Мирабо, таким образом, подводит итог рассуждениям своих многочисленных знаменитых предшественников о России, философов и ученых, от Лейбница до Руссо, реформы начала века он экстраполирует на все реформы, проводившиеся в XVIII в., его радикальные негативные оценки крепостного права и нравов россиян, как мы увидим, предвещают еще более крайние высказывания лидеров общественного мнения начинавшегося революционного десятилетия. Полемически обращаясь к «воображаемым» русским, Мирабо предлагал им эмансипацию от амбициозных правителей как путь к подлинному «народному счастью».
В то время, как будущие ораторы Французской революции не без энтузиазма излагали свое видение успехов российской армии и дипломатии на турецком направлении, активность развивали и секретные службы Франции. Неоднократно накануне и во время русскотурецкой войны в Черноморский регион направлялись профессиональные секретные агенты, а в большей степени информацию о Крыме и Причерноморье в Париж поставляли французы, проживавшие и работавшие в России постоянно[280]. Во многом благодаря французской разведке в период русско-турецкой войны французское правительство стало располагать обширными текстами об этом регионе Российской империи и состоянии французской армии и флота.
В свою очередь, и официальная королевская дипломатия рубежа 1780-1790 х гг. подводила собственные итоги внешнеполитического курса, не раз изменявшегося за истекший век, формулировала постулаты о новых альянсах и перспективах Франции, предвосхищая тенденции, осуществившиеся только в XIX в. В духе прежних традиций дипломатические документы, на самом деле отражавшие взгляды огромной части просвещенной элиты, не предавались огласке. Поэтому так важно обратить внимание на инструкции новому поверенному в делах Франции в Петербурге Э. Жене, составленные перед отъездом на родину послом Л.-Ф. де Сегюром в 1789 г. Сегюр - убежденный сторонник франко-российского альянса - полагал, что именно военный и экономический союз Версаля и Петербурга может быть гарантом «европейского баланса сил», мира и безопасности на континенте, а этот великий замысел дипломат приписывал «гению Петра»:
«Франция и Россия, находящиеся на двух крайних пределах Европы, никогда не будут мешать и наносить вред друг другу. Взаимовыгодный характер их производств, общая потребность в торговле их сближает, общие интересы в политике должны их объединить. Обе они находятся под давлением Пруссии и Австрии и опасаются их, обе хотят избежать утраты равновесия в Священной Римской империи, обе должны бояться и избегать войны в Германии, которая может их скомпрометировать, ничего им не принесет и даже может их разорить. Если они объединят свои системы и свои усилия, то эти две равновесные силы смогут удерживать баланс в Европе в устойчивом состоянии и обеспечить всеобщее спокойствие. Могучий гений Петра Великого, создававшего свою империю и вместе с тем обозревавшего Европу, понял эту главную истину, с тех пор частные обстоятельства, личная вражда и неприязнь, политическое беспокойство повлияли на то, что она была утеряна из виду»[281].
Многое из сказанного Мирабо о России, как мы увидим, будет воспринято в предреволюционной Франции и найдет отклик в многочисленных памфлетах, во множестве появлявшихся накануне и в первые годы Революции. Линия критики российского деспотизма и «заблуждений» французских философов, прочерченная Мирабо, получит свое продолжение.
Итак, говоря в целом о том образе России, который формировался политической и интеллектуальной элитой французского общества на протяжении XVIII в., необходимо отметить следующее. «Воображаемая Россия» не была продуктом исключительно французским, Россия и Франция даже не имели общих границ, а прямые контакты между ними были достаточно фрагментарны. Французские правительства долгое время игнорировали Россию, а французские обыватели также не обременяли себя изучением этого «государства Севера». Россия для западноевропейцев, и французов в частности, продолжала оставаться страной малоизвестной[282].
