

— Жан-Батиста нет?

— Нет. Он уехал на большой карете, повез…

Шарлотта на мгновение запнулась. Она тоже понимала, что положение серьезное. Прежде всего, хозяин никогда не одобрит, что большую карету используют для того, чтобы взятой из милости сироте не пришлось идти пешком. А уж когда он узнает, что мадам…

Горничная опасалась взрыва ярости англичанина и решила, что чем позже месье услышит правду, тем лучше: к тому времени она сама, возможно, успеет скрыться на кухне.

— …повез мадам в Опера, — вдруг выговорила она.

«Вот умница Шарлотта! К тому же доля правды в ее словах есть. Повез-то он утром, но ведь повез», — одобрил ее ответ Туссен.

— На какой спектакль она поехала? — спросил месье Эдуар, все еще спокойно.

— Не знаю, — солгала горничная и снова добавила к лжи полуправду, которая, по ее мнению, могла успокоить хозяина: — Жан-Батист должен был также заехать за Гражданином Маркизом. Сейчас, если позволите, месье, я займусь вашим багажом.

— Еще минуту, Шарлотта. Что нового за время моего отсутствия?

— Ничего, месье. То есть да, есть новое! Маленькая Адель теперь пьет молоко козочки и говорит первые слова.

— Я имел в виду не такие новости, — сказал англичанин, сделав скучающий жест рукой. — Может, кто-нибудь ко мне приходил?

— Нет, месье, насколько я знаю. Но пришло множество писем. Я сложила их в вашем кабинете, как вы приказывали.

— Хорошо. Пусть принесут наверх горячей воды.

Туссен быстро вернулся к себе в комнату, чтобы хозяин, поднимаясь на второй этаж, его не увидел. Месье вошел в свою уборную, и вскоре до Туссена донесся плеск воды из рукомойника.

Шарлотта отнесла наверх дорожную сумку и скрылась на кухне, как в убежище. Помимо Адели, которая спала невинным сном, все живущие в доме со страхом ожидали мгновения, когда хозяин узнает, что мадам поехала в Опера не как зрительница — что она сейчас не в ложе или в кресле партера, а танцует на сцене, то есть, как всегда с презрением говорил месье, «демонстрирует свои ноги каждому заплатившему за билет».

Возможно, если усталость после поездки заставит его рано лечь, он узнает обо всем только на следующий день. Но рано или поздно, думали трепеща Шарлотта и Соланж, буря все равно разразится. И какая буря!

Надо, чтобы Селин знала, понял Туссен. Надо предупредить ее, что муж вернулся.

Он решил одеться потеплее и, несмотря на предписания доктора, отправиться к театру и ждать ее у выхода для артистов. В конце концов, он уже чувствовал себя лучше.

Он собрался, надел шубу и тихонько спустился на первый этаж. Он уже взялся за ручку двери, когда услышал, что англичанин спускается по лестнице. Хочет ехать за женой в театр? Туссен свернул из ярко освещенной прихожей в кабинет хозяина, но тут же похолодел от ужаса: шаги приближались прямо к нему! К счастью, занавеси на окнах были задернуты. Мальчик быстро спрятался за ними и затаил дыхание. Его опять бросило в пот — то ли от болезни, то ли от теплой одежды и огня в камине, то ли от страха, что хозяин его заметит. Только бы не закашляться! Он осторожно придвинулся поближе к узенькой щелке между занавесями.

Месье Эдуар, как и предполагала Шарлотта, едва скользнув взглядом по письменному столу, направился к каминной полке за большим светло-коричневым конвертом. Вскрыв конверт ножом слоновой кости, он вынул листок, развернул… и так и застыл, будто сраженный молнией.

«А ведь он даже еще не прочел ни одного слова, — подумал Туссен. — Видно, узнал почерк».

— Дик! — в ярости воскликнул англичанин. — Как, черт возьми, ему удалось меня найти? Я принял все меры предосторожности…

Читая, он метался по комнате, как тигр в клетке, и продолжал браниться.

— Будь он проклят! Зачем он снова лезет в мою жизнь? Как он смеет мне приказывать?

Он бросился в кресло, яростно скомкал письмо и встревоженно огляделся.

— Чтобы я послушался этого червя! Он шантажирует меня, этот подлец и трус, боящийся собственной тени! — сказал он, обращаясь к люстре. И рассмеялся горьким злым смехом.

— Что ж, значит, придется принести эту жертву. Иного пути нет, — воскликнул он. — Впрочем, не так уж это и важно. Все равно комедия слишком затянулась, пора заканчивать…

Спрятавшийся Туссен слушал с большим недоумением и пытался понять, что означают эти бессвязные фразы, но не мог отыскать нить. Он смотрел на скомканный листок, упавший на ковер, надеясь им завладеть, когда уйдет англичанин. Только бы прочитать, что там, — и тайна будет раскрыта.

Но тут, словно услышав его мысли, месье Эдуар поднял листок, с яростью швырнул его в огонь и не отводил глаз, пока листок не превратился в горстку пепла.

— К черту, Дик! — прорычал он в камин.

Затем направился в прихожую, распахнул дверь и без пальто и шляпы вышел большими шагами в ночную тьму.

Туссен пошел следом, скользя среди теней и радуясь, что на плечах у него шуба, а на голове шапка. Он слышал, как хозяин продолжает возбужденно бормотать:

— Покончить с этим, как можно скорее! Будет она плакать, не будет — мне-то что за дело! Хватит с меня ее капризов. Довольно! Тут нужна храбрость. Чего-чего, а храбрости мне не занимать.

Так они добрались до улицы Пельтье — мужчина, а за ним, в десяти шагах, — темнокожий мальчик. Фасад театра был освещен. Вдоль тротуара стояли кареты в ожидании хозяев. Жан-Батист тоже был там, среди кучеров, которые перешучивались и посмеивались друг над другом; но хозяин его то ли не увидел, то ли не узнал.

Англичанин уже собирался войти в широко раскрытые двери, как его взгляд упал на афишу на стене. На ней была изображена Мари Тальони в костюме сильфиды, указано название балета и имена композитора, хореографа и остальных. А понизу афишу пересекала наклеенная сверху лента из желтой бумаги:

ВЕЛИКАЯ СЕЛИН ВАРАНС ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА СЦЕНУ

Англичанин рассматривал надпись несколько мгновений, а затем расхохотался. Сорвав афишу со стены, он засунул клочья в карман. Отошел от театра и, оказавшись возле фонаря, прижался лбом к холодному металлу, выкрашенному зеленой краской. Его трясло. Туссен, шедший следом, не мог понять, что за звуки он издает, смех это или рыдания. Он подошел и осторожно положил руку ему на плечо.

