[358]. Рост национального самосознания, а не реформы царей помогут россиянам обрести свободу:
«Не ждите никакого усилия от народа рабов, поскольку он вовсе не чувствует своего человеческого достоинства. Разбейте эти оковы - и фанатизм будет истреблен. Это последствие неизбежно»[359].
Шерер прямо увязывал религиозную свободу и веротерпимость властей с перспективами дальнейшей цивилизации России. Он, например, сообщал, что иностранцы могут присутствовать на всех службах в православных храмах, при этом каждая конфессия имеет свой особый храм, и в России отсутствует религиозная рознь и нетерпимость. Истоки такого отношения к религии в России Шерер находил даже в истории XVI в. Сам Иоанн IV якобы первым из царей проявлял веротерпимость, присутствовал на службе, которую вел священник датского герцога и номинального ливонского короля Магнуса, и вручил ему ценные подарки, а на «собрании дворянства» (assemblée des nobles) царь вел открытый теологический диспут с пастором Общины моравских братьев Яном Ракитой. Тот же Иоанн разрешил строительство близ Москвы первого лютеранского храма и, несмотря на свой суровый и вспыльчивый нрав, позволил позже его открыть во второй раз[360]. Интерпретация Шерером некоторых фактов времен Иоанна IV была слишком вольной и не отражала реального отношения царя к католикам и протестантам[361]. Пример с моравскими братьями и протестантской церковью нужен был Шереру в качестве доказательства в рассказе о давних традициях веротерпимости власти в России. Не уступавший в суровости Иоанну IV, Петр I также показал свою «веротерпимость», по мнению Шерера, запретив в России деятельность ордена Иезуитов в 1719 г. Царь объявил иезуитские коллегии настоящим «инструментом тирании», а самих членов конгрегации «врагами спокойствия», и декрет об их изгнании был вывешен на дверях католической церкви в Петербурге[362]. И хотя Шерер ничего не сообщал о подлинных причинах высылки иезуитов в 1719 г., сама эта решительная мера вызывала у публициста самое горячее одобрение[363]. Екатерина II же, спустя шесть десятилетий принявшая остатки запрещенного тогда в Европе ордена в России, по мнению Шерера, поступила неосмотрительно: «Эпоха раздела Польши, может быть, и послужила причиной того, что иезуиты были допущены в Россию. Императрица, оставив свои прежние политические принципы, а также принципы своих предшественников на этот счет, пошла на очень рискованный эксперимент. Воспитание детей, которое возложено на иезуитов, возможно, предоставит им в будущем средства более или менее подходящие для того, чтобы поднять дух мятежа и деспотизма, который всегда возбуждал общество»[364].
Использование просветительских идей и антиклерикальная направленность характерны для «Анекдотов» в той же степени, что и использование давних стереотипов о России и русских, среди которых фигурировал стереотип «русского рабства». Конструируя представления о российском обществе как о принципиально «ином», Шерер открывал важную для просветительского сознания тему - тему «религиозного фанатизма». По мнению публициста, рабское и униженное сознание подданых царей не способно стать той средой, в которой рождаются благородные поступки, и Шерер, как и литераторы Века Просвещения, использовал русский сюжет в качестве примера для французов. «Анекдоты» Шерера полны рассказов о жизни и обычаях россиян, повседневном быте и различных праздниках. Немало сообщает Шерер о русском национальном этикете: «Входя куда-либо, русский никого не приветствует. Вначале он почтительно обращает взоры на четыре стены помещения, где находятся изображения Бога и нескольких святых, совершает тройной знак креста, сопровождая каждый короткой молитвой. Только выполнив этот обряд, он отдельно приветствует каждого из окружающих его людей»[365].
Не только религиозные обряды, но и всевозможные предрассудки и чудачества русской знати также нашли свое отражение в «Анекдотах»: «Дом, хозяин которого был арестован или сослан, остаётся необитаем, и русские не покупают такого дома, придерживаясь поверья, что участь прежнего владельца постигнет и покупателя. От этого стоят в запустении и развалинах многие великолепные дворцы, служившие некогда украшением Петербурга, например дом Шафирова. Некоторые из таких домов, ближе к центру города, превращены в общественные учреждения. Таким образом, кадетский корпус помещен в здании, где были арестованы князь Меншиков и граф Остерман; Правительствующий Сенат помещается в доме, принадлежавшем канцлеру Бестужеву, а после него Голштинскому принцу Георгию»[366].
