Глава первая. Лондон, затем Торнфильд, июль-ноябрь 1837
1
Тусси, мы в Англии!
Приплыли сегодня утром, на рассвете. Плыть было ужасно: нас с Аделью всю ночь рвало, и вовсе не из-за того, что мы боимся моря, отчего матросы над нами подтрунивали. Месье Эдуар вон сколько раз пересекал Ла-Манш, а ему тоже было плохо. У нас была каюта, и мы сразу же отправились туда и легли. А он хотел порисоваться и остался в салоне курить сигары с другими джентльменами. Но едва началась качка, все эти господа, что строят из себя морских волков, тут же побледнели и попадали на диваны. Мне это рассказала служанка, которая бегала всю ночь с тазиками между каютами и салоном.
Дорогой Тусси, я знала — мне много раз говорили, — что воды в проливе Ла-Манш бурные, как между Сциллой и Харибдой. Но одно дело, когда тебе это рассказывают, и совсем другое, когда ты при этом на корабле, с которого не сойдешь, как с омнибуса или кареты, если вдруг кучер погнал лошадей так, что в животе все перевернулось. Впрочем, тебе это, конечно известно, ведь тебе пришлось гораздо дольше плыть во Францию, когда ты был маленький. Могу поспорить, что матросы не были с тобой так любезны, как месье Эдуар с Аделью. Надо признать, он был очень внимателен к Деде: без конца вызывал к нам служанку, а при высадке, увидев, что малышка слишком слаба, чтобы идти по трапу, донес ее на руках до самой кареты.
С корабля мы сразу же отправились в гостиницу. Умылись, немного поспали и теперь чувствуем себя значительно лучше. Месье Эдуар показал мне из окна парк, он тут совсем рядом, и сказал, что я могу отвести туда Адель, если ей захочется погулять. Сам же он сразу отправился по каким-то своим делам в Сити. Полагаю, что мы пробудем в Лондоне не менее недели.
Мы прогулялись по улицам вокруг гостиницы. Город все еще бурлит, ведь в Англии вот уже месяц, с 20 июня, правит новая королева. Король Вильгельм IV умер, и на престол взошла его племянница Виктория, совсем еще юная, ей едва исполнилось восемнадцать. Повсюду вывешены ее портреты. На всех она изображена в новой, специально для нее сделанной короне, потому что старая корона английских королей оказалась слишком тяжела для хрупкой шеи юной королевы. Даже наша гостиница в честь нее изменила имя. Раньше она называлась «Меч и Роза». Ты знаешь, что я не одобряю монархию, и хотела бы, чтобы во всех странах установилась республика. Но эта новая английская королева мне скорее нравится: во-первых, она женщина, а во-вторых, ей всего восемнадцать, и все говорят, что она очень решительная девушка. Будем надеяться, она такой и останется и не даст своей родне и старикам-министрам собою управлять.
На этом я пока тебя оставляю, хочу еще написать несколько слов мадам, она наверняка волнуется об Адели. Прежде чем запечатать, прочти это письмецо — и постарайся доставить его мадам как можно скорее.
Обнимаю тебя,
Дорогая мадам Селин,
Деде в полном порядке. Мы благополучно доплыли, море ночью волновалось, но мы спали спокойно. Теперь мы уже в Лондоне, в чудесной гостинице рядом с Кенсингтонскими садами. Когда ко мне обращаются по-английски, мне бывает трудно делать вид, что я ничего не понимаю. А все остальное — прекрасно. Погода стоит хорошая; я слышала, как слуга говорил месье Эдуару, что дождя нет уже целых три дня. Мы пробудем в Лондоне неделю, а затем отправимся в Торнфильд. Вот я и узнала, как называется поместье месье Эдуара. Правда, я пока не знаю, в какой части Англии и как далеко от Лондона оно находится.
Это все, что я могу рассказать Вам сегодня, но обещаю, мадам, что буду сообщать обо всех наших передвижениях. К письму прилагаю записку Деде.
Надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и ясном расположении духа. Тусси, должно быть, уже переговорил с мадам Сулиньяк, и я уверена, что почтенная дама свернет горы, чтобы Вам помочь. Скоро Ваши страдания закончатся.
Обнимаю Вас преданно и нежно,
Мама, я, когда вырасту, хочу стать королевой. Ты слышала, что в короне новой queen[6] Виктории тысячи-претысячи бриллиантов? А знаеш, на корабле была огромная труба, из нее шел черный дым, и я плакала, но не потому, что там был дым, просто я хотела Дагоберту. В этом городе все стены грязные от черного дыма. В парке зато все зеленое, и есть такое озеро, как речка, называется Серпентайн, змеиное, но не кусается, оно все из воды.
Kiss[7].
2
Дорогой Тусси,
несколько строк на бегу — просто чтобы у тебя был наш новый и уже окончательный адрес. Запомни его и напиши мне поскорее. Мне не терпится узнать, как дела у тебя и у мадам, как прошла встреча с бабушкой Олимпии.
Пиши мне по адресу: С. Г., почтовое отделение Хэй, Милкот,…ширское графство. Поместье, где мы живем, называется Торнфильд. Почтальон приходит через день, но пусть лучше месье Эдуар и его люди не знают, что я получаю почту. Конечно, я могла бы сказать, что мне пишут родственники, но здесь все думают, что я ни слова по-английски не знаю и вообще — безграмотная крестьянка. Как в таком случае я должна читать эти письма? Кого бы я должна была просить о помощи, если в доме только месье Эдуар понимает по-французски? Словом, лучше пиши мне до востребования, как и я пишу тебе. Я придумаю, как выбираться в Хэй почаще. Надеюсь, у поставщиков тут нет привычки доставлять в поместье хлеб, мясо и все остальное. Впрочем, даже если и так, миссис Фэйрфакс наверняка потребуется шерсть для ее бесконечного вязания, а Грейс Пул — иголки для шитья, и я вызовусь все это купить.
Ты спросишь: кто эти женщины? Что это за поместье — Торнфильд? Что за дом, где мы теперь живем?
Все это ты сможешь узнать из письма к мадам, которое лежит тут же в конверте. Я предпочитаю писать одно длинное подробное письмо вместо двух коротких, где написано одно и то же. Ты можешь прочесть его и даже переписать, прежде чем отнести в Сен-Лазар.
Обнимаю тебя и умоляю: напиши сразу!
Дорогая мадам Селин,
наконец мы добрались после двух дней нелегкого пути. Месье нанял в Лондоне большой и удобный экипаж, запряженный четвериком. Мы поужинали и заночевали на постоялом дворе, а наутро нам сменили лошадей. Пока мы добирались до Милкота, ближайшего городка к поместью Рочестеров, нас сильно растрясло. Дороги тут разбитые и по мере удаления от Лондона становятся все хуже и хуже — наверное, потому, что в этой стране постоянно идет дождь, даже летом, и экипаж едет по лужам и выбоинам. Адель не хотела уезжать из Лондона. Ей нравилось жить в гостинице, обедать в салоне с незнакомыми людьми, которые ею непрестанно восхищались. Она по-английски и знает-то всего пару слов, а пыталась вести светскую беседу и всех этим веселила. Еще ее очень развлекала игра в переводчика, когда я делала вид, что не понимаю обращенных ко мне слов. Эту игру придется продолжить и здесь, в Торнфильде, но уже не для развлечения, а по необходимости; и будем надеяться, что в один прекрасный день Адель не забудется и не выдаст нас.
В Лондоне Деде любила ходить в парк рядом с гостиницей. Он называется Кенсингтонские сады, и там все время гуляет множество детей разного возраста со своими nurses, так по-английски называются няни и гувернантки. Помните, как Деде веселилась, пуская лодочку в фонтане Люксембургского сада? В Кенсингтонских садах дети пускают лодочки в воды маленькой речки, она извивается между цветущих кустов и поэтому называется Серпентайн, то есть змеистая. Адель часами развлекалась, поддувая свою бумажную лодочку и подгоняя ее веточкой. Столько фантазии в Вашей девочке! Однажды она прибежала в большом возбуждении и рассказала, что видела в воде гнездо, плывущее, как кораблик, на борту которого сидел маленький мальчик, совершенно голый, потому что из рубашонки он соорудил себе парус, а вместо весла у него было птичье перо. Доводилось ли Вам встречать такую прелестную фантазию? Когда я была маленькой, у меня был воображаемый друг Пиполет, но он делал самые простые, обыденные вещи — те же, что и я. Я спросила у Деде, как зовут этого мальчика-птицу, и она уверенно сказала: «Питер».
Иногда она все еще плачет по ночам, скучает по Дагоберте. А днем она с гордостью говорит о том, что отдала ее Тусси. Постепенно она привыкает к Катрин. Тут в Торнфильде тоже отличная погода, и я стараюсь, чтобы Деде как можно больше времени проводила на открытом воздухе, как это было в Лондоне. Она катает обруч, бегает за бабочками. Боюсь, что если мы останемся тут до зимы, наступят холода, и поиграть в куклы у камина она еще успеет.
До сих пор я ничего не писала Вам о самом доме и его обитателях.
Вот мы приехали в Милкот и вышли из экипажа у постоялого двора. Все там, как мне показалось, знают месье Эдуара и очень его уважают. Мы поели, но не остались там отдыхать, потому что нас ждал слуга из Торнфильда с повозкой. Месье Эдуар заплатил за столичный экипаж и отослал его обратно в Лондон. Слуга из Торнфильда привел для него коня, чистейшей крови арабского скакуна по имени Мансур, поэтому в повозке ехали только мы с Аделью и багаж.
Торнфильд находится всего в шести милях от Милкота, но добирались мы больше двух часов. Мы ползли мимо возделанных полей, мимо лугов, миновали три-четыре деревни, какие-то деревья, которые только жизнерадостная Адель могла назвать «рощицей», потом пересекли деревню Хэй; еще две мили — и мы остановились около больших ворот. «Вот и Торнфильд», — сказал слуга и пошел открывать.
Это огромное поместье, удаленное от всякого жилья. Оно гораздо больше, чем Поммельер. От ворот к дому ведет длинная аллея, вокруг парк. Дом большой, с флигелями и конюшнями. На Адель произвели большое впечатление зубцы на стене, как у настоящего средневекового замка. «А привидение безголового рыцаря там будет?» — спросила она не то в шутку, не то всерьез.
Будь на моем месте Кэтрин Морланд — помните, героиня «Нортенгерского аббатства»? — она содрогнулась бы от ужаса, услышав такой вопрос. А может, и привратница с улицы Маркаде, которая хотела меня отдать в дом призрения, — помните? Ведь я прочла ей десятки историй из Гран-Гиньоля, полных убийц, скелетов в подземельях, призраков покинутых и задушенных жен. Мадам Анно, возможно, тоже нашла бы Торнфильд идеальной сценой для какой-нибудь мрачной тайны или кошмарной мести. Но я не большая любительница готических историй мадам Рэдклифф и не романтическая мечтательница, живущая в своих фантазиях. Гражданин Маркиз научил меня любить Свифта и Вольтера. А потому те две ночи, что мы провели в Торнфильде, я спала хорошо и не слышала ни воя, ни скрежета цепей по каменному полу.
Месье Эдуар опередил нас почти на целый час и к нашему приезду уже распорядился приготовить поесть для Адели. Надо заметить, что он заботится о ней, хотя одна из подслушанных мною фраз мне совсем не понравилась. Представляя Адель миссис Фэйрфакс, весьма достойной пожилой вдове, какой-то своей дальней родственнице — она, похоже, управляет всем домом, — месье Эдуар сказал: «Это сиротка, я извлек ее из парижской грязи». Адели накрыли поесть в маленькой гостиной. А меня отправили на кухню, к слугам. К этому мне еще нужно привыкнуть, а то я чуть было не села рядом с Аделью за господский стол.