— Вам плохо, месье?

— Что ты здесь делаешь, черномазый? — крикнул англичанин изменившимся голосом. — Ты же должен сидеть в первом ряду, заглядывать под юбку этой шлюхе, твоей хозяйке!

Затем схватил его за руку.

— Идем домой!

Туссен попытался высвободиться, но пальцы хозяина держали его, как железные тиски.

Когда они добрались до бульвара Капуцинов, англичанин грубо втолкнул его в маленькую гостиную первого этажа.

— Собирался испортить мне сюрприз, мерзкая мартышка? Хотел предупредить ее, чтобы она успела напридумывать всякого вранья? — сказал он вне себя от злости. — Знаю, вы все на ее стороне. Она умеет обводить дураков вокруг пальца, эта мнимая простушка, эта распутная праведница. Но на сей раз ей не избежать сюрприза, она его получит!

И запер дверь на ключ.

9

Туссен тотчас бросился к окну, хотя и знал, что ему не выбраться: на окнах железные решетки. Но он хотя бы мог видеть происходящее. Он уселся на подоконник, обхватил руками колени и стал ждать. Спустя примерно час он услышал, как отпираются ворота, затем под колесами захрустел гравий. Он задрожал при мысли, что месье Эдуар тоже слышит эти звуки, и осторожно открыл окно, чтобы высунуть наружу руку.

Он увидел, как подъехала карета, как она остановилась. Из нее вышла Софи — Жан-Батист подал ей руку. Тем временем в доме на лестнице раздались тяжелые шаги месье. Несколько секунд — и он распахнет входную дверь. Селин уже вышла из кареты.

— Ш-ш-ш! — зашипел Туссен, маша платком в надежде привлечь внимание.

Селин посмотрела в его сторону. Ее удивленный взгляд выражал вопрос.

«Месье. Вернулся», — шевелил губами Туссен, не издавая ни звука.

Селин в одно мгновение втолкнула Софи обратно в карету и тихо приказала кучеру:

— Скорее! В каретный сарай.

Каретный сарай и жилище кучера располагались позади дома. Жан-Батист послушался. Он хорошо знал хозяина и понимал, что присутствие Софи в красивом платье только усложнит положение. «Да и так хуже некуда», — подумал в тревоге кучер.

Туссену уже не раз предоставлялась возможность оценить поразительное самообладание хозяйки, которое странным образом сочеталось с ее мягким сентиментальным характером и внешней хрупкостью.

Поэтому он не удивился, увидев, как она спокойно и невозмутимо поднимается по ступенькам, берется за ручку двери и даже не вздрагивает, когда дверь неожиданно распахивается и месье Эдуар преграждает ей путь.

— Ангел мой! Вы вернулись! — воскликнула Селин с радостным изумлением.

— Вы не ждали меня, мадам, — холодно ответил ей муж.

— Как мне было вас ждать? Вы никогда не предупреждаете заранее. — И добавила, нежно проведя рукой по его щеке: — Как я рада видеть вас. Вы здоровы? Мне кажется, у вас немного усталый вид.

Англичанин, который ждал испуга, стыда, возражений и уверений в невиновности, надуманных оправданий, мольбы о прощении, оказался не готов к такому спокойствию. Он отступил в сторону, пропуская ее. Но тотчас вытащил из кармана обрывки афиши.

— Вы ослушались меня, — сказал он тоном сдержанным, но угрюмым.

— Я никогда не обещала вам, что откажусь от балета, — ответила она ласково, как будто говорила с упрямым ребенком.

— Вы нарушили мой запрет.

— Я ваша жена, а не ваша раба.

Обычно при этих словах, которые англичанин списывал на дурное влияние крестного, он приходил в ярость и напоминал Селин, что по закону муж располагает всеми правами в отношении жены. «Эти идиоты революционеры хотели ослабить узду, но Наполеон восстановил порядок. Так что выбора нет, прекрасным дамам придется подчиниться».

Но в этот вечер он окинул ее холодным взглядом и ответил:

— Вы правы, хотя и не совсем. Вы не…

— Значит, я могу… — горячо начала Селин, но он перебил ее.

— Я хотел сказать: вы не моя жена.

Более спокойный, чем Селин, слушатель смог бы уловить в его голосе легкую нотку удовлетворения, даже облегчения от того, что найден удачный повод произнести эти слова.

Молодая женщина, однако, побледнела.

— Что вы сказали?

— Не теряйте спокойствия, душечка. Идемте. Снимите капор.

Он обнял ее за плечи и повел в кабинет. Он вдруг сделался ласковым и как будто печальным.

— Сядьте. Я должен с вами поговорить.

Селин растерянно послушалась. Она привыкла к сценам, крикам и упрекам и научилась не обращать на них внимания. Она знала, что гнев ее Эдуара быстро выкипает. И хотя его считали жестоким и гневливым, ей было известно, что он бывает щедр, честен, нежен, и все это таится, как сладостный плод, под твердой кожурой тяжелого нрава. Она не верила, что он способен на жестокие шутки. Что же значат эти слова: «вы мне не жена»?

— Объяснитесь, — очень тихо проговорила она.

Англичанин взял ее руки в свои, сжал их и с улыбкой посмотрел в глаза.

— Глупенькая! Как вы могли поверить в нелепую историю про тетку, которая не должна знать о нашем браке? Вы, такая умная, образованная женщина… Как вы могли поверить, что этот нотариус был взаправду нотариусом…

— Он не нотариус? — спросила Селин, которой огромным усилием удавалось сохранять спокойствие.

— Он актер из театра Порт-Сен-Мартен. Я хорошо ему заплатил, а он хорошо сыграл свою роль.

— А как же брачный контракт?

— Клочок бумаги.

— Значит, вы мне не муж?

— Нет.

— Кто же вы?

— Ваш любовник, ваш мужчина, ваш благодетель — называйте, как пожелаете.

Селин задумалась. Она смотрела на англичанина, и ей казалось, что перед ней незнакомый человек.

— Почему? — спросила она после недолгого молчания.

— Потому что я любил вас. Потому что хотел получить вас во что бы то ни стало. А вы…

— А я не хотела просто связи, я хотела, чтобы навеки, — сказала Селин бесцветным голосом.

— Но, крошка моя! Вы всерьез считали, что джентльмен может жениться на балерине?

— А Адель?

— Не раздражайте меня этой вашей Аделью, хорошо? Я даже не уверен, что это моя дочь.