Теория климатов Ш.-Л. де Монтескье, в которой россияне были отнесены к числу «северных» народов, неоднократно использовалась Шерером[367]. Но если нечувствительность этого народа к несчастьям, лишениям и тяжкому труду некоторыми публицистами оценивалось положительно, то, по мысли автора «Анекдотов», такие естественные факторы, как суровость климата и грубость почв, сильно задерживали развитие нравов в России. Картины из жизни Московского царства давали французскому публицисту мало поводов для восхищения: помимо грубости и невежества он порицал россиян за их давнее недоверие к иностранцам. И только гений Петра I нарушил естественный ход развития России: «Если и был кто-то способен смягчить и отшлифовать жестокость [нравов. - А. М.\, то это был Петр I, заставивший своих подданных путешествовать вопреки давнему и строгому запрету, который привлек в сердце своей империи людей со всех частей Европы: генералов, негоциантов, промышленников, чтобы обучить первым элементам наук и искусств [свой народ. - А. М.]...»[368] Тем самым русский монарх, по мнению Шерера, желал на основе европейского примера, а не только с помощью насилия изменить «обычаи» и «нравы» собственного народа. Однако препятствия на пути великих замыслов Петра были заранее предопределены долгими столетиями жизни в состоянии рабского унижения и «невежества».
Истоки этого «рабского характера» россиян публицист склонен был искать в отдаленном прошлом: «В течение всего времени, которое Россия находилась под владычеством татар, великие князья получали свой титул только с одобрения Порты, которая устанавливала размер ежегодной дани. Допущенные к Оттоманскому двору, они были обязаны, как тогда это называлось, пройти между двух огней.
<...> Прежде чем получить знамя, помеченное знаком X, что было символом их избрания и признания ими вассальной зависимости, они выполняли при татарских ханах самые грубые обязанности»[369]. Шерер, писавший об уничтожении монгольского ига в царствование Ивана III, вероятно, знал, что допускает неточность, поскольку Московское княжество не находилось в зависимости от Османской империи. Однако факты не мешали ему в угоду стереотипным представлениям подправлять сведения источников и пользоваться недостоверными сведениями и даже совершать намеренные ошибки. Невежество в Московском государстве царило не только среди простого народа, но и среди высшей знати. Такое положение вещей поддерживало духовенство, но все изменилось в начале XVIII в., считал автор «Анекдотов», и теперь, быстро постигая европейскую ученость и приобщаясь к чужой культуре, русские стремительно впадали в другую крайность. «Сегодня русские, желая очистить себя от упреков в их старинном невежестве, впали из одной крайности в другую. Я видел большое число таких, которые вовсе не имели никаких иных заслуг, по сравнению со своими предками, кроме знания нескольких слов на семи различных языках, нагроможденных в их головах самым запутанным образом и безо всякой пользы. И доказательством их скромного продвижения на поприще наук и искусств служит смехотворное уважение, что они воздают памяти, перегруженной подобным ворохом хлама, которому и обязана своим рождением поговорка: “Никто не является настоящим ученым, если он не овладеет семью языками”»[370].
Обращаясь к историческим примерам, автор намеренно создавал сниженный до стереотипов образ варварской страны, население которой целиком было пропитано духом «фанатизма» и зависело от воли невежественного духовенства. При этом он также допускал ошибки. Например, он утверждал, что в России до рубежа XVII-XVIII вв. не было типографий. «Несмотря на слабые связи России с другими странами Европы, здешние священники были столь же лукавы, как и священники других церквей: проникнутые тем же духом, они проявляли то же внимание к тому, чтобы поддерживать повязку невежества на глазах народа. Из Польши доставили печатный станок, который был размещен с одобрения царя Алексея Михайловича в одном московском доме. Духовенство, разгорячившись, впало в неистовство, взбунтовало народ и заставило сжечь этот дом. Это печальное событие отложило до самых времен Петра I открытие типографий в Империи»[371]. Эти строки свидетельствуют о поверхностных знаниях Шерера о начале русского книгопечатания и подталкивают к поиску источников, которые он использовал для своих «Анекдотов». Вышеприведенный фрагмент мог быть заимствован из довольно известного сочинения англичанина Джона Перри «Нынешнее состояние Великой России» (1717 г.). Использование текстов чужих произведений без ссылки на имя автора не было явлением необычным. Например, Монтескье, давая оценку Петру I в своих «Персидских письмах» (1721 г.), также использовал записки Дж. П