Для такого огромного дома слуг тут явно недостаточно. Супружеская пара, которая занимается всем сразу: Джон, приехавший с повозкой нам навстречу в Милкот, и его жена Мэри. Еще есть молодая горничная по имени Ли и швея, которую зовут Грейс, ее я еще не видела, потому что она шьет в какой-то из комнат третьего этажа. Вот и все. Ни дворецкого, ни конюха… Такое разочарование! Особенно для тех, кто слышал, как хвалился месье Эдуар своими английскими владениями, когда мы жили на бульваре Капуцинов. Ах, да, чуть не забыла! Со вчерашнего дня среди слуг есть еще французская няня по имени Софи.
К счастью, меня не отослали спать с остальными слугами в заднюю часть дома. Мою кровать поставили в комнате Адели на втором этаже, рядом с комнатами миссис Фэйрфакс. Все двери на этом этаже выходят на длинную галерею. Комната мистера Рочестера гораздо дальше нашей, рядом с лестницей, ведущей на третий этаж.
Наша комната просторная, с веселыми обоями в цветочек и камином, который протапливают по утрам даже в эти летние дни. Стены очень толстые, а дубовые двери — массивные и тяжелые, с засовами. Я посмотрела, что в комнатах миссис Фэйрфакс и других соседних комнатах двери тоже запираются на засов. Не знаю, от каких таких опасностей они должны нас охранять, когда входные двери дома надежно заперты. Я спросила бы об этом у Ли, она мне кажется самой доброй из слуг, к тому же ей тоже приятно, что в доме появилась ее ровесница (здесь ведь считается, что мне восемнадцать). Миссис Фэйрфакс я тоже о многом хотела бы расспросить. Но поскольку по-английски я говорить «не умею», а попросить месье Эдуара, как единственного человека в доме, говорящего на обоих языках, попереводить для меня, конечно же, не могу, то приходится просто улыбаться с глупым видом и расстроенно качать головой, когда кто-либо ко мне обращается.
Когда я писала Вам о том, как приняли здесь Деде, я забыла об одной детали, которая, возможно, огорчит Вас не меньше рассказа о «парижской грязи». По приказу миссис Фэйрфакс я убирала со стола в маленькой гостиной и услышала, как месье Эдуар рассказывает ей, что Адель ничего не знает, и воспитывалась, как это свойственно маленьким француженкам, в распущенности и тщеславии. «К сожалению, мне кажется, она не слишком умна, она не знает ни дисциплины, ни усердия. Ей нужно настоящее суровое английское воспитание, которое научит ее выдержке и воздержанию», — произнес в заключение своей речи месье Эдуар.
Странные все же люди — англичане! Во взрослом возрасте они позволяют себе всевозможные пороки и удовольствия, делают, что им в голову приходит, и месье Эдуар — ярчайший тому пример: все его путешествия, роскошь, обманутые им молодые дамы. (Смогу ли я когда-нибудь простить ему то, как он поступил с Вами?) От детей они при этом требуют дисциплины и воздержания, как будто речь идет о маленьких солдатах, которых надо вымуштровать, чтобы повиновались и молчали. Может, это потому, что англичане — протестанты? Месье Эдуар, однако, никогда не был похож на квакера.
Знаете, к какому решению они пришли? Миссис Фэйрфакс было приказано нанять гувернантку, которая должна будет приехать в Торнфильд, жить здесь и заниматься воспитанием Адели. Тем самым усложняя жизнь мне, потому что она, несомненно, будет за мною надзирать и учить меня, как правильно обращаться с Деде. Впрочем, найти гувернантку будет непросто, ведь миссис Фэйрфакс мало с кем знакома и очень редко оставляет поместье. «Отправьте объявления в газету, — сказал ей месье Эдуар. — Я готов платить тридцать фунтов в год. Вот увидите, от бедных и нуждающихся старых дев отбоя не будет. Надеюсь, Вашей проницательности хватит, чтобы выбрать подходящую для нас».
Итак, мадам, если нам не удастся уехать отсюда раньше, чем эти поиски чем-то увенчаются, Деде придется под руководством английской старой девы обучаться дисциплине и воздержанию. Качество образования, которое собирается дать ей месье, вызывает у меня сомнения. В доме довольно обширная библиотека, но книжные шкафы заперты на ключ. Как Вам такое? Не знаю, умеют ли читать здешние слуги, но у них на это все равно недостало бы времени, ведь они должны содержать такой большой дом в чистоте. Чью невинность, чье невежество оберегает месье Эдуар, запирая книги? Разве только миссис Фэйрфакс, но ей никак не меньше пятидесяти лет, и что-то о жизни она уж точно знает.
Исследовать весь дом я еще не успела. Тут так много закрытых дверей, а я бы не хотела, чтобы месье Эдуар обнаружил мое любопытство и меня рассчитал.
Расскажу Вам только об одном обескураживающем открытии. На первом этаже есть большая столовая, соединенная аркой с гостиной и будуаром. Вы не поверите! Обстановка этих трех помещений в точности та же, что была у нас на бульваре Капуцинов. Лепнина на потолке, дубовые панели на стенах, шторы и кресла красного бархата, китайские белые ковры с цветочными узорами, даже рубиновые фарфоровые вазы на каминной полке те же и такие же безделушки из богемского стекла. Интересно, это месье Эдуар обставлял Ваш дом в Париже? И почему он захотел так точно повторить его убранство у себя в Торнфильде? Впрочем, бедная глупенькая нянька никогда бы не осмелилась задать столь деликатные вопросы своему господину.
Месье Эдуар сказал, что он пробудет в Торнфильде всего несколько дней, а потом опять уедет. Куда он направится? В Лондон или на континент? Загадка. Я слышала, как миссис Фэйрфакс жаловалась Ли, что с тех пор, как хозяин унаследовал этот дом, он ни разу не провел в нем более двух недель кряду. Будем надеяться, что и наше здесь пребывание не затянется, что в скором времени Вы обретете свободу и призовете нас обратно домой, во Францию. А пока — будьте спокойны и положитесь на меня. Я присмотрю за Аделью и постараюсь, чтобы у нее всегда было хорошее настроение. Не думаю, что здесь ее придется от кого-нибудь защищать. Самая большая опасность на нашем горизонте — приезд гувернантки, но немного терпения — и мы справимся. Месье Эдуар, конечно, вспыльчив и эгоистичен, и с Вами он обошелся в высшей степени недостойно; но, кажется, он привез нас в надежный приют: тут мы спокойно дождемся Вашего освобождения.
С нежностью целую Ваши руки, вечно благодарная и любящая Вас
P. S. До сегодняшнего дня Деде писала как хотела, я не исправляла ее орфографические безобразия, потому что знаю, что детские письма с ошибками обычно вызывают умиление родителей. Однако презрительное замечание месье Эдуара относительно образования, полученного Аделью, и вероятность того, что новая гувернантка также сочтет ее девочкой недостаточно умной и воспитанной в дикости, убедили меня в том, что я должна научить ее писать правильно хотя бы по-французски. Поэтому теперь, когда она будет Вам писать, я буду отмечать красным ошибки, а она будет переписывать до тех пор, пока не получится приличное письмо. Я не собираюсь влиять на мысли Деде, как и на непосредственность изложения, но правописание следует соблюдать.
Дорогая мама,
а знаешь, когда я была в Лондоне, я видела, как queen[8] Виктория едет в карете, и все хлопают в ладоши. Она на меня посмотрела и сказала: «Здравствуй, Адель, когда же ты придешь со мной поиграть в королевский дворец?» Но мне так и не удалось к ней прийти, потому что мы поехали в деревню.
Месье Эдуар живет в огромном замке, очень древнем. Тут точно где-то есть дракон, и месье сражается с ним на своем боевом коне Мансуре.
У миссис Фэйрфакс есть кошка, она царапается, а у месье Эдуара есть собака, но она с кошкой не дерется. Собаку зовут Лоцман, он большой, пушистый и не кусается, его можно гладить. Я играю с Лоцманом, потому что тут нет детей, которые бы сыпали крошки птичкам, как в лондонском парке. В лесу, позади замка, живут вороны, точно такие же, как те, что летали над полем в Поммельере.
А как у тебя дела? Тусси к тебе заходит? Что у тебя сегодня на обед? Мне дали здешнюю гадость, называется овсянка, англичане ее обожают. Тусси рассказал тебе, как дела у Дагоберты?
Крепко-крепко целует тебя твоя дочка
3
Дорогая Софи,
мужайся. Если ты стоишь, читая это письмо, то лучше сядь. Если рядом кто-то есть, сдерживай себя, в особенности если этот кто-то — Адель: она совершенно точно не должна узнать ничего из того, что я сейчас напишу.
Все потеряно, Софи! Мы столько сражались в течение этих месяцев, мы полагали, что помогаем нашей благодетельнице, что она сможет почувствовать нашу любовь, что мы внушим ей надежду… Все было напрасно. Мадам Селин не получила ни одного письма, не получила горячего супа, чистой воды, сухой соломы и одеяла. Мы думали, что подкупаем ее тюремщика, а ее в это время вовсе и не было в подземельях тюрьмы Сен-Лазар. Ее нет в этих темных, сырых камерах! Представляя, как она при слабом дрожании свечи читает наши письма и тут же их сжигает, мы стали жертвами ужасного обмана! Тюремщик набивал себе карманы, выдумывая радовавшие нас вести, внушая нам надежду, превращая нас в рабов своей алчности и наглости.
Теперь-то понятно, что с самого начала его отказ позволить мадам написать нам хотя бы слово в ответ должен был внушить подозрения. Будь у него возможность продать нам подороже то, чего мы так желали, он задрал бы цену и уступил — с его-то ненасытным корыстолюбием. Не делал же он этого только потому, что среди поднадзорных ему узниц не было той, чьего письма мы так ждали и чей почерк могли бы узнать.
Бедная Софи! Как бы я хотел уберечь тебя от этого удара! Я отдал бы год своей жизни, лишь бы не вселять в тебя то отчаяние, что охватило и меня с того самого дня, как мадам Сулиньяк получила письмо от коменданта тюрьмы Сен-Лазар.
Но довольно бессвязных фраз. Перечитав написанное, я вижу в этих строках лишь боль и недоумение, но никаких логических объяснений.
Расскажу тебе по порядку, как мы пришли к такому ужасному открытию.
Ты помнишь, что я рассчитывал нанести визит мадам Сулиньяк, едва она оправится после тяжкого недуга. Благородная госпожа приняла меня тепло и с участием. Она даже не догадывалась о наших бедах. По указанию врачей родные в продолжение всей ее болезни оберегали ее от любых тревог. Когда я сообщил ей, что мадам Селин взята под стражу, и рассказал, в чем ее обвиняют, мадам Сулиньяк пришла в неописуемую ярость. Ты ведь знаешь, что она дружила с Гражданином Маркизом еще со времен их юности; и она всегда знала, что Гражданин Маркиз был намерен оставить часть своего имущества крестнице.
«Нет ли у меня какого-нибудь давнего письма, где Филарет об этом пишет?..» — пыталась вспомнить мадам Сулиньяк. Такое письмо могло бы послужить доказательством того, что Селин не выбивала наследство силой и обманом у выжившего из ума старика.
Однако сундучок с письмами хранится в тайнике в ее загородном поместье, и только она одна знает расположение этого тайника. Сама она еще слишком слаба, чтобы ехать, а открывать местоположение тайника слугам не хочет. «Эх, если бы Олимпия была с нами! — вздохнула мадам Сулиньяк. — Но она теперь в Венеции. Я не хотела, чтобы ей писали о моей болезни. Она вернется через неделю-другую; а пока, мой мальчик, за сундучком мог бы съездить ты».
Я поблагодарил ее за доверие — но увы, куда я могу поехать без разрешения виконтессы Лагардьер? Да и лучше не извещать врагов о том, что мадам Женевьева готова к активным действиям, — в этом мы с ней вполне сошлись.
