Традиция уделять огромное внимание реформаторской законодательной деятельности русских монархов, укоренившаяся в общественной мысли XVIII в. во многом благодаря влиянию «Духа законов» Ш.-Л. Монтескье, в первые годы Революции не исчезла и приобретала новое звучание[298]. Ведь изучение законов позволяло прояснить нравственный облик того или иного народа и уточнить степень его цивилизованности.
Нет ничего удивительного в том, что и в сочинении Шерера, носившего развлекательный характер, немало фрагментов посвящены именно теме законодательства. «Судебная администрация в России всегда полностью зависела от произвола [властей. - А. М.]. Может быть, это было следствием Воинского устава[299], введенного Петром I, включавшего как весьма мудрые статьи, так и многие варварские положения, применение и исполнение которых слишком опрометчиво было отнесено на счет благоразумия и рассудительности его творений»[300]. Суть петровских военных установлений, по справедливому заключению Шерера, сводилась к максимально жестоким наказаниям (включая смертную казнь), которые налагались на всякого нарушителя устава. По мысли французского публициста, петровские указы и правила следовало бы сравнивать с афинскими «законами Дракона», и общество не оставалось к ним равнодушным, в свою очередь оказывая влияние на правителя: «Заговоры и восстания, что часто возникали во время правления Петра, постепенно делали этого государя недоверчивым, жестоким и свирепым. Князь Меньшиков, который руководствовался теми же принципами, всякий раз, когда желал одержать победу над шведами, собирал войска и объявлял им, что в случае поражения все солдаты будут подвергнуты децимации и каждый десятый по воле судьбы закончит жизнь на виселице. Эта угроза среди приверженцев любой другой религии должна была вызывать многие дезертирства и стоила, может быть, нескольких побед русским, но не была способна смягчить их дикие и свирепые нравы»[301]. Насилие и жестокость власти заставляли русскую армию одерживать победы на поле брани любой ценой, проявляя при этом невиданную отвагу и выносливость, причины которых коренились, однако, до недавних пор в следовании догматам православия, полагал Шерер. Но, вследствие того, что религиозный пыл россиян постепенно все же ослабевал, «русский солдат может служить образцом для солдат всех прочих наций», делал вывод автор «Анекдотов»[302].
Не проводя различий между законами военными и гражданскими, Шерер их считал плодами петровской системы, одинаково порочными в своей основе. «Все эти законы порочны в своем основании: я хочу сказать, что во время их создания полностью пренебрегали принципами морали». И последующие семь десятилетий постпетровской истории доказали, по мнению Шерера, что нравы народа принудительно изменить практически невозможно[303]. Кроме того, издание законов, нарушающих нравы и обычаи народа, - замысел не только тиранический, но и применительно к России «бессмысленный», поскольку осуществление его влекло за собой последствия, не соответствующие поставленным целям. В связи с этим необходимо обратить внимание на мысль, выраженную еще в «Духе законов», о том, что законы «являются частными и точно определенными установлениями законодателя», а нравы и обычаи, которые, не зная чувства меры, Петр стремился изменить, суть «установления народа в целом»[304].
Скептически отзываясь о законодательстве российской монархии, публицист критиковал и полицию: «Самый большой недостаток полиции в России состоит в том, что она действует противоположно целям, с которыми она создавалась. Она приумножает беспорядки вместо того, чтобы их сдерживать и пресекать»[305]. Такой отзыв ярко иллюстрировал отношение публициста к государственному аппарату империи, созданному без учета народных обычаев и традиционной общественной морали.
Еще больший скептицизм обнаруживаем у Шерера по отношению к русскому обществу конца XVIII в. Он с осуждением рассказывал о социальном неравенстве и, прежде всего, о крепостном праве: «Крестьянин в России - это раб в полном смысле этого слова. Единственная вещь, которая отличает его от раба в Древнем Риме, - это то, что хозяин не имеет права распоряжаться его жизнью и смертью». Публициста поражала возможность перемещать людей из одной местности в другую и продавать на площади, отрывая от семьи отцов, матерей, детей, словно обычные вещи[306]. Как отмечал автор, даже стоимость земли в России рассчитывают исходя не из оценки ее качества и размеров, а принимая во внимание количество крепостных, которые ее обрабатывают. При этом Шерер положительно оценивал многие существующие со времен Петра порядки. Среди позитивных нововведений Петра I и его преемников он отмечал отмену патриаршества и абсолютное подчинение церкви императору, практику введения подушного оклада, а также отмену императрицей Елизаветой Петровной смертной казни[307]. Но к установленной также по воле Петра I для всего дворянского сословия обязанности служить Шерер относился с осуждением. «Манифест о вольности дворянства», подписанный Петром III, вызывал у французского публициста самое живое одобрение[308].
