[214]. «Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма - и не может», - полагал Монтескье. Эта мысль была частью рас- суждений о реформах Петра, который, по мнению французского мыслителя, пошел ошибочным путем, попытавшись изменить нравы посредством законов, а не примеров. В результате преобразования этого царя не дали таких результатов, какие можно было бы счесть укорененными в русской действительности. После Петра Россия стремительно начала возвращаться к своему прежнему, традиционному состоянию, делал вывод Монтескье[215]. В своих рассуждениях о петровских преобразованиях он сформулировал ставшую популярной мысль о путях цивилизации в России: «Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их этих обычаев при помощи насилия - значит, делать их несчастными; поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он сам изменил их». Если же не дать таким изменениям созреть и преобразовать характер и нравственность народа, то роковые последствия деспотизма непременно дадут себя знать, как это и произошло в России после Петра[216].
Целый ряд своих произведений посвятил русской теме и Вольтер. Правда, в его сочинениях образ России оказался в тени образов двух ее монархов: Петра I и Екатерины II. Первые упоминания о России и Петре встречаются еще в ранних трудах Вольтера и, прежде всего, в «Истории Карла XII» (1730-1731). Описывая там события Северной войны, Вольтер изображал русских грубыми варварами, воюющими против цивилизованных европейцев - шведов. Впрочем, уже тогда Вольтер возвышал фигуру царя, но подчеркивал невежество и грубость русского народа. Русские пребывали в состоянии совершенного беззакония, внешняя религиозность не мешала грабежу, убийствам, произволу: «Московиты были менее цивилизованы, чем мексиканцы, когда их открыл Кортес»[217].
В 1748 г. Вольтер опубликовал «Анекдоты о Петре Великом». Непосредственно «русской цивилизации» великий просветитель отвел менее одной пятой своего сочинения, кратко упомянул о реформах или планах реформ: о проектах каналов, призванных связать Каспийское, Черное и Балтийское моря, о строительстве флота, фабрик и принятии нового календаря. Чуть подробнее сказано о церковной реформе и об изменении нравов: о введении европейского платья, бритья бород, большего равенства в браке, «ассамблей» - одним словом, о преобразовании общества на западный манер. Зато ничего не сообщалось ни о войнах, ни об административной и налоговой реформах, ни о школах, ни о создании Академии наук. Вольтер разрывался между стремлением к художественному повествованию и желанием точно излагать факты. Описание бритья бород и отрезания платьев напоминает драматическую сценку, борьба старого и нового уклада изображена в игровой манере[218]. Философ видел в лице царя Петра некое «начало начал». Без посторонней помощи, юный царь подобно Прометею, отправился за огнем, который оживит россиян и научит их искусствам и ремеслам, дотоле неведомым. Иначе говоря, роль великого человека была утрирована до предела. Однако на все свершения царя ложилась мрачная тень убиенного царевича Алексея Петровича. «Если Московия приобщилась к цивилизации, то надо признать, что она заплатила дорогую цену за просвещение», - полагал философ[219].
Как и Фонтенель, Вольтер прославлял деяния царя, подчеркивая его личные заслуги и силу духа на фоне царившего в российском народе невежества, а также проводя сравнение с современной Францией: «Глядя на то, что он сделал в Петербурге, можно судить о том, что сделал бы он в Париже», где довел бы искусства до состояния совершенства. Тем не менее в «Анекдотах» образ царя все же менее идеализирован, чем позднее в «Истории Российской империи»: пьяница, деспотичный и безмерно жестокий правитель - таким предстает монарх, но необузданность нрава Петра Вольтер объяснял суровыми «обычаями» страны, требовавшими жестокости.
В «Истории Российской империи при Петре Великом» (1759— 1763) Вольтер дал подробное географическое описание России. Однако, несмотря на присылавшиеся из Петербурга сведения и карты, географические познания Вольтера соответствовали не столько точной информации современных ему ученых, сколько литературноисторическим образам и представлениям о России. Описывая Россию XVIII в., он оперировал античными географическими названиями и этнонимами: Борисфен, Танаис, Меотида, скифы, сарматы, гунны, массагеты, роксоланы. Наличие фактических и исторических ошибок, упрямство философа свидетельствовали о том, что античные образы варварства являлись для Вольтера ярким воплощением культурной «инаковости», позволявшим подчеркнуть пограничный характер русской цивилизации, как бы находившейся между далеким прошлым и настоящим, между Азией и Европой. Однако теперь Вольтер не стремился описывать мрачное невежество и грубость русских в допетровскую эпоху, а склонен был смягчать характеристику нравов и даже находил, что отец Петра - Алексей Михайлович - также стремился к нововведениям в своей стране (составил кодекс законов, завел первые мануфактуры, установил дисциплину в армии). В этот период Вольтеру Россия представлялась своего рода опытным полем, на котором разворачивался великий эксперимент, имеющий едва ли не всемирное значение: волей и разумом одного человека была создана цивилизованная нация, а допетровская Россия служила «чистым листом», на котором он начертал свои планы.