«То есть за два месяца вам ни разу не позволили навестить Селин? Безобразие! — воскликнула мадам, дослушав до конца мой рассказ. — Я немедленно напишу судье, который занимается ее делом, и еще префекту Парижа и коменданту тюрьмы Сен-Лазар. Все они многим обязаны моей семье. Сегодня же вечером у тебя будет письмо от коменданта с разрешением навестить узницу в комнате для свиданий или в камере, где она содержится!»
Можешь себе представить, как я обрадовался, насколько обнадеженным вышел от мадам Сулиньяк и побежал к церкви, чтобы занять свое место на запятках кареты виконтессы.
Однако вечером, когда я примчался за столь желанным разрешением, мадам встретила меня в растерянности и огорчении.
«Ты уверен, что Селин заключили в Сен-Лазар?» — спросила она.
«Конечно, — отвечал я. — Мне сказал об этом по секрету лакей виконта Лагардьера: он утверждал, что стражники сопроводили ее именно туда. И то же мне подтвердил тюремщик, который за ней надзирает: он ей за деньги передает наши письма. Откуда такой вопрос?»
Я тогда еще не догадывался, что мир вот-вот рухнет. Бедная моя Софи, бедная моя Адель, все пропало! Вы навсегда теперь останетесь в Англии, а я всю жизнь буду рабом виконта.
Комендант тюрьмы Сен-Лазар незамедлительно ответил на письмо мадам Сулиньяк. Он приказал слуге мадам подождать и проверил по журналам и регистрам списки заключенных. А потом, после полагающихся в письме любезностей, написал: «Я был бы счастлив исполнить Ваше пожелание, мадам, но, к сожалению, среди узниц этой крепости нет ни одной по имени Селин Варанс».
Удар молнии — и тот не мог бы поразить меня сильнее этого известия! Я был настолько потрясен, что старая дама, невзирая на немощь и болезнь, приказала немедленно заложить карету и крикнула кучеру: «В тюрьму Сен-Лазар!»
Комендант крепости принял нас с большим почтением, но все, что он мог, — еще раз подтвердить написанное ранее: Селин Варанс нет во вверенной ему женской тюрьме.
«Может, они записали ее под фальшивым именем?» — настойчиво спросила мадам.
«Это исключено. Но даже случись такое, надзиратели и стражи ее бы непременно узнали, ведь Варанс — известная актриса. Мне бы точно о ней донесли!»
Тут я понял, что должен выдать нашего тюремщика. Что мне до того, выгонят ли его вон, обвинив в продажности? И я рассказал коменданту, как мы передавали мадам Селин письма, а тюремщик вымогал у нас деньги.
«Однако же она ни разу вам не ответила, правда? — заметил он с печалью в голосе. — Бедный юноша, вы не первый человек, попавшийся на эту удочку. Тюремные надзиратели не сестры милосердия. Наши служащие сделаны из того же теста, что и наши заключенные, они происходят из самых низов, и среди них часто встречаются люди грубые, лживые и жестокие… Если они замечают, что могут нажиться на наивности встревоженной родни заключенных — они своего не упустят. Назовите мне имя этого мерзавца, я его допрошу и примерно накажу».
Я не знал его имени, но описал наружность, манеру говорить, расписание его смен, часы и дни, когда его можно было встретить у входа в тюрьму.
Я и сам обязательно вернусь туда в ближайшие дни и найду его. Хочу узнать, что он сделал с нашими письмами. Если он передал их племянникам Гражданина Маркиза, раскрыв им все наши планы и секреты, я задушу его собственными руками.
Мадам Женевьева умоляет меня сохранять спокойствие и не отчаиваться, обещает продолжить поиски; она говорит, что молодая и красивая женщина не может взять и пропасть бесследно. Особенно когда она так знаменита, как Селин Варанс. Я стараюсь поменьше думать об изуродованных до неузнаваемости трупах, которые вылавливают из Сены. А что, если нашей благодетельницы больше нет в живых?
Прости меня, Софи, что я пишу тебе о таких кошмарных предположениях, но мы же поклялись, помнишь? Рассказывать друг другу все, всегда говорить правду. Знаю, что ты выплачешь себе нынешней ночью все глаза, но постарайся, чтобы Адель этого не заметила. И не говори пока ничего месье Эдуару.
Признаюсь, что сегодня я не стал, как обычно, дожидаться виконтессу на запятках, а зашел вместе с нею в церковь и помолился. Я обратил свои просьбы к Христу, и к Пресвятой Деве, и ко всем католическим святым, и к Высшему Разуму и Богине Рассудка, как учил нас крестный. И откуда-то из далекого прошлого пришли мне на ум ориша́ — старые боги моей родной земли, от которых белые хотели заставить нас отречься. Я призвал на помощь Обатала, Шанго, Йеманджу и Бабалу-Айе (который для нас то же самое, что Святой Лазарь для католиков, и защищает от всяких болезней). Их призывала моя мама, когда мадемуазель Атенаис забрала меня из хижины для рабов. Как тебе кажется, это кощунство? Я веду себя как дикарь, полный суеверий и предрассудков? Что бы подумал обо мне Вольтер? Я не шучу, сейчас не время для шуток.
Обещаю, что очень скоро напишу и буду и дальше сообщать тебе обо всех наших новостях. А ты пиши мне, что у вас происходит.
Обнимаю тебя — весь в слезах, твой
P. S. Умоляю еще и еще раз: ни слова Адели. Бедный ребенок! Лучше пусть думает, что мама в тюрьме.
4
Дорогой Тусси,
я не верю. Не верю в те кошмары, что являются тебе в самые черные минуты. Я знаю, что мадам Селин жива. Не могу тебе объяснить, почему я так в этом уверена. Где-то внутри меня живет хрупкий и драгоценный хрустальный сосуд: если бы моя благодетельница умерла, он разбился бы вдребезги. Моя любовь к ней крепче стальных цепей, что удерживают корабли у портовых причалов, — я бы за тысячу миль ощутила, если бы эта связь порвалась. И не только я, но и наша Адель… о, как чутка эта малышка! Она видит то, что невидимо глазам других людей, и разговаривает во сне с ангелами. Уж они бы ей сказали, если бы мадам Селин улетела на небо, как это пытается внушить ей месье Эдуар! Но она совершенно спокойна: безмятежно играет и хорошо спит. Когда мы остаемся одни, она говорит со мной о матери так, как если бы та просто вышла в соседнюю комнату. Конечно, я не расскажу ей о том, что открылось вам с мадам Сулиньяк. Пусть по-прежнему пишет свои письма, когда-нибудь мадам прочтет их все вместе и они вызовут нежную улыбку на ее устах.
Не теряй надежды, Тусси! Тюремщик лгал, но это еще не значит, что все потеряно. Мадам Селин жива, и скоро ты ее найдешь. В современном Париже человек не может просто исчезнуть. Это тебе не Старый Режим, когда любой аристократ мог с помощью влиятельных друзей получить письмо с печатью[9] и вписать туда кого пожелает, так что от человека и следа не оставалось. Теперь у нас есть конституция и парламент, законы, защищающие граждан, есть суды… Мадам Сулиньяк знает множество влиятельных особ. Она всегда боролась за права женщин. Неужели же она бросит в беде свою подругу, подругу Олимпии, отдаст ее на растерзание злодеям?
Нет, Тусси, нельзя отчаиваться! Я уверена, уже в следующем твоем письме будут хорошие новости. Я жду его с надеждой и миром в сердце.
К счастью, месье Эдуар покинул Торнфильд. Он бы наверняка что-то заподозрил, если бы заметил, как усердно я посещаю почтовое отделение в Хэе. Правда, сегодня я пойду туда совершенно официально, по поручению миссис Фэйрфакс, которая попросила меня отправить письмо в ответ на объявление о гувернантке.
Ты же еще ничего не знаешь об этом объявлении, правда? Прости, что рассказываю тебе о подробностях нашей жизни, вместо того чтобы отчаиваться и убиваться, но это бы не принесло пользы ни тебе, ни мне. Надеюсь, наши новости помогут тебе немного успокоиться. К тому же, как только ты отыщешь мадам Селин, она начнет расспрашивать тебя об Адели, и ты окажешься во всеоружии.
Так вот, вчера миссис Фэйрфакс как обычно перед чаем читала «…ширский вестник» и вдруг воскликнула: «Гляньте-ка, возможно, эта барышня нам подойдет!» Я помогала Адели повязать домашний фартучек и сделала вид, что ничего не понимаю. Чтобы казаться невежественной дурой, нужно куда больше усилий, чем чтобы притворяться умнее, чем ты есть на самом деле. Адель, запинаясь, спросила по-английски: «Какая такая барышня?» Миссис Фэйрфакс не ответила, но задумчиво на нее уставилась, как бы стараясь получше разглядеть. В этот момент, к счастью, вошла служанка с подносом. Миссис Фэйрфакс обрадовалась, что теперь у нее есть более понятливый собеседник, и ткнула пальцем в газетный лист: «Смотри, Ли, вот это совпадение! В газете пишут, что некая молодая особа ищет место гувернантки в частном доме к детям не старше четырнадцати лет. Кроме основных предметов, составляющих солидное английское образование, она обучает также французскому языку, музыке и рисованию. А я как раз искала гувернантку для мисс Адели. Как тебе кажется, эта Дж. Э. нам подходит?»
«Не знаю, мэм», — ответила Ли, освобождая место на столе, чтобы поставить поднос.
Мне хотелось спросить: что входит в солидное английское образование? Включает ли оно алгебру, астрономию, химию, физику, геологию, анатомию человека и магнетизм? Узнает ли Адель принципы работы механизированного ткацкого станка и парового котла? Я бы могла по мере взросления Деде научить ее всему этому. Я бы давала ей читать не только басни и выхолощенные отрывки из Писания, но Чосера, Шекспира, Свифта, Дефо, Филдинга, Байрона, Шелли и Вальтера Скотта. И, конечно же, «В защиту прав женщин» Мэри Уолстонкрафт; и романы Джейн Остин — прежде всего мое любимое «Нортенгерское аббатство»; и историю сироты Оливера Твиста, опубликованную в прошлом году…
Мне хотелось спросить обо всем этом и о многом другом. Но язык мой оставался скованным: ведь я «не знаю» английского. К тому же, Тусси, мне кажется, что при перечислении всех этих имен миссис Фэйрфакс вытаращила бы на меня глаза в полном недоумении. Я совершенно уверена: она не только не читала, но и не слышала ни о ком из них, за исключением разве что Шекспира…
Поэтому, чтобы иметь возможность остаться в комнате, я просто опустилась на колени у камина и принялась выгребать золу, шерудить угли и подкидывать новые поленья. Миссис Фэйрфакс выпила чаю с Аделью, приказала Ли принести бумагу, чернильницу и перо и принялась писать ответ на объявление, поминутно задумываясь и зачеркивая написанное. Я запомнила содержание письма, потому что старушка проговаривала вполголоса его текст, видимо, проверяя, как он звучит: ей хотелось быть любезной, но не слишком фамильярной.
Написала она примерно так:
«Если Дж. Э., поместившая в прошлый вторник объявление в „…ширском вестнике“, имеет опыт в преподавании указанных ею предметов и готова представить удовлетворительные рекомендации относительно своего поведения и своих познаний, ей может быть предложено место воспитательницы одного ребенка, девочки, не достигшей десяти лет, с вознаграждением 30 фунтов в год. Прислать рекомендации, а также сообщить имя, фамилию, местожительство и прочие необходимые сведения просим по адресу: Миссис Фэйрфакс, Торнфильд, близ Милкота».
Адрес на конверте: «Лоутонское почтовое отделение, до востребования». Этой Дж. Э., как и мне, есть, по всей видимости, что скрывать, если она не хочет, чтобы люди, с которыми она проживает в одном доме, знали, что ей приходят письма. Интересно, что за имя стоит за этими инициалами? Джемима Эллерстон? Дженни Эвит? Вот было бы интересное совпадение, если бы гувернантку Адели звали Джудит, как учительницу мадемуазель Атенаис. Хотя, пожалуй, я забегаю вперед, ведь рекомендации Дж. Э. могут показаться миссис Фэйрфакс недостаточно удовлетворительными. А возможно, ты разыщешь и освободишь мадам Селин раньше, чем Дж. Э. ответит на это письмо, и мы вернемся во Францию, так ничего о ней и не узнав.