Селин откинулась на спинку кресла, вцепившись пальцами в подлокотники. Она тяжело дышала, как будто ее ударили под дых. Потом она глубоко вздохнула и вдруг почувствовала, как из глубины сердца поднимается и наполняет все ее тело и душу спокойное бешенство, ледяная вода, даже ледяное пламя. Она подняла голову, улыбнулась и сказала с вызовом тому, кто когда-то, в незапамятные времена, был «ее сладостным Эдуаром»:

— Вы правы, она вам не дочь.

Такого ответа англичанин не ожидал.

— Что значит — не дочь? — закричал он, побагровев.

— Как я вам не жена, так и Адель вам не дочь.

— Поклянитесь!

— Какая вам разница, чья она дочь?

— Есть разница, лгунья, есть! Есть разница, потому что именно я оплачиваю ее дом, ее еду, ее одежду, няню, карету… даже за козу приходится платить мне — ради неизвестно чьей дочери! И вы еще хотели убедить меня, что она похожа…

— С этой самой минуты вы больше ни за что не будете платить, не беспокойтесь. Прошу вас собрать вещи и немедленно покинуть этот дом.

— Вы не можете приказывать мне, мадам!

— Я сказала «прошу вас». Ведите себя как джентльмен, каковым себя называете. Будьте достойны вашей тетушки-леди, даже если она не существует.

— Я ухожу. Но помните: это вы меня прогнали. Завтра отправьте мои вещи с Жан-Батистом в «Отель д’Эгль».

— Разумеется. А теперь позвольте мне удалиться, месье. Я очень устала.

Два часа спустя в гостиничном номере, пытаясь успокоить себя бутылкой бренди, англичанин сел за столик и написал письмо. Даже если бы кто-нибудь из обитателей дома на бульваре Капуцинов смог заглянуть ему через плечо, прочитанное не пролило бы свет на тайну неожиданного решения месье Эдуара.

Я оставил ее, как Вы потребовали, Дик. Я оставил ее — и одному Богу известно, чего мне это стоило. Такое нежное, такое прекрасное и гордое создание! Прямая и острая, как меч. Белая и благоуханная, как лилия. Впрочем, Вы с нею знакомы и понимаете, от чего принудили меня отказаться. Когда же Вы, наконец, оставите меня в покое?!

10

Жан-Батист вернулся из «Отеля д’Эгль» с запиской:

Дом и прислуга оплачены до конца марта. Счета и долги, сделанные Вами в мое отсутствие, Вы должны оплатить самостоятельно, от меня Вы не получите больше ни единого су. Прощайте, мадам. Забудьте обо мне.

— Что вы теперь будете делать? — спросил на следующее утро Туссен, которого Селин, едва встав с постели, позвала в зеленую гостиную вместе с Софи.

— Соглашусь на место, которое предложил мне директор театра. Вчера вечером я имела большой успех. Контракт уже подготовлен.

Селин проплакала всю ночь. На рассвете она заснула и проспала до одиннадцати часов. Когда она проснулась, это была уже другая женщина — спокойная, тихая, решительная. Лизетта сделала ей примочки из ромашки на глаза, помогла одеться в платье цвета мальвы, отделанное синей — в тон ее глаз — тесьмой, и сделала высокую прическу вместо распущенных по плечам волос.

Софи, которая в прошлую ночь не послушала кучера, а побежала освобождать Туссена и вместе с ним слушала из прихожей разговор взрослых, смотрела на нее с тоской, полная жалости к ее так хорошо скрываемым страданиям, и думала о нищете, которая разевала перед ними свою страшную пасть.

— Четыре тысячи франков в год — это немного! — заметил Туссен.

— Я хорошо жила на эти деньги до того, как встретила это чудовище.

— Вы жили одна и в мансарде.

— Ты прав, Тусси. Я буду вынуждена уволить слуг.

— С Аделью буду я, — поспешила сказать Софи. Но потом ей пришла в голову страшная мысль. Оказавшись в нищете, Селин будет вынуждена прогнать и ее. Куда же ей идти? Софи не осмеливалась даже подумать об этом.

— Я продам драгоценности, — сказала молодая женщина, — и кашемировую шаль. Она стоит целое состояние. А еще есть лошади и карета…

— Если продадите меня, можете выручить хорошие деньги, — встрял Туссен.

Софи чуть не задохнулась от неожиданности.

— Нет! — с трудом выговорила она, когда пришла в себя.

А Селин долго в молчании рассматривала юного раба.

— Ну да, если продать тебя… — сказала она бесцветным голосом. — По закону ты принадлежишь мне. Если только и твои документы не клочки бумаги.

— Нет. Когда вы получили меня в дар, передача собственности произошла по закону, — сказал Туссен. — Мне объяснял это Гражданин Маркиз. Мои документы в порядке. Можете продать меня хоть завтра — теперь, когда у вас нет мужа, чтобы спрашивать у него разрешение, вы вправе это сделать. Я знаю, что многие аристократы, которые видели, как я сопровождаю вас в Булонский лес, хотели бы меня купить.

— Надо будет найти нотариуса, настоящего, — сказала Селин тем же самым серым, как у лунатика, голосом.

Софи плакала. Продать Тусси, как какую-то лошадь! А что скажет крестный? А месье Виктор Шельшер?

В этот момент вошла Шарлотта и сказала, что Гражданин Маркиз внизу и ждет, что его примут.

— За ним поехал Жан-Батист, — объяснила она. — Сам поехал, как только вернулся из «Отеля д’Эгль», так сразу развернул карету — и на улицу Жакоб: рассказать маркизу о том, что произошло прошлой ночью. А ваш крестный сразу решил приехать.

Гражданин Маркиз вошел и поцеловал Селин руку. Софи с удивлением заметила, что на лице старика не было ни грусти, ни огорчения, как того требовали обстоятельства и приличия.

— Поздравляю тебя, моя девочка, — сказал Гражданин Маркиз довольным тоном. — Ты избавилась от этого обманщика.

— Это правда, — сказала Селин с сухими глазами. — И надеюсь никогда больше его не видеть. Но у меня есть вопросы, которые необходимо срочно разрешить, и мне требуется ваша помощь.

— Я к твоим услугам.

— Тусси говорит, вы видели его бумаги и уверены, что он действительно принадлежит мне, а не Эдуару, и я могу распоряжаться им по своему желанию.

— Совершенно верно.

— В таком случае прошу вас взять эти документы с собой, найти доверенного нотариуса и попросить как можно быстрее подготовить документ об освобождении. Мне бы не хотелось, чтобы какой-нибудь кредитор из тех, что скоро начнут меня осаждать, мог предъявить права на Туссена.