Вольтер способствовал и исполнению внешнеполитических планов русского правительства. Екатерина II писала: «Восьмидесятилетний старик старается своими во всей Европе жадно читаемыми сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельною вражду своих соотчичей, кои тогда старались распространить повсюду язвительную злобу против дел нашего отечества, в чем и преуспел»[220]. Об увлечении Вольтера тем, что в XX в. было названо «русским миражом», написано немало. Традиционно дифирамбы, расточавшиеся философом в адрес императрицы, приводят в качестве доказательств предвзятого отношения Вольтера к российской действительности. Однако последние исследования заставляют по-новому взглянуть на тот образ Екатерины и, шире, образ России, который формировался в литературе благодаря Вольтеру.
По мнению К. Мерво, переписка Вольтера играла примерно ту же роль, что и средства массовой информации в наши дни. Большая часть писем помимо непосредственного адресата обращалась к целым группам читателей. Письма были эхом событий, а иногда и способом воздействия на них, а потому характеристики Екатерины II Вольтером составляли часть общей стратегии эпистолярной «игры», которую вели философы Просвещения. Екатерина сама положила
начало этой игре как раз в тот момент, когда на философов обрушились преследования на родине. Вольтер, почитавший себя их предводителем, ухватился за эту возможность, чтобы использовать символическое значение широких жестов Екатерины II. Среди этих жестов было и приглашение д’Аламбера в наставники к наследнику престола, и предложение Дидро издавать в Риге или в Петербурге гонимую во Франции «Энциклопедию».
В ответ Вольтер создал идеальный образ царицы, сравнивая ее со св. Екатериной Александрийской, св. Екатериной Болонской, св. Екатериной Сиенской. Российская государыня прославлялась как продолжательница дела Петра, она превращалась в Звезду Севера, Фалестру, царицу Савскую и, главным образом, в Семирамиду Севера (ранее Вольтер именовал так Елизавету Петровну)[221]. По мере новых шагов императрицы ее образ покровительницы искусств дополнился новой чертой: борьбой против религиозной нетерпимости. Портреты Екатерины в переписке Вольтера становятся схематичными и стереотипными, легендарный план будто вытесняет реальные человеческие черты, а хвалебное клише столь часто применяется ко всем ее деяниям, что «стирается».
Как замечает А. Ф. Строев, Вольтер положил начало целому направлению в описании России: «Философы-энциклопедисты, вслед за Вольтером, превозносили страну, которая благодаря Петру I и Екатерине II устремилась по пути преобразований и однажды должна послужить примером для всей Европы. Но речь не идет об ослеплении, заблуждении или о сознательной идеализации. Вольтер во многом стремился предложить Екатерине II пути решения внутренних и внешнеполитических проблем, будь то реформа законодательства или завоевания, рисуя их в своих письмах как уже почти окончательно разрешенные»[222]. Вольтер лучше остальных выразил мысль всех тех, кто восхищался Россией в эпоху Просвещения: благодаря Екатерине, этому «апостолу» терпимости, философия добилась в подвластных ей северных землях огромных успехов, удалось предотвратить ту резню, которой фанатики осквернили страны с иным, более теплым, климатом. Образ российской царицы, не отъемлемый от образа России, в век Просвещения служил и философской моделью, и неким примером для подражания другим монархам[223]. В тот период, когда на философов обрушились нападки во Франции, их союз с Екатериной II предстал как практическое воплощение мечты о союзе двух элит, правящей и творческой. Философы (а они во многом определяли общественное мнение) не только создавали в Европе образ русской императрицы как истинно просвещенной монархини, а России как страны, где мудрые законы благоприятствуют развитию наук и искусств, но и напрямую поддерживали деятельность русского правительства[224].
Кроме того, даже трактовка такого устоявшегося стереотипа, как «русское варварство» в просветительской литературе приобретала иной характер, нежели в сочинениях путешественников и политической литературе XVII-XVIII вв., истоки которого относятся к периоду первых контактов европейских путешественников с Московией