О Тусси, прошу тебя, не впадай в отчаяние! Не сдавайся. Надеюсь, что Олимпия очень скоро возвратится из Италии и поможет тебе снова поверить в себя, как она всегда помогала нам в наши школьные дни.
Крепко-крепко обнимает тебя твоя сестренка
P. S. Сегодня я возьму Адель с собой в Хэй: это отличная прогулка. Она все еще думает, что ты передаешь письма мадам Селин, а потому написала ей, как обычно, записку.
Дорогая мама,
месье Эдуар ругается, что я его так зову. Он говорит, что мы теперь в Англии, и я должна его звать «мистер Рочестер», а когда меня спрашивают, кем он мне приходится, отвечать: мой опекун, потому что у меня нет никого на белом свете. Вот глупый! Он что, не видит, что у меня есть Софи? Теперь, правда, я никак не могу его звать, потому что он не сдержал обещания остаться с нами и куда-то уехал. Он увез с собой Мансура и Лоцмана, и мне больше не с кем играть. Лоцман — очень хорошая собака, он позволял себя причесывать расческой Катрин и не рычал. А кошка миссис Фэйрфакс, когда я пытаюсь ее причесать, царапается. Софи сказала, что Лоцман — ньюфаундленд, она показала мне на карте остров, который так называется. Он совсем рядом с Канадой, там медведи, гуроны и очень холодно. Поэтому у Лоцмана такая густая шерсть.
Знаешь мама, мистер Рочестер меня обидел, он сказал миссис Фэйрфакс, что я глупая девочка и в Париже играла в грязи. Он что, не знает, что Соланж мне даже лопаткой не разрешала копаться в земле? А крестный звал меня своим маленьким философом и говорил, что, когда я вырасту, я буду даже умнее Софи! Почему мистер Рочестер говорит обо мне такие гадости? Это невежливо! Я хочу домой, во Францию. Хочу жить с тобой и спать с Дагобертой. Когда ты за мной приедешь?
Обнимает тебя с любовью твоя
5
Дорогая Софи,
ты была права. Есть еще надежда. Крохотная, как лучик света в лесной чаще, о котором мы читали Деде в «Сказках фей» мадам д’Онуа. Тюремщик нам солгал, но крупицы правды в его словах были. Сразу после ареста мадам Селин действительно привезли в тюрьму Сен-Лазар. Мы это обнаружили, заставив коменданта собственноручно проверить все регистрационные книги с конца мая. Бабушка Олимпии действует так решительно и разговаривает так властно, что ей никто не смеет отказать. Из записей за май следует, что «танцовщица Селин Варанс» была заключена в крепость 28 мая и выбыла 14 июня «по причине тяжелой болезни».
Тюремщик, который на протяжении этого времени ее охранял, рассказал нам, что это была за болезнь. Мужайся, Софи, я должен поведать тебе страшную историю. Утешает только непоколебимая уверенность бабушки Олимпии, что мадам еще жива.
Комендант вызвал тюремщика в свой кабинет. Видела бы ты испуг и смятение в глазах этого негодяя, когда он меня узнал! Теперь я сидел рядом с главным начальником всей крепости, который был со мной почтителен и звал меня на «вы», и этот тип уже не посмел бы обзывать меня «мерзкой черной обезьяной» или издеваться надо мной, как он делал, повышая цену на свои услуги. С опущенной головой он выслушал обвинительную речь коменданта, который пообещал сурово его наказать — высечь и удержать месячную плату, — когда же ему пригрозили тюремным заключением, выложил все, что знал.
Мадам Селин, оказывается, вовсе не содержалась в одиночной камере. Ее посадили в обычную камеру, и она, нежная и деликатная, должна была день и ночь проводить с грубыми и жестокими преступницами: воровками, проститутками, мошенницами и убийцами. Соседки тут же ее опознали и решили, что у такой знаменитости должны быть при себе припрятанные деньги и ценности, и заставили ее вывернуть карманы. А когда поняли, что у нее ничего нет, — набросились, стали угрожать и подло требовать, чтобы мадам Селин просила денег у своих «богатых любовников»!
Надзиратели вовсе не спешили ее защитить и даже не подумали перевести ее в другую камеру — им было весело смотреть, как «барыню, привыкшую всеми помыкать» унижают, оскорбляют и бьют.
Сердце сжимается в груди при мысли о нашей милой благодетельнице, совершенно беззащитной в лапах этих гарпий. И это только начало. Приготовься. Мы боялись представить себе, что она сидит в темноте и холоде, страдает от голода, сырости, клопов и мышей… Но мы даже вообразить не могли, что самые страшные муки принесут ей человеческие существа, притом одного с нею пола, — те, кому сама она с радостью пришла бы на помощь!
Мы обнаружили, где она содержится, когда она провела в крепости Сен-Лазар две недели, и я заплатил тюремщику, чтобы он передал ей наши первые письма. Это была увесистая стопка, помнишь? Три твоих письма, мое письмо, пустой лист — на случай, если она сумеет ответить. Когда тюремщик вручил ей эту передачу, остальные узницы решили, что там деньги, и накинулись на нее, чтобы отнять конверт. Зная, что это письма от нас, она не хотела их отдавать и начала отбиваться. Но что она могла одна против шести или семи фурий? Они били ее, царапали, вырывали волосы. Они повалили ее на пол, но мадам продолжала крепко прижимать наши письма к груди; и тогда самая обозленная и сильная из нападавших схватила ее за голову и начала бить о каменные плиты пола.
Тут уж надзиратели забили тревогу, но к тому моменту, как «наш» тюремщик отогнал кулаками и пинками разъяренных женщин, бедная наша благодетельница уже была без памяти. Ее перенесли в изолятор и с трудом привели в чувство. Однако, открыв глаза, мадам никого не узнавала; она лепетала бессвязные фразы и лихорадочно пыталась содрать с себя платье, которое за время драки превратилось в лохмотья. Она была в горячке.
С тех пор жар и бред не прекращались. Через несколько дней, уверившись, что узница напрочь лишилась рассудка, комендант женского отделения решил, что в тюрьме Сен-Лазар она долго не протянет, и распорядился перевести ее в другое место.
Однако в регистрационных книгах не указано, куда именно перевели Селин Варанс. Главный комендант полагает — и мадам Сулиньяк с ним согласна, — что, скорее всего, мадам отвезли в лечебницу Сальпетриер, куда обычно отправляют сумасшедших. Префект Парижа — свекор одной из племянниц мадам Женевьевы. Она ему сразу написала, и теперь мы надеемся получить к завтрашнему утру пропуск на посещение женского отделения больницы для умалишенных.
Мне страшно думать о том, что мы там найдем. С момента нападения на мадам прошло больше двух месяцев, а из тюрьмы ее увезли в критическом состоянии. Она могла умереть сразу после прибытия в Сальпетриер. Да и туда ли ее повезли?
Мадам Сулиньяк твердит, что не надо отчаиваться: ведь великая Селин Варанс была знаменитостью, звездой театра Опера, ее знал весь Париж, а потому весть о ее смерти просочилась бы через самые непроницаемые стены — падкие на сплетни газеты разнесли бы ее в мгновение ока.
«Не теряй надежду, Туссен, — говорит она, — наша Селин жива, и скоро мы сможем ее обнять».
Но я признаюсь тебе, Софи, что очень боюсь, как бы она действительно не потеряла рассудок навеки, даже если мы ее найдем.
«Мы будем заботиться о ней и вылечим ее, — неутомимо повторяет мадам Сулиньяк. — Никогда не надо отчаиваться!»
Последуем ее словам, сестренка! Обещаю, что сразу же буду сообщать тебе все новости. Ты же крепись и, главное, следи, чтобы Адель не узнала о наших опасениях.
Забыл одну важную подробность: наши письма. Я сумел добыть их все: и те, что мадам успела получить, и те, которые тюремщик продолжал брать, чтобы выманивать у нас деньги, даже когда ее уже давно не было в крепости. Этот подлец хоть и не умеет читать, но думал, наверное, что потом ими можно будет нас шантажировать, и держал письма у себя. Комендант приказал ему вернуть их все, включая те, что он подобрал с пола после драки в камере. Видела бы ты эти листочки, Софи! Грязные, рваные, в пятнах крови… Это самое страшное свидетельство мучений нашей дорогой благодетельницы. Я отдал их на хранение мадам Сулиньяк в надежде (а мадам даже совершенно в этом уверена!), что однажды они будут доставлены адресату. Но, прежде чем отдать, я поцеловал их и полил своими сле
Софи! Софи! Софи!
Мы нашли ее!!! Мадам Селин жива! Я не дописал письмо, прервавшись на полуслове, потому что лакей виконта пришел сказать мне, что на улице меня ожидает какой-то богатый экипаж и что это срочно. Мадам Виолен уже удалилась на покой, и дворецкий разрешил мне отлучиться. На улице оказался экипаж мадам Сулиньяк, которая получила разрешение от префекта даже раньше, чем мы рассчитывали. Кучер хлестнул лошадей, и мы помчались в сторону Сальпетриер. Письмо от префекта было столь значительным, что нам открыли, хотя на дворе уже совсем стемнело. Нас проводили, освещая масляной лампой палаты, полные больных. Не буду описывать тебе невыносимую вонь этих палат и весь ужас, который нам явился. Пожелаю только, чтобы нога твоя никогда не ступала в приюты для душевнобольных. Не хочу, чтобы ты даже просто представляла себе тот ад, в котором наша благодетельница находится уже более двух месяцев. Частичным утешением может служить лишь то, что мы нашли ее не среди «буйных» и даже не в палате для «беспокойных», а в отделении «тихих». Так здесь называются несчастные, которые не кричат и не бросаются на надзирателей и друг на друга, не крушат все, что подвернется им под руку, но сидят в своем углу, бессловесные, недвижные. Они не отвечают ни на какие вопросы, не отличают день от ночи, не сознают присутствия других людей. Они как будто окружены невидимой стеклянной оболочкой, которая отделяет их от остального мира. «Тихих» пациенток, в отличие от остальных, не привязывают к железным кольцам над кроватью или к оконным решеткам.
Наша бедная подруга, когда мы ее нашли, лежала на грязной соломенной подстилке без простыни. Она походила на марионетку с обрезанными нитками, но при этом не спала. Она постоянно поворачивала голову из стороны в сторону в ритм какой-то мелодии, которую мычала не открывая рта. Глаза ее были открыты и устремлены в потолок, виски и уши были мокры от неиссякаемого потока слез.
«С самого поступления сюда плачет и плачет», — сказала надзирательница.
Она позвала ее и грубо тряхнула за плечо: «Варанс, к вам пришли!» Мадам Селин, казалось, не только не узнала нас, но и вовсе не заметила нашего присутствия.
«Она ест?» — спросила мадам Женевьева. Она старалась не показывать, как сильно она взволнована.
«Сама не ест. Нужно кормить с ложки. А нам некогда. Так что ее кормят соседки по палате. Они ее любят, возятся с ней, как с ребенком, или забавляются, как с куклой. А иногда забывают про нее на день-другой — они непостоянны».
Видела бы ты, Софи, как мадам похудела, какие на ней лохмотья, а ведь она всегда была так элегантна!
Помнишь, как ей шло домашнее белое платье, какой красавицей она была, прямая, как серебряный меч, белая, как цветок лилии, — так ей всегда говорил этот изменник, месье Эдуар. А когда она появлялась на сцене в балетной пачке в образе сильфиды, легкая и светящаяся, как летнее облачко над морем… а ее любящий взгляд, улыбка, благоухание чистоты!
Ты не можешь себе представить, как теперь выглядят ее прекрасные волосы: поблекшие, грязные, спутанные. И какая вонь поднимается от ее пропитанной всякой дрянью подстилки!