— Умница, дитя мое! Прекрасно, что первое твое желание после обретения свободы — даровать свободу этому юному гражданину.

— Тусси, с завтрашнего дня ты сам себе хозяин, — сказала Селин, обнимая мальчика. — Можешь делать, что пожелаешь, идти, куда захочешь. Естественно, если…

Туссен прервал ее:

— Естественно, я останусь с вами, мадам. И буду работать, чтобы вам помогать. Могу поискать себе место лакея у этих самых господ из Булонского леса. Ведь от того, что я буду свободен, моя кожа не побелеет, и мой вид не станет менее экзотичным. Но им придется платить мне жалованье.

— Нужно будет поискать дешевую квартиру, — уже совсем спокойно сказала Селин, — поближе к театру, где хватит места для тебя и Софи.

— Значит, вы не гоните меня, мадам! — с облегчением и радостью воскликнула девочка.

— Ну а кому же еще заботиться об Адели? — начала молодая женщина шутливым тоном, но тут же добавила серьезно: — Мне так жаль расставаться с Соланж, Лизеттой и всеми остальными…

— Так оставь их у себя, — сказал Гражданин Маркиз.

— Я не могу себе этого позволить! На четыре тысячи франков в год…

— …ты чудом сумеешь не умереть с голоду, с малышкой и этими двумя бедняжками, — рассмеялся маркиз.

«Что тут смешного?» — с тревогой подумала Софи.

— Знаете, что сказал Бальзак Авроре Дюпен, как утверждают сплетники из «Обозрения Старого и Нового Света»? — спокойно продолжал старик тоном светской беседы. — Что быть женщиной в Париже невозможно, не имея по крайней мере двадцати пяти тысяч франков в год. А бедная Аврора, которая не может рассчитывать на такое состояние, так, говорят, испугалась, что сменила пол. Мы видели ее вчера у входа в театр одетую по-мужски — помните, гражданка Софи?

— Боюсь, что таким образом мне не разрешить трудностей. Даже если Олимпия подарит мне весь свой гардероб, — заметила Селин. — Да и потом, где мне разместить прислугу? Нам нужно освободить этот дом до конца месяца.

— Кто это сказал?

— Аренда стоит две тысячи франков в год!

— Послушай, моя дорогая. Сейчас тебе кажется, что весь мир перевернулся, и хочется как можно скорее уйти подальше от его развалин. Но если ты будешь так добра, что примешь к себе в дом старого гражданина и позволишь ему согреть последние годы жизни теплом твоей любви, тогда все, что тебя окружает, может оставаться на месте. Разумеется, я не смогу отменить любовные раны, нанесенные твоему глупенькому, наивному и щедрому сердцу. А также обман и причиненную тебе обиду. Не смогу вернуть твоего Эдуара — а сказать по чести, мне бы и не хотелось…

— Мне тоже, — поспешила заметить Селин.

— Но я могу заменить его в том, что касается расходов, и надеюсь, что буду для вас всех лучшей компанией, чем он. Гражданка Коринна стара, она устала и уже много лет мечтает вернуться в родную деревню. Дом на улице Жакоб в ужасном состоянии, а у меня в мои лета нет никакого желания жить хоть одну неделю среди беспорядка и пыли, которые производят рабочие. Если ты позволишь мне переехать к вам, все мои трудности будут разрешены. Разрешатся и ваши, потому что я возьму на себя расходы по содержанию дома.

— А что скажут ваши племянники?

— Они-то! Да они знать не знают, где я и что я. Вот уже двадцать лет, как они не удостаивают меня своими визитами.

— Но ведь вы позволите мне участвовать в расходах моими четырьмя тысячами франков?

— А ты мне позволишь давать уроки моим ученикам в этом доме, хотя они и создают беспорядок?

— Сколько всего сможет узнать моя Адель, когда подрастет! — в восхищении воскликнула Селин. — Такой учитель, как вы, да еще дома! Даже у принцесс нет такого!

11

Тысячи воспоминаний о годах, прожитых под одной крышей с Гражданином Маркизом, проносились перед Софи, пока она сидела в темной и душной комнатушке на улице Сент-Огюстен, поглядывая на спящую Адель и обмахивая ее сложенным листком писчей бумаги.

Она с состраданием вспоминала глубокую невысказанную боль Селин в первые месяцы после ухода англичанина, которую гордая молодая женщина мужественно старалась скрывать. Несмотря на все случившееся, она все так же любила своего Эдуара, скучала по его ласкам. Боль одиночества, горечь измены рождали слова: «Никогда больше не желаю его видеть». Но тем, кто любил ее, было очевидно, что ее сердце по-прежнему тоскует.

И теперь до Софи, расплетавшей перед сном косы в душной комнате, будто доносился из прошлого голос Лизетты, которая расчесывала по утрам волосы молодой хозяйки и приговаривала:

— Скоро найдете другого, лучше прежнего. Вы такая красавица!

Селин качала головой:

— Теперь я буду жить только для дочки.

— И для себя, моя дорогая. У жизни припасено для тебя еще много прекрасного, — ласково поправлял ее крестный.

Не раз, проходя мимо двери зала, Софи видела, как ее благодетельница не отрываясь смотрит на портрет англичанина, и слышала, как она повторяет вполголоса последние слова из повести Нодье: «Тысяча лет — это такой короткий срок для обладания тем, кого мы любим, такой короткий срок, чтобы оплакивать его…»

Или грустно напевает английскую песню, которой научил ее Эдуар и которую, когда бывал в хорошем настроении, пел ей своим красивым звучным басом, а она подыгрывала ему на фортепиано.

Но, наши жизни разделив,

Пустыня пролегла —

Как бурный штормовой прилив,

Безжалостна и зла.

Она коварна, как тропа

В глуши, в разбойный час;

Закон и Злоба, Власть, Толпа

Разъединяли нас[4].

Поощряемая крестным, Селин сразу же вернулась в театр. Когда Тальони повезла «Сильфиду» в Россию, управляющий дал ей хорошую партию в одном из балетов, позволив остаться в Париже, чтобы она могла каждый вечер возвращаться домой, на бульвар Капуцинов. Софи, которая была предана своей благодетельнице и чувствовала малейшую перемену в ее настроении, с облегчением заметила, что работа, репетиции, успех, восхищение поклонников начали постепенно вытеснять из головы покинутой Селин неотступную мысль о предательстве. Хотя, конечно, известие о том, что граф Жильбер де Вуазен женился на Мари Тальони — и сделал это открыто, по всем требованиям закона, — вновь всколыхнуло в ее сердце причиненную англичанином боль.