Географическая удаленность, религиозные и языковые преграды, различные внешнеполитические цели правительств двух государств препятствовали долгое время налаживанию тесных культурных и экономических связей России и Франции. Этими обстоятельствами было обусловлено нередко упрощенное, а иногда даже искаженное восприятие России через призму стереотипов, которая оставалась для них уникальным примером пограничного общества между состояниями «варварства» и «цивилизации». «Открытие» французами для себя России произошло несколько позднее, чем с ней познакомились англичане, немцы и итальянцы. В XVI-XVII вв. образ Московского государства формировался, главным образом, в сочинениях европейских путешественников, среди которых французы оставались в меньшинстве. Но приближение эпохи петровских реформ изменило положение дел, и представители французской элиты - ученые, дипломаты, духовные лица - посвящали все больше внимания России. Какие-то из черт русского национального характера были вымышленными, другие, напротив, отражали реальное положение дел и основывались на трудах других авторов, не посещавших лично Россию, а во многих сочинениях речь шла не столько о политическом устройстве и социальных реалиях страны, но о ее географии, природе, климате, традициях и нравах населяющих ее народов[283].
Общественному мнению Века Просвещения в наследство от предыдущих столетий достались все основные стереотипы России, среди которых был и стереотип «русского варварства». Однако в новых политических условиях, в условиях складывавшегося нового баланса сил на Европейском континенте неизбежны были изменения в отношениях с Россией, что не замедлило сказаться на восприятии империи царей европейскими наблюдателями.
Естественно, одним из центральных вопросов, привлекавших внимание просвещенной публики XVIII в., особенно после завершения Северной войны и провозглашения России империей, был вопрос о путях цивилизации России и о ее роли в европейском балансе сил. Эпоха петровских реформ способствовала пробуждению самого живого интереса к России во Франции. Характерные для европейцев страхи и опасения перед далекой и не всегда понятной Россией были потеснены известиями о преобразованиях русского царя. Однако обширная публицистика о российских реформах начала XVIII в. создавала двойственное представление об этой стране. Даже Петр I, царь-просветитель и творец новой России, включенный в «мифологический» пантеон Просвещения, воспринимался французским обществом изначально как варвар, стремящийся перенять знания и навыки западных соседей, к тому же это «варварство» монарха с легкостью переносилось на все остальное население Московии. Объем знаний о реальном положении дел в России на протяжении XVIII в. постепенно увеличивался. Используя образ русского государя, французские мыслители демонстрировали универсальный пример просвещенного монарха, который вывел свой народ из состояния «варварства» и приобщил к цивилизации. В этом контексте они рассматривали как царствование Петра I, так и правление Елизаветы Петровны, Петра III, Екатерины II. Однако дипломатами, которые преследовали иные цели, в отличие от философов, петровские реформы оценивались невысоко: русское «варварство», несмотря ни на что, якобы сохранилось и угрожало Европе. Такая позиция была характерна особенно для тех моментов, когда интересы России и Франции вступали в противоречие.
Публицисты XVIII в. проводили скрытые и прямые параллели между Францией Людовика XV и Людовика XVI и екатерининской Россией. И сравнения эти были отнюдь не в пользу Франции. Плюрализм мнений является хорошим подтверждением того, что суждения дипломатов о России ни в коей мере нельзя отождествлять с представлениями, присущими всему французскому обществу (большая часть которого интересовалась вопросами российской политики, истории и культуры), а также того, что в общественном мнении отсутствовало единое, общее для всех представление о России. С одной стороны, находились оптимисты и скептики - в первой половине века с большим восхищением, а в конце века с разочарованием смотревшие на состояние дел в Российской империи, с другой стороны - критики, которые изначально негативно оценивали развитие государственных институтов и медленное социальное развитие России, а по мере участия ее в крупных военных конфликтах, только усиливавшие эту критику. Это было частью и продолжением философской дискуссии о путях цивилизации в России. Обостренный философский спор о результатах процесса цивилизации в России, а также долгие периоды прохладных отношений и дипломатическое противоборство Петербурга и Версаля не позволили в дореволюционный период до конца оформиться третьей версии России - реалистической, хотя сторонники такого взгляда всегда существовали.
Несмотря на все разнообразие мнений, высказывавшихся во Франции относительно России, рецепция давних стереотипов, выработанных европейцами в предшествовавшие века, была закономерной и естественной. Оптимистический взгляд на Россию ряда просветителей, изменения, произошедшие в середине 1770-х гг., а затем и русско-французское сближение накануне Революции вовсе не переломили общих тенденций восприятия России французской общественностью, а скорее способствовали дальнейшему укреплению двух версий развития цивилизации России: оптимистической и пессимистической. На основе этих версий и происходила дальнейшая эволюция представлений о России в общественном мнении охваченной революцией Франции.