Но все же она жива! Жива! Я упал на колени с нею рядом, взял ее руку, поцеловал и заплакал от горя и радостного облегчения.
Мадам Женевьева хранила спокойствие. Она дала денег надзирательнице, чтобы та сама ее кормила и чтобы умыла. Перед уходом она обратилась к нашей несчастной благодетельнице так, как если бы та могла услышать ее и понять: «Скоро мы вас заберем отсюда, Селин. Вы встретитесь с дочкой. Вы поправитесь. Спокойной ночи, дорогая. До завтра».
Добрая старая мадам Сулиньяк уверена, что благодаря своим связям она добьется разрешения забрать Селин к себе домой до суда. Глядя на нее, я и сам начинаю верить, что все еще может получиться.
Огонек надежды не погас, Софи. Молитвы мои, пусть они и не отвечают церковным канонам, были не напрасны.
Оставляю тебя, уже поздно, и свеча догорает.
Доброй ночи, воробушек. И пожелай от меня доброй ночи Деде. Жду ваших новостей и надеюсь, что скоро смогу вам сообщить хорошие вести о нашей дорогой благодетельнице.
Ваш старший брат
6
Дорогой Тусси,
какое облегчение знать, что мадам жива! Страшно думать о том, что ей пришлось перенести и в каких условиях она пребывает. А мы-то представляли себе, что она здорова и спокойна, что она в безопасности, несмотря на все лишения одиночной камеры. Что она читает при свете свечи наши письма и знает о наших делах, что она переживает о наших маленьких трудностях и согревается нашей любовью. Интересно, знают ли племянники Гражданина Маркиза, какой трагедией обернулись их лживые обвинения? И как-то еще повлияет на суд болезнь мадам Селин?
Я всем сердцем надеюсь, что власти позволят бабушке Олимпии забрать мадам к себе домой. Сердце подсказывает мне, Тусси, что любовь и заботы друзей, а также помощь хорошего врача исцелят нашу благодетельницу. Если бы она могла видеть свою дочь, слышать ее голос, если бы Адель могла осыпать ее поцелуями, это помогло бы мадам прийти в себя, ведь материнская любовь сильнее всех снадобий. В то же время я совершенно уверена, что даже если объясню месье Эдуару, почему это так важно и нужно, он все равно не отпустит нас с Аделью в Париж.
Уповаю на возвращение Олимпии. Когда же наконец она вернется?..
Вряд ли стоит повторять, с каким нетерпением я жду твоего ответа. Напиши мне поскорее. Напиши, что наша благодетельница уже в безопасности, в доме мадам Сулиньяк. Конечно, Адели лучше ничего этого не знать — иначе она начнет спрашивать, почему мама нам не пишет, но я совсем не хочу говорить ей, что ее мать потеряла рассудок.
У нас в Торнфильде все хорошо, хотя и скучновато. С другой стороны, это означает, что в нашей жизни не так много страданий и забот.
После отъезда месье Эдуара в доме не осталось никого, кто понимал бы хоть слово по-французски, поэтому мы с Аделью можем болтать, обсуждать все, что видим, потешаться над английскими привычками, над их едой, над старинной рухлядью, которую мы нашли в комнатах третьго этажа. Миссис Фэйрфакс думает, что во время дождя мы сидим у себя: я штопаю, а Адель играет с куклой Катрин. Мы же исследуем дом или идем в библиотеку. Месье Эдуар оставил незапертым только один книжный шкаф, — видимо, он считает, что именно эти несколько книг должны будут пригодиться гувернантке для обещанного в объявлении «солидного английского образования». Я же использую эти книги, чтобы учить Адель английскому, — и уже виден прогресс! Миссис Фэйрфакс так наивна, что думает, что это она, болтая с девочкой, научила ее словам и предложениям, которые Деде теперь знает и произносит правильно. Как же мне трудно продолжать делать вид, что я не понимаю по-английски! Ведь это означает, что я могу говорить только с Аделью; а она очень умная и очень милая девочка, но всего лишь ребенок.
Иногда мне кажется, что это излишняя предосторожность: если окружающие добры и расположены к нам, то зачем лгать, зачем притворяться, пытаясь выведать их намерения? Но потом я вспоминаю жестокую ложь месье Эдуара о смерти мадам… Больше того, Тусси, иногда мне кажется, что, когда месье Эдуар пришел на улицу Сент-Огюстен за Деде, ему уже могло быть каким-то образом известно, что мадам Селин находится в Сальпетриере — похороненная заживо. «Упокоилась с миром» — как говорили безжалостные средневековые судьи. При этом он ничего не сообщил ее друзьям, не пожелал ей помочь! Может быть, миссис Фэйрфакс и другие слуги — прекрасные люди, но владелец Торнфильда — «хитроумный обманщик», как наш крестный говорил про Одиссея. И этот обманщик наверняка сплетет еще какую-нибудь ложь. А потому нельзя ослаблять бдительность.
Рассказать тебе о последних фантазиях Адели?
Несколько дней назад у нее завелась воображаемая подруга Берта, которая говорит по-английски и ужасно озорничает. Думаю, что Адель назвала ее так, потому что скучает по кукле Дагоберте. С другой стороны, нет ничего удивительного, если ребенок, живущий в уединении, у которого нет компании сверстников для игр, выдумывает себе друга. У меня тоже был Пиполет, помнишь? Адель говорит, что Берта не может выходить из дома. Поэтому в хорошую погоду, когда мы гуляем в парке или идем на почту в Хэй, Адель собирает для своей подруги самые яркие листья, орешки, последние осенние цветы и ягодки, камушки странной формы, птичьи перышки. За обедом она оставляет для своей подружки фрукты и кусочки десерта, потому что Берта — большая сладкоежка. Надо бы найти, где Деде все это прячет, а то еще заведутся мыши или по всему дому поползет запах гнили. Миссис Фэйрфакс и так уверена, что мы, французы, не великие любители чистоты. Я слышала, как она говорила об этом Ли. Не хотелось бы, чтобы она окончательно утвердилась в своем предрассудке и считала нашу Адель грязнулей.
Обнимаю тебя, дорогой Тусси.
Как всегда, кладу в конверт записку от Адели. Надеюсь, что в скором времени мадам прочтет все ее записки вместе с нашими письмами и сможет улыбнуться, оглядываясь на прошлое.
Помни, как мне тяжко быть вдали от вас, не имея возможности обнять мадам Селин.
Помни, как я жду вестей, и напиши мне скорее.
Дорогая мама!
А ты знаешь, что у меня вырос новый зуб вместо того, который выпал в Париже? Тут все время идет дождь, Софи читает английские книги из библиотеки, а мне ужасно скучно. К счастью, можно поиграть с Бертой, она смешная, говорит плохие слова и кидает на пол чашки с чаем, так что все разбивается и на ковре грязные пятна. Берте всегда холодно, но я ей говорю, что она глупая, потому что иногда она сдирает с себя одежду, комкает и бросает в камин, а потом у нее насморк. Это секрет, его можно рассказать только тебе и Софи, потому что Берта тоже думает, что Софи не умеет говорить по-английски. Это я ей так сказала, а она поверила. Она не знает, что это хорошая ложь. На самом деле Софи отлично умеет говорить по-английски, она слушает всё, что все говорят, и учит меня новым словам. Вот мы сейчас пойдем в Хэй, и, если встретим кого-нибудь, кто скажет: «What a pretty little girl!»[10], я отвечу: «Thank you»[11]. А если меня спросят: «Where do you come from?»[12], то я отвечу: «We now live in Thornfield, but we come from Paris»[13]. Видишь, какая я умница? Когда мистер Рочестер вернется, он мной будет доволен и не станет больше говорить, что я глупая девочка.
Крепко-крепко тебя целует твоя faithful[14]
7
Дорогая Софи,
сегодня у меня много новостей. Одни хорошие, другие похуже, но ни одной трагической или отнимающей последнюю надежду. Первая и самая главная новость состоит в том, что суд объявил нашу дорогую благодетельницу «неспособной нанести вред или осуществить попытку к бегству» и отдал ее под опеку мадам Женевьевы, которая тотчас перевезла ее к себе, и теперь я могу проведывать ее каждый день.
Вторая хорошая новость: Олимпия вернулась! Она приехала из Италии и завтра же отправится в загородный дом мадам Сулиньяк, чтобы отыскать старые письма маркиза, которые должны вскрыть гнусную ложь и посрамить его наследников.
Третья новость, к сожалению, не так хороша. Несмотря на все наши усилия, мадам Селин никого из нас не узнает, она по-прежнему погружена в состояние полной отрешенности и апатии. Чтобы смыть всю грязь и коросту, наросшую в Сальпетриере, Олимпия долго купала мадам в горячей ванне. Волосы пришлось сбрить, так как они были не только спутаны и грязны, но и полны вшей. Видела бы ты, Софи! Наша мадам Варанс теперь похожа на истощенного подростка. Лицо ее очень бледно, под глазами большие черные круги, по всему телу — укусы клопов, на спине и на руках они превратились в настоящие язвы.
Кажется, мадам не заметила никакой разницы между грязным соломенным тюфяком больницы и мягкой кроватью с белоснежным бельем, куда уложили ее наши спасительницы. Она все время плачет, невидящий взор уставлен в потолок, а голова ее непрестанно мотается в такт заунывной мелодии, которую она мычит, не открывая рта. Олимпия, сидя у ее постели в тишине ночи, сумела распознать мотив — эту песню мадам много лет назад пела вместе с месье Эдуаром, помнишь? «Но, наши жизни разделив, пустыня пролегла…»
Олимпия говорит, это хороший знак, что мадам помнит что-то из прошлого. Сама Олимпия оказалась потрясающей сестрой милосердия: она терпелива, деятельна и никогда не устает. Мадам Женевьева полностью препоручила ей заботу о больной, и внучка тут же призвала к мадам Селин самого знаменитого в Париже врача по душевным расстройствам, доктора Манетта, он еще во времена Великой революции участвовал в опытах над «животным магнетизмом» доктора Месмера.
И вот тут возникает четвертая новость, не особенно хорошая, но все-таки обнадеживающая. Слушай внимательно, Софи. Доктор говорит, что не нашел необратимых повреждений, а «кататоническое», как он его определил, состояние мадам вызвано глубочайшим нервным потрясением; и что в один прекрасный день к больной могут вернуться все ее умственные способности.
Когда? Трудно сказать. Ей нужны уход, лекарства, массаж, ванны и постоянное внимание. Доктор говорит, что мы должны разговаривать с мадам, как если бы она нас слышала и понимала, обнимать ее, усаживать в кровати, кормить ее любимыми блюдами, петь ей и играть ту музыку, какую она слушала раньше. И чтобы рядом с нею всегда кто-то был и она не оставалась бы в одиночестве. Олимпия уже наняла специальную сестру, чтобы делать массаж и другие процедуры, и ночную сиделку. А днем они с мадам Женевьевой будут сами заботиться о мадам Селин. Я бы тоже хотел помочь. Сердце разрывается всякий раз, когда приходится возвращаться в предместье Сен-Жермен, в дом виконта. Но я не смею злоупотреблять добротой кучера и его жены. Если, не дай бог, из-за меня их рассчитают, тогда-то я уж точно не смогу отлучиться ни на минуту.
На этом все, воробушек мой дорогой. Я знаю, что мое письмо принесло тебе большое разочарование и маленькую надежду. Но ты сильная и, я уверен, станешь еще сильнее ради Адели.
Ответь мне поскорее. Олимпия и ее бабушка тоже с нетерпением ждут новостей из Англии. Рассказывай нам обо всем, что происходит в Торнфильде, ведь, когда мадам очнется, ее первым словом наверняка будет «Адель».
Обнимаю тебя, дорогая Софи, призываю на тебя благословение Обатала, нашего главного ориши, облаченного в белые одежды. Символ его — голубь. Пусть он согреет и осветит для тебя холодные темные комнаты этого далекого дома и раскроет тебе все коварно сплетенные интриги хитроумного лжеца Эдварда Рочестера.