Селин продолжала страдать, но уже не каждую минуту. Когда Адель смешила ее своим детским лепетом или когда Софи и Туссен с восторгом рассказывали ей о своих занятиях — страдание отступало. И когда Морис вместе с остальными учениками неожиданно устраивал в зале кукольный спектакль — в котором главной героиней, преображенной в императрицу Индии, была сама хозяйка дома. И когда Олимпия подбивала ее на поединок на шпагах или на скачки в аллеях Тюильрийского сада.

Шли месяцы, и Софи замечала, что боль Селин уже не такая острая: она не исчезла, но затаилась в дальнем уголке души, как рана старого солдата, ноющая лишь при смене времен года.

Времена года! На улице Маркаде о них напоминал только холод с кашлем до надрыва легких или, наоборот, жара, забиравшая все силы. Софи никогда не забудет впечатления от первого лета, проведенного за городом, в поместье Поммельер, принадлежавшем Гражданину Маркизу. Она открыла для себя тенистые тропки, ручьи, пшеничные поля цвета солнца, усеянные красными маками. И носящихся по небу ворон. И светлячков, которых Туссен собирал в траве и сажал в стакан — к удивлению и восторгу ничего этого не знавшей маленькой горожанки. Сколько раз Софи возвращалась мыслями к Фантине, которая родилась в деревне, а жизнь провела среди серых грязных камней городских окраин, где вместо ручьев с прозрачной водой — потоки грязи, а вместо уток — лишь известковая муть, помои да испражнения.

На мощеной площадке перед господским домом Адель сделала свои первые шаги, а однажды, когда Соланж на мгновение отвлеклась, залезла на бортик бассейна с рыбками и свалилась в воду; впрочем, она была мгновенно оттуда извлечена Гражданином Маркизом, подцепившим ее за поясок своей палкой.

Селин в поместье Поммельер была у себя дома. Она бывала там часто еще в детстве, вместе с родителями, и знала каждый уголок, каждое растение, каждый камень, каждое окно и каждую печную трубу.

Софи запомнился вечер, когда после ужина на террасе, под звездами, Гражданин Маркиз сказал:

— Я вызвал нотариуса. Хочу добавить к завещанию один пункт. Ты уже знаешь, что после моей смерти Поммельер будет твоим вместе с небольшим капиталом, который позволит тебе жить без тревог. Но я решил оставить тебе и дом на улице Жакоб. Ты сможешь переехать туда жить или сдавать его, используя эти деньги на учебу Туссена и Софи.

Пока они были в деревне, в Париже состоялись похороны бывшего наполеоновского генерала и студенты-республиканцы, провожавшие его и вдохновленные речью старого маркиза Лафайета, подняли мятеж; народ снова вышел на улицы и стал строить баррикады. Рядом со взрослыми, как потом узнала Софи, баррикады защищали дети и подростки — та самая уличная ребятня, с которой Фантина запрещала ей когда-то играть. Самым бесстрашным, злым, грязным и самым остроумным был сорванец по имени Гаврош, о котором говорили, что он ночует, завернувшись в сетку, чтобы защититься от крыс, внутри полуразрушенного слона на площади Бастилии. Он геройски сражался и был убит выстрелом, совсем как Жан-Жак Гравийон двумя годами раньше. Но на этот раз Гражданин Маркиз не успел даже издалека поаплодировать мужеству студентов и уличной детворы, потому что правительство быстро осадило мятежные кварталы и подавило восставших. Поэта Виктора Гюго, схваченного на улице с книгой, которая была сочтена «опасной», едва не расстреляли на месте. Луи-Филипп продемонстрировал, что под орлеанской шкурой он настоящий Бурбон, и продолжал спокойно восседать на французском престоле. Примерно в те же дни в Вене, при дворе австрийского императора, умер юный принц, единственный сын Наполеона, — дитя, получившее при рождении титул Римского Короля.

12

Осенью Селин и Гражданин Маркиз, вернувшись в город, открыли свой дом для друзей. Каждый четверг они принимали художников и людей искусства, ученых, писателей, политиков и молодых идеалистов вроде Виктора Шельшера — приверженцев блестящих утопий. Все они в ноябре выразили возмущение и негодование, когда цензура снова запретила представление на сцене последней пьесы Виктора Гюго «Король забавляется». Все поздравляли Шельшера, когда тот опубликовал статью о своем опыте и размышлениях «О рабстве чернокожих и о колониальном законодательстве». За год до этого всеобщее восхищение и горячие дискуссии вызвал роман «Индиана», сочиненный Авророй Дюпен, до той поры подписывавшей свои произведения мужским именем Жюль Санд, а теперь впервые назвавшейся Жорж Санд. В нем шла речь еще об одной форме угнетения — об угнетении женщины мужчиной. Критик журнала «Кабинет для чтения», восторгавшийся романом, назвал его «нашим объявлением войны кодексу Наполеона».

Когда 29 августа 1833 года английский парламент отменил юридический институт рабства, все гости Селин были вне себя от восторга, а многие вопрошали: «Сколько же лет придется ждать нам, французам?»

Благодаря этому закону все рабы в колониях, принадлежавших Англии, были освобождены, и Туссен с удовольствием размышлял о том, что мужу его старой хозяйки на Ямайке теперь придется выплачивать жалованье крестьянам, работавшим на его плантациях, и то же самое будет вынужден делать и управляющий месье Эдуара.

Год спустя случилось другое событие, имевшее большое значение для Селин и ставшее предметом обсуждения в ее салоне и других домах Парижа: Фанни Эльслер приняла наконец вызов Тальони и выступила с огромным успехом на сцене театра Опера в балете «Буря».

Гражданин Маркиз сопровождал крестницу и обоих детей на премьеру, и Туссен чуть не сошел с ума от восторга, к большому веселью старого учителя. Вернувшись домой, крестный пересказал Селин слова Теофиля Готье о венской танцовщице: «Ее танец полон страсти и огня, это бешеный, языческий танец»; тогда как более классический и сдержанный стиль Мари Тальони он считал холодным, как «христианский танец».

— А ты, моя дорогая Селин, через несколько лет превзойдешь их обеих, — сказал маркиз напоследок.