Столице империи Шерер противопоставлял древнюю Москву. Например, мотивы переноса столицы объяснялись так: «Петр отдал предпочтение резиденции на болотах Ингрии в силу разных причин: частые восстания населения Москвы, которые внушили ему отвращение к этому городу, стремление государя сделать Россию европейской и морской державой, а также красота реки Невы»[309]. Москва казалась французскому наблюдателю очень неспокойным, непокорным монарху городом, который Петр I предпочел покинуть, нежели наводить в нем порядок. Именно в Петербурге, а не в Москве, «деспотизм угнетает всех подряд», замечал Шерер уже в рассказе о своей жизни в российской столице во времена Екатерины II[310], Москва же, по его мнению, это «обычное место пребывания недовольных двором»[311].
Помимо традиционного для публицистики XVIII в. вопроса о реформаторской роли Петра I в русской истории, французы обращали внимание и на некоторые реформы его дочери - Елизаветы Петровны. Встречалось немало версий о причинах ее знаменитого решения об отказе от смертной казни: некоторые полагали, что она пошла на этот шаг, очарованная «философическими идеями», другие видели в этом указе плод ее мягкого характера, третьи считали, что она пыталась увековечить актом благотворительности свое восшествие на трон, которое обошлось без пролития крови. «Я склоняюсь к тому, - писал Шерер, - чтобы поверить, что она просто чувствовала подходящий момент, чтобы удержаться на троне и испытывала потребность в любви и доверии своего народа, но из всех средств, которые могли бы их обеспечить, не нашлось ничего лучшего, чем упразднение одного из жестоких законов, изданных государем, воспоминание о котором было ненавистно ее подданным. Впрочем, этот поступок увенчался успехом, на который она и рассчитывала»[312]. Иными словами, Шерер полагал, что отмена смертной казни была политическим жестом, продиктованным прагматическим интересом сохранить корону. Автор «Анекдотов» усматривал в отмене смертной казни не символ прогресса цивилизации и нравов, а напротив, знак монаршего произвола[313]. Вопрос об отмене смертной казни при Елизавете Петровне освещался впоследствии довольно широко во французской публицистике, однако основные точки зрения были высказаны именно в последние десятилетия Старого порядка и в годы Революции[314].
Но для большинства французов конца XVIII столетия современную Россию олицетворяла императрица Екатерина II. Создание положительного образа России в общественном мнении Запада было одной из важнейших составляющих политики Екатерины II, и сама императрица активно пропагандировала взгляд на свою империю как европейскую страну, что снимало остроту противопоставления Европы и России[315]. Однако с началом Революции перспективы русско-французского культурного диалога и наметившегося экономического сближения становились все более туманными[316].
В атмосфере первого года Революции очень распространенным становится мнение о реальном участии императрицы Екатерины II в «заговоре» монархов против Революции. Образ просвещенной императрицы, «ученицы философов», постепенно вытеснялся новым образом - «пособницы тиранов». В середине 1789 г. вышло продолжение известного памфлета под названием «Оратор Генеральных штатов»[317], принадлежавшего перу писателя, путешественника и королевского библиотекаря Жана-Луи Карра (1742-1793). Призывы автора этого небольшого сочинения стали широко известны и находили живой отклик в разных странах, в том числе и в России[318]. Карра призывал французов и все прочие народы к борьбе против тирании и деспотизма в своих странах и разоблачению коварных замыслов противников Революции во Франции, призывал бросить взгляд на современное положение наций и основные события, произошедшие с ними за последние пятьдесят лет. В своих исторических и политических предпочтениях публицист следовал за признанными авторитетами Просвещения и утверждал, что последние пятьдесят лет века XVIII-го запомнятся потомкам, во-первых, царствованием Фридриха, короля Пруссии, во-вторых, существованием двух женщин, Марии-Терезии и Екатерины II, которые «волновали и сотрясали» Европу в последние тридцать лет, в-третьих, провозглашением независимости Америки