Твой старший брат
P. S. Знаешь, кого я тут встретил на днях? Столько важных новостей, что чуть не забыл тебе рассказать. Я встретил на набережной Соланж: она катила коляску с близнецами лет трех, а за руку волочила еще одного малыша, плаксивого и вредного на вид. Соланж бросилась мне на шею, стала расспрашивать обо всех вас и сокрушаться о том, что Адель теперь так далеко… Она хорошая, добрая женщина. Она сказала, что тоскует по дням, проведенным на бульваре Капуцинов, и, мне кажется, ее слова были искренни. Я спросил ее, согласна ли она пойти в суд, свидетельствовать в пользу мадам, и она не задумываясь назвала мне адрес своих новых хозяев, чтобы я смог ее найти. Я сказал ей, что няня Адели теперь ты, и она обрадовалась: «Слава богу!»
Я попросил ее разузнать адреса остальных слуг. Надеюсь, что с помощью мадам Сулиньяк нам удастся записать их в свидетели.
Целую тебя нежно.
8
Дорогой Тусси,
у нас все хорошо. Я тебе сразу об этом сообщаю, чтобы ты спокойнее читал все письмо целиком. Сердечно благодари от меня Олимпию и ее бабушку за все, что они делают для нас. Как бы мне хотелось оказаться на улице Нотр-Дам-де-Шан и помогать им, ухаживать за нашей любимой благодетельницей! Как бы мне хотелось первой угадать приметы ее выздоровления! Потому что я уверена, что мадам поправится. Помнишь, я не верила, что мадам умерла, — сердце подсказывало мне, что она жива. Точно так же сегодня я знаю, что мадам поправится, — готова держать пари на все оставшиеся в чулке монеты, а также на все жалованье, которое должна мне миссис Фэйрфакс по окончании первого полугодия службы (если, конечно, мы не уедем отсюда раньше, на что я очень надеюсь).
Мне так жаль, что все тяготы и расходы легли на Олимпию и мадам Женевьеву. Не переставай их неустанно благодарить и уверять в нашей вечной признательности!
Знай Адель, в каком состоянии ее мама, она бы тоже их благодарила. Но я, конечно, ничего ей не говорю. Бедная Деде, в некотором смысле она тоже узница. Вот уже несколько дней стоит такая ужасная погода, что мы не можем выйти на улицу, а миссис Фэйрфакс — не слишком веселая компания. Ее речи благоразумны, но так банальны! К тому же она убеждена, что Адели не следует сходиться с прислугой, а потому Деде запрещено переступать порог кухни, где Ли, Мэри или Джон могли бы рассказать ей какую-нибудь занятную историю.
Нам обеим уже так все наскучило, что мы почти с нетерпением ждем приезда гувернантки. Миссис Фэйрфакс говорила, что ее зовут Джейн Эйр и у нее отличные рекомендации. Она закончила ловудскую школу для дочерей священнослужителей. Ты ведь знаешь, Тусси, что англичане — протестанты и их священники могут жениться? Интересно, как должна выглядеть дочь священника? И сколько лет этой Джейн Эйр? Будем надеяться, что она не слишком стара и что характер у нее общительный.
Кстати, о слугах и гувернантках. Я нашла в библиотеке очень забавную книгу того же автора, который написал «Путешествия Гулливера». Должно быть, это запрещенная к прочтению книга, она стояла в закрытом на ключ шкафу. Впрочем, открыть его шпилькой не составило труда, и теперь я могу читать гораздо более интересные книги, чем те, что оставил в нашем распоряжении месье Эдуар. Эта книжка называется «Наставления слугам». Не думай, однако, что это учебное пособие по поведению для прислуги. Ничего подобного. Знал бы ты, Тусси, какие наставления дает слугам мистер Джонатан Свифт! Он утверждает, что все безобразия, которые слуги совершают исподтишка и пытаются скрыть, входят в круг их обязанностей, и они не должны упускать ни единой возможности их совершить. Например: всегда ставить самый ценный хрусталь поближе к краю стола, чтобы он упал и разбился; не опорожнять ночные горшки, пока они не будут полны до краев; выливать их из окна, чтобы не терять время на дорогу от господских покоев до выгребных ям на дворе. Похоже на рассказы Адели о проделках ее подруги Берты.
Крестный объяснял нам, что, когда, вместо того чтобы смеяться, автор пишет со всей возможной серьезностью, это называется «парадоксом», но таких забавных парадоксов я прежде не встречала. Мистеру Свифту следовало бы написать что-нибудь и для нянь, таких как я, которые не говорят по-английски, — тогда я бы поняла, как отвечать миссис Фэйрфакс, устроившей мне вчера разнос из-за того, что я отпустила Адель гулять в одиночку по третьему этажу.
Деде не первый раз там играет, не понимаю, что в этом плохого. Она ничего не сломала, нигде не наследила, ничего не разбросала. Еще на бульваре Капуцинов, помнишь, ее можно было оставить играть одну в гостиной, и все было в порядке. К тому же, поднимаясь и спускаясь по лестнице, она хотя бы может размять ноги. Шестилетняя девочка не должна целый день сидеть неподвижно с прямой спиной, как желала бы миссис Фэйрфакс. Мне вон уже почти пятнадцать, а у меня ноги немеют и гудит в голове, когда я долго сижу за книгой или за штопкой.
Да даже если бы Адель и пошумела немного на третьем этаже, кого она этим побеспокоит? В комнатах третьего этажа нет никого, кроме швеи, которая предпочитает сидеть одна, вместо того чтобы спуститься на кухню и поболтать с остальными слугами. «Может, это Грейс Пул пожаловалась?» — думала я, пока миссис Фэйрфакс, красная как рак, кричала, чтобы я ни на секунду глаз не спускала с Адели. Я, естественно, делала вид, что ничего не понимаю, и смотрела на нее с самым тупым выражением лица. Тогда мадам попросила Деде перевести мне ее слова. Было довольно смешно слушать, как малютка выговаривает няне за то, что та отпустила ее поиграть. Я ответила, что если Адель шумела на третьем этаже, то я могу проводить ее к швее, чтобы она попросила прощения. Но тут миссис Фэйрфакс разволновалась еще сильнее и начала вопить не своим голосом: «Нет! Нет! Ни в коем случае! Это опасно! Запрещаю вам!»
Это не могло не вызвать моего любопытства, Тусси. Почему попросить прощения у швеи — опасно? Я видела много раз, как Грейс Пул спускается на кухню и поднимается обратно, унося наверх поднос с ужином. Она показалась мне довольно молчаливой, но вполне разумной.
Поэтому, накрыв чай для Деде и миссис Фэйрфакс и убедившись, что раньше чем через полчаса они не выйдут из гостиной, я взяла свечу и двинулась вверх по лестнице. Я еще никогда не бывала на третьем этаже после заката. Камины там не топились уже много лет, воздух был так холоден и влажен, что Кэтрин Морланд сразу пришли бы на ум мрачные гулкие подземелья. Надо сказать, мне тоже было не по себе. Коридор там узкий, с низким потолком, с окошком в конце и двумя рядами темных дверей. Миссис Фэйрфакс говорит, что двери эти запретны и опасны, как в замке Синей бороды. Но твоя подруга Софи — девочка очень храбрая! Я набрала в грудь побольше воздуха и решительно шагнула к двери, из которой однажды — я это видела — выходила Грейс Пул. Ошибиться было невозможно: перед этой дверью стоял поднос с остатками ужина.
А теперь самое замечательное! Ты будешь смеяться надо мной, Тусси. А уж как развеселятся мадам Селин и Олимпия, когда я им об этом расскажу…
Я уже было постучала в эту дверь, когда услышала то, что Кэтрин Морланд назвала бы «леденящим кровь» звуком. Он был ужасен: что-то среднее между смехом и иканием, а в конце — глубокий вздох. Должна признаться, я вся покрылась гусиной кожей, и первым моим желанием было пуститься наутек. Но я сумела призвать на помощь рациональное мышление, подождала, пока сердце перестанет биться с такой частотой, и постучала. Внутри послышался какой-то грохот; пока Грейс Пул с предосторожностями приоткрыла дверь, я успела досчитать в уме до тридцати семи. «Чего тебе?» — спросила она как-то невнятно. И что мне было делать? Я совершенно не была готова к тому, что она заговорит, и ничего не придумала на этот случай. Я же нянька-иностранка, не понимаю по-английски, и вопрос ее тоже понять не могу. Поэтому я с тем же идиотским выражением на лице сделала реверанс и выпалила по-французски: «Я пришла попросить прощения, если вверенный моему попечению ребенок нарушил ваш покой».
«Прочь с дороги!» — грубо ответила швея. Одновременно со словами из ее рта вырвался отчетливый запах перегара. Тусси, ты не поверишь! Она была так пьяна, что едва держалась на ногах и опиралась о дверной косяк. Вот и вся тайна! Вот откуда странные звуки и грохот перед тем, как открылась дверь. Она же не знала, что это я, и бросилась прятать бутылку. Должна тебе сказать, мне стало жаль бедняжку. Пьяницы мне никогда не нравились, но одно дело — напиваться в веселой компании, как, бывало, делал Жан-Батист в свободный от работы вечер, а другое дело — в полном одиночестве. Помнишь, как нам всегда говорил Гражданин Маркиз? «Если уж пить, то пусть это будет бургундское, или сент-эмильон хорошего года, ну или шабли. А если шампанское, то только ангулемское».
Очевидно, миссис Фэйрфакс, будучи пуританкой, считает алкоголь орудием дьявола и боится, что невинности Адели может быть нанесен ущерб, если девочка обнаружит, что Грейс Пул время от времени выпивает лишку. Мистер Свифт в своих наставлениях прислуге посвящает много страниц «обязанности» слуг напиваться так, чтобы хозяин не заметил.
Есть, впрочем, в этой книжке и пассаж о няньках, и похоже, что он написан нарочно для нас. В нем говорится, что если ребенок собирается заплакать, нянька тут же должна рассказать ему страшную историю о привидениях.
К счастью, Адель вовсе не плакса, а то бы я могла рассказать ей, что на третьем этаже расхаживает призрак кровавой безумицы, которую предки месье Эдуара замуровали заживо много лет назад. Это отбило бы у нее охоту туда ходить, и миссис Фэйрфакс была бы рада.
Прости меня, что отнимаю столько времени такими глупостями, но наша жизнь в Торнфильде так скучна, что приходится придумывать самые нелепые истории, лишь бы не умереть от тоски. Знал бы ты, как я скучаю по Парижу! Даже те недели, что мы провели на улице Сент-Огюстен, кажутся мне, в сравнении со здешней серостью, яркими и интересными.
Ответь мне как можно скорее. Ты ведь знаешь, как я волнуюсь о мадам. И напиши что-нибудь о предстоящем суде. Нашла ли мадам Женевьева хорошего адвоката? Нашли ли вы друзей, готовых свидетельствовать в нашу пользу?
Адель поручила мне спросить, как поживает Дагоберта. Надеюсь, ты обращаешься с нею бережно, потому что, когда мы вернемся, я уверена, Деде захочет забрать ее себе. Советую, если ты держишь ее в ящике или в шкафу, обернуть ее чистым полотном.
На сегодня все, обнимаю тебя, Тусси. Твой любящий воробушек
Dear мама,
ты знаешь, что к нам скоро приедет новая гувернантка, для одной только меня? Миссис Фэйрфакс сказала, что она научит меня быть настоящей леди. Берте леди не нравятся, она говорит, что они все врунишки и писаются по ночам. Я показала ей свою doll[15] Катрин, у которой платье, как у дамы. Но она мне сказала, что ей это не нравится и что если я еще раз принесу ей Катрин, то она швырнет ее на пол и разобьет, как она это сделала на днях с чайником для заварки. Берта говорит, что мы должны убежать отсюда вместе и отправиться на остров, где огромные цветы, говорящие птицы, всегда светит солнце и девочки могут ходить босиком по песку. Я бы хотела туда поехать, только пусть с нами будет Софи. И чтобы не слишком долго, ведь как только ты выйдешь из тюрьмы, мы должны тотчас возвратиться в Париж.