Никто, кроме семьи и прислуги, не знал о предательстве месье Эдуара, о его обмане. Официально было объявлено, что англичанин и балерина разошлись. Это известие зажгло надежды в сердцах поклонников и обожателей всех мастей. На бульвар Капуцинов прибывали записки, сладости, цветы и более ценные подарки — последние по приказу Селин тотчас отсылались обратно. По четвергам в бело-красном зале молодые и не очень молодые гости окружали прекрасную хозяйку дома и засыпали ее признаниями в любви. А внизу на кухне служанки забавлялись, споря о том, кто же выйдет победителем.

Селин выслушивала всех и всем отвечала с загадочной улыбкой: «Сожалею, месье, но не могу ответить вам взаимностью. Вы опоздали. Место занято другим».

Злые языки поговаривали, что у нее тайная связь с крестным.

— А хоть бы и так, что с того? — восклицал с презрением Туссен. — Они оба свободны, а разница в возрасте касается только их самих.

Но он прекрасно знал, как знала это и Софи, что крестного и Селин соединяет та же теплая привязанность, что и всегда, их отношения по-прежнему остаются отношениями отца и дочери.

— Кто же этот другой? — однажды спросила Лизетта, раздраженная тем, что все ее предположения оказывались неверными.

— Я… — произнес чернокожий мальчик очень серьезно.

— Ты?! — оборвала его возмущенная служанка. — Ты хочешь, чтобы я поверила, что мадам…

— …я, Адель, Софи — ее дети, ее семья. Наша благодетельница еще не готова думать о новой любви. Может быть, когда-нибудь потом, со временем, — невозмутимо закончил Туссен.

— Тьфу, черномазый! Ты меня напугал! — рассердилась служанка. — И не забивай себе голову всякими глупостями — потому только, что мадам подарила тебе вольную. Цвет кожи тебе никто не поменяет.

Иногда на вечерах на бульваре Капуцинов присутствовала и графиня де Мерлен, которая шутя говорила балерине:

— Дорогая, у вас собирается такое блестящее общество! Теперь мне за вами не угнаться.

Гражданин Маркиз усаживал Мерседес рядом с собой на диван, спрашивал о книге воспоминаний, которую она начала писать, а также о том, не хочется ли ей вернуться после стольких лет на Кубу — хотя бы ненадолго.

Однажды вечером кто-то принес известие о смерти старого маркиза Лафайета, который был, как и хозяин дома, свидетелем последних семидесяти лет истории Франции. Гости Селин вспоминали всю его жизнь: как он участвовал в американской войне за независимость — ему тогда было чуть больше двадцати, — как вернулся во Францию, чтобы поддержать короля Людовика XVI, а потом, в годы Террора, бежал в Англию; во времена Реставрации он был одним из самых влиятельных политиков Франции, а после Июльской революции встал на сторону Луи-Филиппа Орлеанского, так как считал, что конституционная монархия для французов «есть лучшая из республик».

Туссен и Софи, хотя и проявляли большой интерес к вопросам, которые обсуждали взрослые, сразу после ужина прощались и уходили спать — ведь на другой день им надлежало присутствовать с ясной головой на уроках крестного, которые отныне проходили на первом этаже дома на бульваре Капуцинов.

Новая эпидемия холеры собрала обильный урожай и в бедных кварталах, и на бульварах, но чудом пощадила всех, кто жил под защитой Гражданина Маркиза.

Адель подрастала и каждый день удивляла взрослых необыкновенным воображением, наблюдательностью и живостью ума. Крестный звал ее маленьким философом. Но самой замечательной ее чертой была склонность фантазировать и наделять жизнью, душой и чувствами обычные предметы. Она разговаривала не только с куклами, с портретом матери в медальоне, который носила на шее, с козочкой Джали, с птицами и садовыми муравьями, но и с кастрюлями на кухне и сапогами Туссена, со ступеньками, газовыми фонарями и с водой Сены.

Окруженная любовью и всеобщим вниманием, Адель легко могла бы сделаться маленьким деспотом, если бы Гражданин Маркиз не призвал ее мать, прислугу и своих учеников выполнять обязанности взрослых по отношению к ребенку — не убедил бы Селин внушить дочери такое же уважение к окружающим, с каким они сами относились к ней.

Девочка считала Туссена и Софи своими старшими братом и сестрой, Селин тоже называла их своими взрослыми приемными детьми.

Туссен рос, и у него начал ломаться голос. Он стал высоким стройным юношей, но, в отличие от Мориса и Максимильена, долговязых и покрытых прыщами, сохранил свою шелковистую кожу и гармоничность движений, что дало повод Анжелике сказать однажды: «Ты как пантера из черного бархата. Мне бы хотелось написать твой портрет: ты среди непролазных джунглей, склоненный над спящей цыганкой».

С каким огорчением Софи наблюдала, как постепенно распадается компания учеников Гражданина Маркиза!

Первой оставила школу Олимпия. Когда ей исполнилось восемнадцать, бабушка Олимпии заявила, что настало время ее внучке совершить Grand Tour — великое путешествие по странам Европы, частично Малой Азии и Северной Африки, которое подобало совершать каждому дворянину в сопровождении гувернера. И если отпрыски мужского пола самых богатых семейств его совершают, то, заявила мадам Женевьева Сулиньяк, почему и девушкам не делать то же самое? В том же самом году, будто в ответ на ее слова, Теофиль Готье, писатель с меровингскими локонами до пояса, который во времена битвы за «Эрнани» носил алый жилет, опубликовал свой первый роман «Мадемуазель де Мопен», в котором рассказал, к возмущению добропорядочных буржуа и святош, о приключениях певицы, в действительности жившей во времена Короля-Солнца, Мадлен д’Обиньи, которая любила одеваться в мужскую одежду, скакать верхом, биться на дуэлях и влюблять в себя мужчин и женщин. В сопровождение Олимпии вместо гувернера бабушка выбрала вдову-англичанку лет тридцати, прославившуюся тем, что совершила с мужем рискованное путешествие в Тибет. Само собой разумеется, путешествовала она в мужской одежде.

Прощаясь с подругой, маленький Антуан плакал.

— Ты забудешь меня, гражданка. Обещай, что не выйдешь замуж, пока мне не исполнится шестнадцать.

Олимпия не смогла сдержать обещание, но, как с грустью думала Софи, не по своей вине. Антуану так и не исполнилось шестнадцати. Ему было девять, когда отец заставил его работать слишком близко к печи, Антуан упал туда и получил тяжелейшие ожоги. Спасти его не удалось — даже при помощи дорогостоящих мазей, которые Гражданин Маркиз заказал для него в Константинополе и которые каждый день лично ходил накладывать на воспаленные раны мальчика.

Затем ушла Полина, тоже жертва эгоизма родных, пусть и не столь жестокого. Мать, в надежде обеспечить дочери благополучие и защиту, вышла замуж за владельца трактира, посещаемого студентами Сорбонны. Однако отчим, едва получив в руки бразды правления, заявил, что нет ничего глупее, чем тратить время на учебу, когда девочка в двенадцать лет прекрасно может обслуживать посетителей за столами.

Возражения и уговоры Гражданина Маркиза, отличные результаты Полины в учебе ничего не изменили.

— Девчонка и так уже вообразила о себе невесть что. Надо немедленно поставить ее на место, прежде чем она совершит какую-нибудь глупость, — заявил отчим. И чтобы поставить ее на место как следует, он отправил падчерицу мыть посуду и кастрюли на заднем дворе.

Софи рыдала от ярости и обещала Полине навещать ее каждое воскресенье, но в первый же раз дорогу ей преградил отчим, встав на пороге.

— Она только время из-за вас потеряет. Вы барышня из хорошей семьи и можете позволить себе роскошь капризничать, а моя падчерица должна зарабатывать себе на хлеб. Между вами нет ничего общего. Вот и идите своей дорогой.

Прошло еще несколько месяцев, и наступил черед Анжелики и Максимильена: полные воодушевления, близнецы отбыли с родителями в Новый Свет. Их отец-маркиз вошел в компанию, учрежденную Виктором Шельшером, и был приглашен американскими аболиционистами на встречи в Луизиане и Флориде, а поскольку путешествие обещало быть долгим, он решил, что семья поедет с ним.

— Записывайте все новое, что увидите. Рисуйте, — советовал Гражданин Маркиз близнецам. — Потому что по возвращении вам придется объяснять, как он устроен, этот Новый Свет.

Последним был Морис. Он поехал с матерью в Санкт-Петербург, куда художницу пригласили написать портреты царицы и ее фрейлин.

Таким образом, у Гражданина Маркиза осталось только два ученика — Туссен и Софи. Адель была еще слишком мала для настоящих занятий, хотя Селин и обучала ее для развлечения басням Лафонтена — девочка выучила их наизусть и декламировала, сопровождая очаровательными жестами.

13

Мирное течение жизни было однажды нарушено запиской от месье Эдуара, давшего о себе знать впервые с момента ухода. Записка была адресована Селин. Даже спустя годы Софи помнила ее наизусть.

Она начиналась без предисловий и без каких бы то ни было намеков на прошлое:

Мадам, я проездом нахожусь в Париже и желаю встретиться с Аделью. Я узнал, что Вы по-прежнему живете на бульваре Капуцинов, но в мои намерения не входит наносить Вам визит или встречаться лично с Вами в любом другом месте. Завтра в три часа пополудни Вы отправите девочку в сопровождении не знакомого мне лица в «Отель испанской короны». Я не задержу ее надолго.

— Я бы не стала ее посылать, — сразу сказала Софи.

— И я, — присоединился к ней Туссен.

— И я, — высказался крестный. — Кроме всего прочего, этому господину стоит поучиться просить с любезностью, а не приказывать.

Но Селин ответила:

— Это ее отец. Я не имею права мешать ей познакомиться с ним.

В течение двух лет англичанин вызывал Адель еще трижды — таким же образом, всякий раз в разные гостиницы. Он осматривал ее и отпускал через несколько минут с подарками — дорогими платьями, сладостями, игрушками.

Затем месье Эдуар снова исчезал, и, судя по всему, никто из проживающих на бульваре Капуцинов по нему не скучал. Спустя несколько месяцев игрушки, подаренные Адели отцом, ломались, а шелковые и бархатные платьица с кружевами и оборками становились ей малы.

Месье Жоливе продолжал приходить. Сейчас, когда Селин уже не нуждалась в частных и тайных уроках, поскольку ходила заниматься в театр вместе со всеми балеринами, старый учитель обучал танцам Софи и Туссена. Вовсе не затем, чтобы эти двое непременно посвятили жизнь танцам, но чтобы они выглядели достойно, если пожелают участвовать в больших балах, которые устраивались в элегантных аристократических домах; или в маскарадах, которые в дни карнавала давали в театре Опера; или, наконец, в публичных балах, таких как Мабиль или Ла Шомьер, куда приходили студенты и швеи. Вскоре после четвертого дня рождения Адели в Париж в ореоле славы и сплетен приехал венский композитор Иоганн Штраус, под музыку которого вот уже несколько лет вальсировала вся немецкая и австрийская молодежь. Вальс мгновенно завоевал и французов, и композитор Берлиоз заявил, что нет на свете музыки, подобной венской. Даже Адель захотела научиться танцевать вальс и после нескольких уроков с месье Жоливе стала самой легкой, изящной и неутомимой балериной на бульваре Капуцинов. Смотреть, как она порхает по залу под руководством старого учителя, было сплошным удовольствием, а Софи и Туссен аккомпанировали ей в четыре руки на фортепиано.

Месье Жоливе из поездки в Грас привез подарок для Селин — мешок высушенной лаванды для белья. Этот мешок, сшитый из крепкой прованской ткани, формой и размером был в точности как полугодовалый младенец, и Адель немедленно его присвоила. Так как младенец был голенький, а ткань, служившая ему кожей, была синяя и с мелким желтым узором, Адель попросила, чтобы ей отдали для него ее собственные младенческие платьица; и хотя ни локонов, ни косичек у куклы не было, Адель объявила, что это девочка. Прежде всего она натянула на синюю с желтым лысую голову кружевной чепчик, в котором она сама была изображена на висевшем в гостиной портрете. А потом неумелыми ручками стала одевать свою новую куклу.

— Будь внимательнее! Ты надеваешь ей штанишки наизнанку! — прикрикнула на нее Соланж, которая терпеть не могла беспорядок.

Услыхав эти слова, Адель залилась веселым смехом.

— Штанишки наизнанку! Как у доброго короля Дагобера.

Нет во Франции ребенка, от принца королевской крови до уличного мальчишки с улицы Маркаде, который не знал и не распевал бы эту непочтительную песенку восемнадцатого века.

Добрый король Дагобер

Штаны наизнанку надел

Элодий, великий святой,

Сказал ему: «О мой король!

Наизнанку надеты штаны,

И швы, и подкладка видны».

«И правда, — ответил король. —

Переодеться готов я, изволь».

И тотчас же взялся за дело,

Обнажив ненароком тело.

Элодий, великий святой,

Сказал ему: «О мой король!

Ваша кожа черна,

Цвета ночи она».