Когда уже тебя отпустят, мама? Я хочу come back[16] домой and stay[17] с тобой.
Обнимаю тебя крепко-крепко,
Your good little daughter[18]
9
Дорогая Софи,
пишу тебе в спешке, потому что через полчаса нужно ехать сопровождать виконтессу к вечерне.
Я только что от мадам Селин. Благодаря неустанной заботе Олимпии ее здоровье поправляется очень быстро, хотя, к сожалению, пока речь идет только о здоровье телесном. Теперь она уже не выглядит истощенной, потому что регулярно и хорошо ест. Раны и язвы на спине и руках потихоньку затягиваются. Такими темпами за несколько месяцев она сможет вернуть себе былой вид. Однако ее душевное здоровье и психическое состояние пока без улучшений. Хотя кое-что изменилось: теперь мадам не лежит неподвижно, как в первые дни, но рвется куда-то с кровати, кричит, призывает крестного и своих давно уже умерших родителей. По мере возвращения физических сил ее бред становится все более неспокойным, полным ужаса и тревоги. Она никого из нас не узнает, но на днях, во время осмотра доктора Манетта, она начала разговаривать с Аделью, как если бы та была в комнате. Она сказала, чтобы Адель переоделась, сняла грязные башмаки и села к ней на колени. Потом он спела ей песню о добром короле Дагобере. Она отлично помнит слова, спела все куплеты тонким голоском, от которого сжимается сердце. И она рассердилась, что Адель не поет вместе с ней. Доктор попытался ее успокоить, говоря, что дочери нет в комнате, она сейчас путешествует и не может ее услышать, но в комнате есть другие близкие ей люди, которые с удовольствием выполнят ее пожелание. И он взглядом пригласил нас с Олимпией исполнить эту песенку. Однако мадам натянула на лицо одеяло и не стала слушать.
На прошлой неделе Олимпия поехала в загородный дом мадам Сулиньяк и привезла оттуда сундучок с письмами бабушки. Три из них могут быть нам полезны. В первом маркиз сообщает мадам Сулиньяк о своем намерении оставить Поммельер, дом на улице Жакоб и ренту в десять тысяч франков своей крестнице Селин Варанс, которой тогда было девять лет. Во втором, написанном в 1823 году, Гражданин Маркиз опять возвращается к этой теме, жалуется на поведение племянников и говорит, что хочет защитить крестницу от их притязаний, закрепив при участии нотариуса свою волю на бумаге. В третьем письме от 1831 года он выражает обеспокоенность в связи с замужеством Селин и пишет, что так составил свое завещание, чтобы месье Рочестер не мог по своему усмотрению продать ни поместье, ни дом на улице Жакоб, ни завладеть капиталом жены.
Мадам Сулиньяк бросилась с этими письмами к судье, который готовит процесс, она говорит, что на него они произвели большое впечатление и зародили сомнения относительно версии, изложенной племянниками маркиза, которой до сих пор он слепо доверял.
«Но, мадам, к сожалению, — сказал он мадам Женевьеве, — со времени написания этих писем прошли годы, и маркиз Филарет мог уже поменять свои намерения. Для того чтобы оправдать вашу протеже от всех обвинений, мне нужно завещание или хотя бы нотариус, который его составлял».
Как ты, без сомнения, помнишь, крестный не очень-то распространялся на этот счет. Единственная, кто может знать имя нотариуса, — это мадам Селин, и она же единственная, кто знает, где находятся завещание и документ о моем освобождении. Не говоря уже о деньгах и драгоценностях, которые пропали вместе с бумагами.
Я написал «знает», но, возможно, в мозгу нашей бедняжки нет уже ничего, что может быть обозначено этим словом. Нам же остается только ждать.
Обещаю: если случится что-либо достойное внимания, я тут же тебе напишу.
А сейчас заканчиваю: меня зовет лакей. Обнимаю тебя, воробушек, обнимаю Деде и даже проказницу Берту, чего уж там.
Ваш
10
Дорогой Тусси,
мне кажется, ты слишком мрачно настроен. Что с тобой происходит? Ты боишься поверить, что мадам становится лучше, чтобы потом не разочароваться? Мне кажется огромным шагом вперед то, что мадам помнит слова песни целиком, что она поет ее членораздельно, что она связывает ее с Деде. А что говорит доктор Манетт? Бьюсь об заклад, в следующем письме ты сообщишь мне о новых успехах мадам.
Нельзя терять надежду, Тусси! Иначе как дальше жить?
Ты, наверное, понял, что я говорю правильные слова, но на самом деле немного унываю.
Тут все переменилось. Торнфильд больше не видится мне безопасной гаванью, он скрывает в себе западни и коварство. Тебе кажется, что я по-прежнему нахожусь под впечатлением от недавнего «приключения» на третьем этаже и что теперь я боюсь опасной Грейс Пул? Нет, вовсе не она меня заботит. Но в эти дни я, как никогда, нуждаюсь в защите твоего Обатала.
«Что там стряслось?» — должно быть, недоумеваешь ты. А стряслось вот что: Тусси, я потеряла Адель. Приехала гувернантка и отобрала у меня мою девочку. Нет, она никуда не увезла Деде из поместья — но следит за каждым ее шагом. Миссис Фэйрфакс счастлива и вздохнула с облегчением. А мне остались лишь жалкие крохи. Бедная Адель в полном смятении. Она знает, что должна слушаться «эту», но она ведь привыкла быть весь день рядом со мной. А теперь мы и повидаться-то можем лишь урывками, на бегу, между уроками. К тому же нужно следить за тем, что` мы говорим, ведь мисс Джейн прекрасно понимает по-французски. Я ужасно боялась, что миссис Фэйрфакс определит гувернантке спать в комнате Адели; но, к счастью, она выделила мисс Джейн комнату рядом со своими покоями — изящно обставленную, Деде не позволяется туда заходить. Поэтому мы можем хотя бы ночи проводить вместе.
Сразу же после приезда мисс Джейн начала выспрашивать Адель о родителях, о том, где она жила до Англии и кем ей приходится месье Эдуар… Деде умница! Ответила на все вопросы, ничего лишнего не сообщив. Удивительно владея собой, она сыграла роль бедной сиротки, сказав, что «мама улетела к Пресвятой Деве». Меня она называет няней и всегда напоминает, что я ни слова не понимаю по-английски. Поэтому мисс Джейн соблаговолила побеседовать со мной по-французски. Она спросила, как меня зовут и сколько мне лет. Я с готовностью ответила, что восемнадцать. Она поверила — может быть, потому, что я выше ее ростом.
Сама она маленькая и худенькая, бледная, с резкими чертами лица. Определить возраст гувернантки очень сложно, потому что одета она всегда в черное или серое и причесывается гладко-гладко, как старая дева, — ни одного завитка ни на висках, ни на затылке. Однако она весьма энергична. Она завладела библиотекой, разложила там свои вещи, книги и все, что ей понадобится для занятий. Мне туда вход запрещен, разве что вытереть пыль и убрать, помогая Ли. Нужно быть внимательной, чтобы не попасться никому на глаза с книгой в руках, даже французской. Мисс Джейн уверена, что я не только английского не знаю, но и не умею читать и писать.
Дни наши теперь протекают так: я поднимаю Адель затемно, помогаю ей умыться и одеться и провожаю в маленькую гостиную миссис Фэйрфакс, где вручаю ее мисс Джейн. Они вместе завтракают и поднимаются в библиотеку, я же возвращаюсь в нашу комнату, убираю и сажусь к камину за штопку. Ты знаешь, Тусси, что я никогда не любила шить! А тут я, пока не стемнеет, должна сидеть с иголкой в руках, если только Ли не понадобится моя помощь в уборке дома или кухни. Я сижу и жду, готовая мгновенно прийти на зов мисс Джейн, если она раньше времени утомится и возвратит мне Адель. Но этого почти никогда не происходит. Она не только дает ей уроки и учит ее невесть чему, но и каждый день таскает на прогулки по парку, даже в дождь. А после обеда Адель играет с куклой, сидя рядом с гувернанткой и миссис Фэйрфакс в маленькой гостиной. Адель уже говорит по-английски лучше меня; только иногда ошибается в глаголах, но это вовсе не мешает ей поддерживать беседу с этими двумя леди и с прислугой.
Я теперь гораздо чаще хожу на кухню, к другим слугам. Миссис Фэйрфакс спрашивала, не хочу ли я есть у себя в комнате, как это делает Грейс Пул, но я сказала, что предпочитаю спускаться вниз. Если бы я целый день должна была не выходить из комнаты, мне бы показалось, что я в тюрьме.
Ли и Мэри, должно быть, считают меня идиоткой, потому что за три месяца в Торнфильде я не выучила ни словечка по-английски. Они любезны и пытаются общаться со мной при помощи жестов, но это им быстро надоедает, и они болтают друг с дружкой. Я слушаю их разговоры. Они обсуждают новоприбывшую гувернантку. Ли тоже полагает, что она слишком сурова, слишком серьезна, одевается как квакерша, будто ее цель — самобичевание. Она тут уже неделю, а никто еще ни разу не слышал, как она смеется. Бедная Деде! Она привыкла быть целыми днями с такой веселой, любящей мамой, а теперь должна проводить время с этой занудой!
К тому же погода стоит серая и дождливая. Теперь стало нелегко добираться до Хэя, чтобы отправить письмо, дороги покрыты непролазной грязью. К счастью, никто не следит за моими передвижениями, так что, когда я уверена, что Адель и мисс Джейн точно не будут меня искать в течение часа или двух, я могу под предлогом прогулки в парке направиться, куда мне надо. Не знаю, сохранится ли такая возможность, когда пойдет снег.
Вот я тебе все и рассказала. С грустью думаю о том, сколько все это может продлиться. Как ты вспомнил в момент опасности о древних божествах твоей родины, так и я порой возвращаюсь к тому, чему учила меня мама, когда мы с ней жили на улице Маркаде. Высший Разум и Богиня Рассудка — прекрасные идеи, но, когда хочется плакать, никто не может утешить так, как Иисус и его Пречистая Мать. Я молюсь каждую ночь, чтобы они исцелили мадам Селин как можно скорее и чтобы мы могли вернуться домой. И я молю их, чтобы они защитили тебя, дорогой Тусси, милую Олимпию и мадам Женевьеву.
Напиши мне поскорее. С печалью обнимает тебя твоя
Dear мама,
гувернантка приехала. Мы должны с ней сидеть в библиотеке целый day[19], а если я ошибаюсь в упражнении, она сердится и говорит: «Тебя что, учили только распевать всякие непристойности?»
А все из-за той песенки из оперы, которую вы пели с месье Жоливе, про женщину, которую бросили и она will[20] мстить. Я думала, гувернантке понравится, а она сказала миссис Фэйрфакс по-английски, потому что думала, что я don’t understand[21]: «Учить такому ребенка! Какой ужасный вкус!» — а меня никто и не учил, я learned it[22] сама, пока слушала вас singing[23]. Она спросила, знаю ли я какую-нибудь little song[24] для детей, тогда я спела ей про king[25] Дагобера. Когда мисс Джейн услышала про штаны наизнанку, она так покраснела, как будто своими глазами увидела попу короля без штанов. И она приказала мне замолчать im-me-dia-tely[26], она так и сказала по слогам, чтобы я поняла, что нужно слушаться без разговоров.
Мама, Софи грустит. Она ни с кем не может поговорить и is bored[27]. Я сказала ей, чтобы она пошла поиграла с Бертой, я не буду ревновать. Но Софи мне ответила, что ее друга звали Пиполет и он давно исчез.
«А Берта должна оставаться здесь. Ее не отпускают, — объяснила я. — Поэтому она так хулиганит, чтобы сделать всем назло. А со мной она добра, и если ты к ней пойдешь, она будет добра с тобой». Но Софи не хочет туда идти.
Мама, выйди уже поскорее из тюрьмы, тогда мы вернемся в Париж и Софи перестанет cry[28].
Обнимает тебя крепко-крепко your[29]
11
Дорогой мой воробушек,
меня очень расстроило твое письмо. Теперь мой черед уговаривать тебя потерпеть. Вот увидишь, гувернантке скоро наскучит целыми днями возиться с Аделью, и она будет держать ее у себя только во время занятий.
Возможно, ей просто одиноко в первые дни в этом темном мрачном доме, удаленном от всякого другого жилья.
Чтобы утешить и обнадежить тебя, скажу, что лечение доктора Манетта, похоже, работает: каждый день мадам Селин делает успехи. Теперь она уже замечает наше присутствие, хотя пока еще никого не узнает. Иногда она обращается к нам, думая, что мы ее сокамерницы в тюрьме Сен-Лазар, и страстно убеждает, что у нее нет с собой денег, умоляет, чтобы мы ее не били. Как грустно видеть ее в таком страхе, в таком унижении! Однако она разумно отвечает, когда мы ее спрашиваем, не голодна ли она, не помочь ли ей сесть, не хочет ли она послушать музыку. Олимпия пригласила скрипача, чтобы он сыграл ей арию из «Сильфиды». Мадам отбивала ритм рукой и шевелила ногами под одеялом. Доктор говорит, что и руки, и ноги у нее в полном порядке, так что, если она обретет рассудок и будет заниматься, то сможет вернуться и к танцам. Он продолжает ко всему сказанному добавлять «если», но кажется, что теперь он уже вполне верит в исцеление нашей больной.
Бывают, впрочем, и такие дни, когда она очень беспокойна, зовет маму, крестного и даже месье Эдуара. Обращается к Соланж, переживает, что у нее ушло молоко, а Адель не хочет пить козье.
Олимпия ходила поговорить с племянниками Гражданина Маркиза, попросить их забрать свои обвинения. Она показала им одно из писем дяди, свидетельствующее о его желании облагодетельствовать крестницу. Знаешь, что сделал младший из наследников, маркиз д’Арконвиль? Он вырвал письмо из ее руки и попытался уничтожить. К счастью, остальные два письма подшиты к делу, которое лежит у судьи.
Олимпия была в таком негодовании, что назвала маркиза бесчестным человеком и вызвала на дуэль. Он отказал ей, презрительно бросив: «Я не дерусь с женщинами!»
«Тогда будьте осторожнее, — ответила ему Олимпия, — потому что как только вы попадетесь мне без охраны, я проткну вас без предупреждения».
Она вернулась домой вне себя от ярости. Мадам Женевьева сказала: «Он бы не согласился на дуэль, даже будь ты мужчиной. Сулиньяки — не аристократы, а такие, как д’Арконвиль, не считают достойным скрестить свои шпаги с тем, кто недостаточно знатен. Они скорее прикажут своим слугам побить их палками».
«Тогда нужно устроить еще одну революцию! — закричала Олимпия в гневе. — Великую революцию, как в 1789 году. Повесить аристократов на фонарях, созвать Учредительное собрание и установить республику!» Казалось, что я снова слышу голос Гражданина Маркиза, Софи. Как же мне не хватает его горячности и в то же время рассудительности! Иногда я представляю себе, как бы он возмутился, если бы узнал, как обошлись с его крестницей и в каком она состоянии. К счастью, Олимпия и мадам Женевьева вылеплены из того же теста, что и крестный, они не пасуют перед препятствиями.
Надеюсь, что наши новости тебя приободрили, бедная моя Софи. Посоветовать же тебе могу только одно: пока мисс Джейн гуляет с Аделью, ступай в библиотеку и как следует запасись книгами. Впрочем, наверное, ты уже так и поступила. Обещаю тебе, что если у нас будут новости, я сообщу тебе о них, не дожидаясь твоего ответа.
Поцелуй от меня Адель. И от куклы Дагоберты тоже поцелуй ее. Скажи, что у Дагоберты все хорошо, хотя неправдой будет утверждать, что я сплю с нею в обнимку каждую ночь.
Обнимаю тебя крепко-крепко,
12
Дорогой Тусси,
ты не можешь себе представить, как меня утешают новости о том, что мадам Селин мало-помалу поправляется. Я всегда была твердо уверена, что она исцелится. Описываемые тобой знаки вселяют в меня надежду.
Когда ты подойдешь к ее кровати, погладишь или поцелуешь ее руку, вспомни обо мне. Как бы мне хотелось ее обнять! Но это невозможно. А как Деде тоскует без мамы!
Шепни мадам на ушко, что мы думаем о ней каждое мгновение нашей жизни, что мы ее очень любим. Не имеет значения, поймет ли тебя ее рассудок, но сердце поймет точно.
Передавай снова и снова привет и благодарность мадам Женевьеве и ее внучке. Скажи Олимпии, что, если она нанижет на свою шпагу, как перепелку на вертел, этого жестокосердого маркиза, весь Париж будет ей аплодировать. Скажи ей, что это он схватил Адель под мышки и выставил на тротуар, захлопнув перед нею двери дома, в котором она родилась и выросла.
Ох, Тусси, мы обе так скучаем по нашему дому! Я мечтаю быть с вами в Париже.
Что до гувернантки — ты был прав: Адель ей уже наскучила. Я слышала, как она жалуется миссис Фэйрфакс на то, как сложно обучать избалованную и капризную девчонку, живую, но поверхностную и не способную, как все французы, на глубокие чувства. Она благодарила Бога, что в Торнфильде нет чересчур снисходительной матери, которая могла бы вмешаться в ее воспитательные методы. Мне кажется, что такая предубежденная и лишенная какой бы то ни было нежности женщина должна прийтись по вкусу месье Эдуару, когда он вернется в поместье. Они еще не знакомы, а размышляют совершенно одинаково.
Когда Деде описывает мне эти «воспитательные методы», меня зло берет. Я спрашиваю себя: «Да эта старая дева вообще читала Руссо? Чего она хочет от нашей девочки? Английский — трудный язык, а Адель услышала его впервые всего несколько месяцев назад».
Мисс Джейн считает, что Адель должна правильно и бегло читать и писать по-английски, понимать математические задачи и выучивать наизусть списки английских королей… Но не проходит и пары часов занятий, как она теряет терпение и отправляет свою ученицу вон: «Ступай к Софи».
Я подозреваю, что Адель не всегда слушается ее приказаний и не идет напрямую в нашу комнату. Полагаю, что время от времени, устав от сидения на месте, она поднимается на третий этаж «поиграть с Бертой». Скорее всего, она там бегает и катается по скользкому полу, болтая с воображаемой подружкой. К счастью, Грейс Пул больше на нее не жаловалась. Более того, встречая Адель в холле или на лестнице, она улыбается ей и заговорщицки подмигивает — очень странная женщина.
В мисс Джейн угас первоначальный пыл, ей тоже постепенно становится скучно. Я догадываюсь об этом по тому, как она нервно меряет шагами холл, как смотрит вдаль из окна. Иногда она поднимается на чердак, где есть люк, ведущий на площадку на крыше, огражденную зубчатой, как в замке, стеной. Однажды мы возвращались домой с пруда и заметили, как она оттуда высматривала что-то за Вороньим лесом.
Адель сказала: «Она похожа на сестру последней жены Синей Бороды, ту, что залезла на башню и ждала, когда братья приедут их спасать. Только сюда, в Торнфильд, никто не примчится спасать девиц из заточения».
«Почему ты так думаешь?» — спросила я.
«Мне сказала Берта», — ответила Деде.
Знаешь, иногда она говорит о своей воображаемой подруге с такой уверенностью, что я начинаю сомневаться: в самом деле, не скрывается ли где-то там, наверху, девочка, которая живет в одном с нами доме, но видеть ее может только Деде? Узнай об этом гувернантка, она бы тут же сказала, что французы невежественны, иррациональны и суеверны.
Хоть я и раздражаюсь на мисс Джейн по семь раз на дню, часто мне ее просто жаль. Думаю, до того, как попасть в Торнфильд, она жила совсем в другой обстановке — скорее всего, в большом городе, в доме, полном людей, с которыми можно вести светские беседы.
А здесь — только обменяться банальными любезностями с миссис Фэйрфакс, и всё: прислугу-то она не считает достойной откровенных бесед. Со мной она попыталась было несколько раз завести разговор по-французски, но это было больше похоже на допрос, чем на разговор, и мне не очень хотелось продолжать. Конечно, нам обеим было бы легче, если бы я открыла ей правду о себе и мы бы смогли подружиться. Впрочем, не думаю, что, узнав обо всем, она бы встала на нашу сторону против мистера Рочестера. Так что не стану рисковать.
Тусси, боюсь, что это последнее письмо, которое я смогу отправить тебе в этом — 1837-м — году. Холодно, и снег валит почти каждый день. Слуги просто не поверят, что я отправляюсь после обеда гулять по парку на целых два часа (а чтобы дойти до Хэя и вернуться, нужно никак не меньше). До приезда гувернантки никто не отслеживал с часами в руках мои передвижения. Когда была хорошая погода, я брала Адель с собой, а когда шел дождь, просила ее тихо посидеть в комнате: почитать или порисовать до моего возвращения. Теперь же мисс Джейн посылает за мной в самые неожиданные моменты. Она полагает само собой разумеющимся, что я никуда не выхожу из дома, и требует, чтобы я тут же являлась на зов в библиотеку.
В общем, это как тюрьма. Я думала, что смогу отдавать свои письма почтальону, который заходит раз в несколько дней, но боюсь, что он, ничего не подозревая, однажды проговорится Мэри или Ли, а те уже все донесут миссис Фэйрфакс и мисс Джейн. В худшем случае меня заставят прочитать, что я такое пишу, а в лучшем — просто обвинят во лжи и притворстве, ведь я выдавала себя за безграмотную няньку.
А потому придется ждать весны или, по крайней мере, чтобы снег перестал валить и хотя бы на несколько дней вышло солнце.
И это значит, что, пока все не растает, я не смогу получать твои письма, Тусси. Пиши, только когда очень сильно захочется. Если, конечно, на улице Нотр-Дам-де-Шан не случится чего-нибудь исключительно важного.
В этом случае можно отбросить все предосторожности и отправить мне радостную весть прямо в Торнфильд. А если кто-то заметит, я скажу, что это родственники мне пишут и что мне прочтет это письмо Адель. Даже если не поверят, в тот момент это уже будет неважно, потому что мы сразу же вернемся в Париж.
Уповаю на то, что ждать весны не придется, что твое следующее письмо принесет почтальон и будет это очень скоро!
Обнимаю тебя с любовью, твоя
Dear мама,
мисс Джейн заставила меня писать all the afternoon[30], переписывать одну и ту же фразу: «Я была неаккуратна и невнимательна». У меня теперь the fingers[31] болят, и я не могу написать длинное письмо. Софи says that[32] даже если мисс Джейн слишком строгая, я должна терпеть и слушаться.
Тут очень холодно и снег. Вчера я хотела пойти с Софи лепить снеговика в аллее, но мисс Джейн didn’t permit it[33]. Миссис Фэйрфакс сказала, что до весны из Торнфильда нельзя никуда уйти, потому что дороги замело. Мы как будто в осажденной крепости. Но я скажу дракону, который в погребе, он дохнет на снег своим огнем, и все растает.
Берта простудилась, и кашляет, и плюет на угли в камине. Я ей говорю: «Ты невоспитанная», а она отвечает: «Ну и пусть! I want[34] убежать на остров, где всегда тепло».
And I say[35]: «Тусси на его острове тоже всегда было тепло, но ему пришлось оттуда уехать, потому что он — раб, и его продали». А Берта говорит: «Я тоже рабыня». Только у нее нет никакого хозяина, и кожа у нее не черная, как у Тусси. Врунишка она, эта Берта. Dear мама, совсем не могу больше писать.