Король ответил: «Все так,

Но, поверь, это сущий пустяк.

У королевы, супруги моей,

Кожа куда черней»[5].

Адели так понравилось это сравнение, что, хотя кожа у новой куклы была не черной, а синей, она сразу решила назвать ее Дагобертой.

В силу необъяснимой игры детского воображения, несмотря на обилие дорогих элегантных кукол, этот синий шуршащий сверток, источавший аромат лаванды и мягко лежавший на руках, стал любимой игрушкой девочки — «дочкой», с которой она не расставалась ни днем, ни ночью.

Разумеется, со временем сухие цветы превратились в труху и стали просыпаться через ткань, так что Дагоберта начала худеть, а маленькая хозяйка — тревожиться о ее здоровье. Селин взяла в привычку заново набивать куклу, распарывая немного ткани на спине. Набить ее ватой или хотя бы заменить лаванду на другие цветы она даже не пыталась: Адель с ее чутким обонянием непременно заметила бы.

Пристрастие девочки к этой странной кукле напоминало Софи ее собственную старинную дружбу с Пиполетом, который после отъезда англичанина и прекращения ссор окончательно исчез из ее жизни.

Теперь Софи была слишком взрослой, чтобы заводить себе воображаемого друга. Глядя на себя в зеркало, она думала, что можно уже не бояться повстречать на улице месье Фелисьена. Да и мадам Анно не признала бы в высокой девочке с серьезным и пронзительным взглядом и горделивой осанкой бывшего испуганного мышонка с улицы Маркаде, который всегда пытался проскользнуть понезаметнее. Старые учителя из Школы рабочей взаимопомощи поразились бы тому, сколько всего она теперь знает. Благодаря Гражданину Маркизу и его друзьям, которых старик то и дело приглашал читать детям лекции, Софи к четырнадцати годам превратилась в настоящий «синий чулок», как насмешливо называли французы женщин, стремившихся получить такое же образование, как и мужчины. Она читала и бегло говорила по-английски и по-немецки, пела по-итальянски, играла на фортепиано, ездила верхом, писала акварелью… Из всех предметов, обязательных для девиц, она терпеть не могла только вышивание, штопку и шитье — возможно, потому, что они напоминали ей о последних печальных месяцах Фантины. Но зато она знала алгебру, магнетизм, астрономию, химию и анатомию человека.

В будущем она мечтала изучать медицину. Во Франции женщины-врачи были еще большой редкостью, но Софи читала, что при английском дворе герцогиню Кентскую лечила женщина, немка фрау Сибольд, и она же семнадцать лет назад помогла герцогине произвести на свет принцессу Александрину Викторию, которая с большой вероятностью в один прекрасный день, после смерти своего дяди, займет английский трон. Эти сведения придали Софи бодрости и внушили надежду на будущее. Ее интересовали научные открытия в целом. Она могла объяснить, как работает паровой котел, могла описать химический процесс производства газа для фонарей, которые двадцать лет назад вырвали улицы Парижа из непроглядной тьмы. Она также знала, почему в театре Опера газовые рожки были защищены колпаками матового стекла. Зрительницы, привыкшие к мягкому свечному освещению, потребовали приглушить слишком яркий свет, который немилосердно высвечивал все их изъяны.

Каждое утро Софи просыпалась в прекрасном настроении и думала о том, что нового она сегодня узнает.

— А чулки-то у тебя все-таки белые, а не синие, — подтрунивал над ней Туссен, который так продвинулся в учебе, что крестный уже подумывал, не послать ли его в Сорбонну изучать право.

В тридцать пятом году во всех парижских салонах, включая бульвар Капуцинов, только и говорили о том, что граф де Вуазен потребовал развода с Мари Тальони, обвинив ее перед судом в нежелании оставить балет. На следующий год неожиданно, после неудачного падения с лошади, в двадцать восемь лет скончалась великая певица Мария Малибран. Вся Франция была потрясена этим печальным известием. Теперь ее чудесным голосом в раю наслаждаются ангелы, говорили после ее смерти. Графиня де Мерлен, ранее предоставившая прекрасной испанке свой дом, объявила, что будет писать ее биографию.

А весной заболел Гражданин Маркиз. Селин, Софи и Туссен заботились о крестном с большой преданностью. Его перевезли для выздоровления в Поммельер, но старик так и не сумел до конца восстановить силы. Теперь он предпочитал подолгу находиться у себя в комнате только в компании Туссена, который читал ему газету, или с немногими избранными гостями. Суета утомляла его. Но ему по-прежнему нравилось бывать в театре, и он старался не пропускать новые пьесы Александра Дюма и Виктора Гюго. Не говоря уже о премьерах новых балетов, в которых танцевала Селин.

На следующий год он заболел снова, и на сей раз врач сказал, что дни его сочтены.

Селин и дети горько плакали, узнав, что им предстоит вскоре потерять друга. Они окружили его заботой и, как только могли, проявляли свою любовь и преданность. Адель часами сидела у его постели, держа в теплых мягких ладошках холодную костлявую руку старика. Они грустили, зная, что через несколько недель он уйдет от них навсегда, и они не придут к нему за советом, не смогут угостить любимыми блюдами, посмеяться его остротам, не попросят в тысячный раз рассказать, что ответил Дантон представителям вест-индских колоний, которые в Конвенте выступали против распространения прав человека на негров и отмены рабства. Разумеется, тем летом они не поехали в Поммельер и с грустью думали о том, что на следующий год старый друг не выведет их среди ночи на балкон загородного дома, чтобы учить находить созвездия с помощью подзорной трубы.

Они грустили, но не тревожились о будущем. Они знали, что добрый крестный уже давно со всей щедростью позаботился о том, чтобы Селин и трое ее детей могли и дальше жить, ни в чем себя не ограничивая.

Но они и представить себе не могли, что, пока старый маркиз умирал на руках у Туссена, пока испускал последний вздох со словами «Да здравствует Революция! Да здравствует Республика!» — его алчные племянники уже запрягали лошадей в свои кареты с гербами, чтобы примчаться на бульвар Капуцинов, разграбить дом и вышвырнуть их на улицу.

Подавленная воспоминанием об этих ужасных минутах, Софи задула свечу, предоставленную от щедрот мадам Фредерик, и бросилась на кровать. Адель в поисках прохлады во сне прижалась к стене. Она сбросила простыню и теперь, чтобы подвинуться, уронила и бедную Дагоберту, которая, падая, зашуршала и зашелестела, как шелестит костер из опавших листьев.

Глава одиннадцатая. Париж, июнь-июль 1837